Олесь Гончар - Берег любви Страница 17

Побывала еще в книжном магазине, купила антологию французской поэзии, два тома переводов. В училище Инна слыхала об этом издании, но найти нигде не могла, а тут почему-то оба тома залежались. Теперь уж начитается во время дежурства.

Но где бы ни была, всюду ее преследовала одна и та же мысль: Виктор, Виктор... Должен же он объявиться где-то здесь, одна из кураевских подруг видела, как он тут, в райцентре, выравнивал железным катком горячий курящийся асфальт па площади перед доской Почета. Будто бы говорил еще этой девушке:

- Осуждаешь, наверное, что наступление на флору веду? Думаешь, не жаль? Плачу внутренне, реву про себя, но вынужден: во имя прогресса приходится давить ваши незабудки вот этой тяжелой и слепой железякой. Передай там землякам моим из Кураевки: не на белом коне прискачу, вернусь я в родное село, а на этом вот черном катке...

Сейчас в райцентре уже все было заасфальтировано, ровное покрытие лоснилось перед доской Почета, и вправду свежее, зернистое, подавно укатанное. Терпеливо бродила Инна по переулкам, пока в одном из них не натолкнулась на то, что искала: железный кургузый бегемотище стоял посреди улочки, но сверху, на сиденье, никого не было.

Улочка уютная, во дворах зелено; в тени, перед самым домиком прокуратуры, расположились под акацией дорожники: полыхают, как костры, в своих оранжевых безрукавках, трапезничают, запивая еду пивом. Инна тотчас же увидела среди них Виктора, взгляды их -как бы только и ждали этого мгновения - встретились. Бедняга, он, похоже, никак не мог поверить собственным очам.

Вытянул свою журавлиную шею и замер, совершенно оторопевший... Потом одним стремительным, мягким, кошачьим рывком вскочил на ноги, зачем-то сбросил с себя оранжевую робу и, швырнув ее в сторону, бегом направился навстречу девушке.

- Ты?

- Я.

Ей хотелось заплакать: on был весь какой-то... он и не он! Что-то холодновато-жесткое, чужое появилось в его лицо. Никогда но видела его таким. Худющий, стриженый, какой-то даже растерянный. Еще больше вытянулся вверх - вертикальная верста. Оболваненная стриженая голова, лишенная роскошного чуба, делала его похожим... на кого угодно, только не на него, прежнего. Обкорнали голову вроде на смех грубыми ножницами, оставили по щетине какие-то гребни-покосы... Без шевелюры гол'ова казалась странной, непомерно длинной, уши торчат как-то неестественно. Стоял перед Инной онемевший. Наконец спохватился, крикнул товарищам: "Я отлучусь!" - и, не скрывая своей радости, схватил Инну за локоть, сдавил его до боли:

- Пошли!

И тотчас же все возвратилось: море, пески, ослепительные волны в человеческий рост катились встречь им по черному асфальту. Но знали, где бы отыскать уголок, чтобы можно было уединиться, остаться вдвоем.

Нашлась-таки для них скамейка в скверике возле пристани под старой, разомлевшей от зноя вербой. Сели и не знали, что сказать друг другу, с чего начать. Глаза его были увлажнены, улыбка исчезла. Прикусив пересохшую губу, он смотрел па Инну не мигая, почти сурово, стараясь заглянуть в самую ее душу, мучительно силясь узнать, как тут она, без него... убивалась ли по нем и что в этой душе происходит сейчас...

- Как ты нашла меня?

- По компасу.

- Вот как! Успела вооружиться компасом?

- У каждой девушки компас вот здесь,- и она приложила руку к груди.

- А я уж думал: не видно Инны. Наверное, боится за свою репутацию.

- Плохо же ты меня знаешь.

- Вероятно.

Понурился, присмирел, медленно водил по песку носком своего разбитого башмака, водил как бы от нечего делать, но все-таки какая-то шифрованная вязь возникла на песке.

- Что ты рисуешь?

- Хочу записать этот день.

- Зачем?

- Чтобы никогда не забыть.

И только потом поинтересовался ее делами, Кураевкой.

- Не переименовали там еще ее? - улыбнулся вдруг.

- А для чего?

- Да, кажется, уже вынашивают некоторые такую идею. Кура, курай, [Курапыль (обл.). Курай- трава солянка {обл.).] Кураевка... Кое-кому, говорят, это режет слух. Да и в самом доле, может, не по-современному?

Может, и впрямь пришлепнуть бы ей какое-нибудь более веселенькое имечко, а?

- Какое же? Предложи.

- Счастливое, например. Или Урожайное. Или Светозарное... Теперь часто такие дают.

- Если уж надо менять, я б нарекла Хлебодаровка.

Правда, одна уже есть...

- А ту, другую, слыхал я, как раз собираются ликвидировать...

- Не может быть!

