М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви) Страница 17

-- Но ведь так все делают.

-- Как же это все? -- спросил я.

-- Все хорошие люди,-- ответила она спокойно и уверенно.

И в этой уверенности я узнал, что есть на земле какая-то страна в невидимых для посвященного границах, где живут только хорошие люди. Оказалось, об этой стране я и думал, когда в молодости ходил с мужиками искать невидимый град в керженских лесах!

И тогда мне вспомнилось, что я сам клятву себе давал, когда впервые пришел мне успех от моего писательства, чтобы писать только о хороших людях. Мне бессмысленно показалось тогда обращать внимание людей на пороки, потому что обращенное на порок внимание его только усиливает. Мне казалось, что нравственность всего мира попалась на эту удочку греха: пороки беспрестанно бичуются моралистами и беспрерывно растут.

Но почему же в сторону поэзии все лучшее, все тысячи комнат хрустального дворца, а в сторону, где возникает самая жизнь,-- не одна даже комната, а какой-то лишь полутемный чуланчик необходимости? Откуда взялось это темное чувство, что во дворце есть одна комната, где и совершаются все чудеса, но вход в нее запрещен -- иначе весь дворец исчезнет? И поэтому создается Недоступная...

При неразрешимых вопросах я всегда обращаюсь к первоисточнику своему -к тому, каким я родился, к своему детству.

-- Деточка моя, Курымушка,-- говорю я,-- подскажи мне, старому, когда и кто внушил тебе этот страх к одной комнате в нашем хрустальном дворце?

-- Таким я родился,-- отвечает Курымушка,-- не виноват был ни в чем, а выходил грех. Что ни сделать -- грех и грех! Вот тогда я догадался, что есть запрещенная комната и в ней -- Кащей живет. От Кащея пошел весь грех.

-- Я понял, Курымушка, мысль о запрещенной комнате и создала весь порок. Не обращать на него никакого внимания и усиливаться в сторону света -- вот как победим мы с тобой Кащея, мальчик!

Так почему же я забыл о своей клятве писать только о хороших людях? Ночью я пробудился, написал маленький рассказ в темноте и утром переписал его на машинке, а вечером прочитал его ей. Вот этот рассказ:

"Художник. Никакой любви в жизни этого старого художника не было. Вся любовь, все, чем люди живут, у него ушло в искусство. Овеянный поэзией, он сохранился ребенком, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы.

Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер бы, уверенный, что такая и есть жизнь на земле.

Но однажды в его Хрустальный дворец пришла к нему женщина, и он ей сказал свое решительное слово: "люблю".

-- Что это значит? -- спросила она.

-- Это значит,-- сказал он,-- что я открываю запрещенную для меня комнату жизни и вхожу в нее без всякого чувства греха и страха. Теперь я не художник, а -- как все. Если у меня будет последний кусок хлеба--я отдам его тебе. Если ты будешь больна -- я не отойду от тебя. Если для тебя надо будет работать -- я впрягусь, как осел...

-- Но ведь это у всех, так делают все, -- сказала она.

-- Мне вот этого и хочется,-- ответил он,-- чтобы у меня было как у всех. Я об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным и быть как все хорошие люди -- без стыда и страха" ".

Она не сразу поняла рассказ, долго молчала, похрустывая сухариком за чашкой чая, и мы стали было говорить уже о чем-то другом, как вдруг она вспыхнула, глаза ее засверкали:

-- А ну-ка прочтите мне еще ваш рассказ! Потом задумалась, как будто вовсе даже забыла обо мне. И когда вернулась ко мне, то сказала:

-- Я не сразу поняла, что это про самое главное. А вы ведь решаете задачу всей моей жизни! Знаете, Олег до сих пор во сне посещает меня и всегда почему-то строг, не улыбается, не скажет ничего, и я всегда перед ним виновата. Неужели я все еще виновата?

Он считал меня царицей -- и я была ему царицей. Он считал меня невестой и матерью -- и я была ему всем: через меня, как через мать, проходило все его творчество. Он писал мне в Москву из своего одиночества: "я не знаю, где кончаешься ты _и начинаюсь я". И мы должны были жить раздельно. Я любила его -- вот почему ни разу не пришла мне мысль о нем для себя. Если б я знала тогда, что для себя должна была звать его в мир, в тот мир, где живут хорошие люди -- мы могли бы и это сделать священным!

-- Вернуться во дворец,-- подсказал я,-- в тысячу комнат, в котором нет придуманной взрослыми тысячи первой, влекущей к запретному.

Да, да, в хрустальный дворец без запретной комнаты. И там мы стали бы царями!"

В 1941 году Пришвин запишет: "В рассказе "Художник" намечена, но не совсем раскрыта тема первенства жизни перед искусством: я говорю о жизни, преображенной деятельностью человека, где искусство является перед нею только средством, пройденным путем (как ожидание друга и сам друг).