- Очень даже может! С кем-то сольют, укрупнят, жителей переселят, дома снесут потихоньку, если где-то там решат: "неперспективна" эта Хлебодаровка... Так что нс очень-то удивляйся, если в один из прекрасных дней от Хлебодаровки останется голый звук.

Они снова помолчали, провожая глазами речной трамвайчик, который отчаливал от пристани, оставляя за собой на воде круто вывернутый радужный след.

- Вчера Панаса Емельяновича видела,- сказала Инна, чтобы напомнить Виктору об отце.- Так постарел...

- Зрение теряет аксакал. Все, говорит, перед глазами плывет...

- Поскорее уж возвращался бы ты к ним.

- Сначала вот патлы отращу,- провел он рукою по стернистой своей голове.

- Если уж стричь, могли бы поаккуратней...

- Это специально по моему заказу. Чтоб грубо, зримо... Чтоб сразу было видно: пострадал человек...

- Великомученик?

- Вот именно. Ну, скоро новый, вольный чуб отрастет... Обожду здесь пока, а то пе узнают кураевцы.

Правда ж, могут не узнать?

- Кому нужно, тот узнает.

- Ты уверена?

- Уверена.

Пробовала расспросить его о пережитом там, но Виктор то отмалчивался, то ловко ускользал от этой темы, всячески силясь избежать ее. А ежели касался, морщился, подшучивал над собой с горькой ухмылкой. Мало, дескать, интересного. Отбывал, да и все. Аллигаторная жизнь. Зек, одним словом.

- Иногда кажется, что судьям и делать нечего, а оно, видишь, как...

- Пока еще есть кого стричь,- и он горько улыбнулся.- Один наш говорил: разве это дело, что столько ходит по планете нестриженых...

Эти тюремные остроты коробили ее. Хотелось ей услышать от него другое: как он там душою переживал свою драму, глубоко ли раскаивался, мучила ли его совесть в той, аллигаторной жизни, жаждал ли он скорее очиститься, чтобы обновленным вернуться домой... Возможно, чтото такое с ним там и происходило, да происходит и сейчас, иначе откуда же явилась бы на его лице эта грустная задумчивость, этот как бы обращенный в себя настороженный взгляд? У рта легли складки горечи, руки отвердели в мозолях.

- Трудно было?

- Там легко не бывает, Инна. Заведеньице, как известно, "сурьезное". Орденов там не дают, но все же твой Виктор не раз чувствовал на себе благосклонную ласку администрации колонии.- Его самоирония снова была приперчена дозой горечи.- В изоляторе не сидел, работал без симуляции. Словом, делал все, чтобы скорее оказаться среди нестриженого человечества.

- И оказался, поздравляю... А где был - туда, думаю, дорогу забудешь...

- Не приведи бог еще раз там очутиться. Хотя, кажется, и в зоне твой Виктор оставил о себе не самую плохую память. Одних только ценных рацпредложений сколько подал,- говорил снова полушутя, с ухмылкой.

- Какие же это?

- Разные. Тебе неинтересно.

- Все, что связано с тобой, для меня интересно.

Расскажи...

Хорошо, слушай. По совету Веремеенко Виктора был установлен в деревообделочном цехе вентилятор. Была принята во внимание жалоба о невыдаче соседу койкосетки... Было вынесено из цеха излишнее оборудование... - Все это говорилось с какой-то жесткой, неприятной улыбкой, с каким-то нервным надрывом в голосе.

И это было у Виктора тоже новое.- Ну а если уж бередить раны...

- Хватит, не рассказывай,- с болью прервала Инна и взяла его руку, большую, как бы расплющенную, в затвердевших буграх мозолей, взяла и крепко зажала в своих маленьких ладонях.

Долго молчали. Было что-то трогательное, нолудетскос в этом молчании, в немом сплетении рук. Так им было лучше всего. И наплевать ей было на то, что рядом с ее лакированными босоножками особенно нелепо выглядят его разбитые в прах ботинки, а возле грубых брезентовых штанин вызывающе выделяются ее стройные девичьи ножки, загорелые до пшеничной золотистости, туго налитые жизненной силой.

- Песни, слышал, сочиняешь? - спустя некоторое время спросил Виктор, упершись взглядом в песок и, как Инне показалось, пряча насмешливую ухмылку.

- А что - ты против?

- Почему? Занятие не из худших... "Берег любви" на днях тут местная радиосеть передавала...

- Ну и как?

- Ничего. Душещипательно.- И, обернувшись к пей, Виктор неожиданно подмигнул как-то незнакомо, ей показалось, даже вульгарно.

Инна сейчас же отпустила его руку. Такого раньше не было.

- Почему ты мне подмигиваешь? - спросила она, помрачнев.

- Извини. Это приобретение - нервный тик называется...

- Чтобы этого больше не было.

- Слушаюсь, товарищ начальник.

И снова рука в руке, и теплынь близости льется прямо в сердце, и радостно им смотреть даже на воробьев, которые так смешно и непугливо купаются в пыли почти у самых их ног.