Искусство рождается в бездомье. Я писал письма и повести, адресованные к далекому неведомому другу, но когда друг пришел -- искусство уступило жизни. Я говорю, конечно, не о домашнем уюте, а о жизни, которая значит больше искусства.

-- Есть ли такая жизнь?

-- А как же! Если бы не было такой жизни, то откуда бы взяться и самому искусству?

Сегодня так далеко забежал вперед, что уж не она, как прежде, говорила мне новое, а я ей принес весть, и она воскликнула, изумленная: "Думала ли я когда-нибудь, что здесь найду объяснение своей жизни!"

"Было совсем еще светло, когда я провожал ее через Каменный мост. Вдруг она встревоженно прижалась ко мне и насильно повернула меня в другую сторону; через минуту она отпустила меня и сказала:

-- Там мой муж прошел. Он хороший человек и настоящий герой. Он продолжает любить меня, ему сорок лет, а он седеет, и от меня, только от меня! И не перестает любить, и делает открытия...

-- В чем?

-- В математике.

-- При чем же тут в любви математика?

-- А и математика его тоже от меня. Это взамен меня. Помните наш разговор о запрещенной комнате? Олег отказался меня ввести -- я ушла к этому...

-- И он ввел?

-- Нет... Но он герой.

Все было загадочно, почему человек, имевший задачу одолеть Кащея, вместо того делает открытия в математике, и оттого стал героем.

Я сказал ей:

~ Так-то, пожалуй, и я герой. Я, пожалуй, больше герой: должен был войти в запрещенную комнату, а вместо того создал хрустальный дворец в тысячу комнат.

-- И все-таки вы не герой, а он герой. - Она с улыбкой посмотрела мне в лицо, и я понял, это она из жалости к нему, а меня "героем" просто поддразнивает.

-- Принимаю вызов,-- ответил я,-- я напишу поэму, вы будете плакать и перестанете меня дразнить. Ваш геометр пришел к вам по прямой линии, я же приду по кривой.

Она с недоумением посмотрела на меня и просто сказала:

-- Мы с вами очень подходящие, я чувствую себя с вами так же, как с Олегом, но вот человек прошел мимо, и мне за него больно... Это мои долги! И я не знаю, люблю ли я вас, или впрямь пришло мое время... Нет, я не хочу времени: заставьте, помогите мне забыть долги и время -- и я с вами на край света пойду.

Мы расцеловались на прощанье по-настоящему, как родные с детства люди, и я впервые сказал ей "ты".

Вот это самое главное чувство -- время преодолеть. Можно в 20 лет сказать все, как Лермонтов, а если срок не дается, то в старости будешь как юноша писать. И вот почему искусство -- это форма любви. И вот я люблю, и моя юность вернулась, и я напишу такое, чтобы она растерялась и сказала: "Да, ты герой!"

3 марта. Ночь почти не спал. Я повторял:

-- Зачем это я сделал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную человеческую жизнь!

Днем перед ее приходом я трепетал: мне представилось, будто во мне самом, как в торфяном болоте, скопился тысячелетний запас огня. Я это придумал, и оттого пробудился во мне тоже давнишнего происхождения страх за себя и стыд.

Но когда она вошла, в глазах ее было так много какого-то неведомого мне богатства, что страх и стыд прошли при ее появлении.

-- Ничего,-- сказала она с милой улыбкой,-- наверно, без огня нельзя жить на земле!

-- Но, мне кажется, это опасно для нашей дружбы.

-- Я когда-то тоже себя так пугала. Только это может быть и иначе: что опасного, если ребенок просит молока?

Я не знал, что ответить, я не понимал ее...

В этот раз вышло так, что казалось -- вот оно и все... Но в этом "все" не хватало какого-то "чуть-чуть", и через эту нехватку "все" превращалось в ничто.

-- Я обещала вам, что не буду с вами лукавить. Сама женщина это ни во что не ставит, и все это "грудь Психеи, нога газели" -- это только приманки, а сущность-то есть в каком-то "чуть-чуть". Я не буду лукавить: если хотите, вы все можете брать, но все это без "чуть-чуть" будет ничто -- чепуха.

-- А что же не чепуха?

-- У вас редкий ум,-- ответила она,-- вы сейчас единственный, с кем я открываюсь, и у вас сердце -- ах, какое у вас сердце! И все-таки я не вся I нами. Догадайтесь, в чем дело, чего не хватает,-- и я отдам вам всю жизнь.

-- Это похоже на сфинкса: все открыто и ясно; природа как везде и во всем, но в лице сфинкса есть какое-то "чуть-чуть", и его нельзя разгадать. Мне кажется, разгадать это для меня, а может быть, и ни для кого не возможно: зачем же иначе сфинкс? Вы-то ведь сама тоже не знаете!