Дарья Болотина - Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых Страница 17

И, невзирая на то, что все обдумано и решено, вся ужасающая непоправимость того, что совершается, дошла-таки до тех глубин ума самоубийцы, которые не имели голоса в обдумывании и решении этого страшного, безысходного, нелепого шага. Взорвались эти глубины угасающего ума отчаянием-протестом, отпечатался он в глазах и всё, поздно дергаться.

– Зачем он это сделал?! – не своим голосом закричал Федюшка. – Что же тут достойного?

– Экий ты несносный, юноша, – медленно произнес Постратоис, – и за свою несносность ты будешь наказан. Этот достойный человек, что так замечательно расправился с убогой маятой, именуемой жизнью, поступил как сверхчеловек, как великан! Он до конца понял, воочию увидел то, о чем я тебе столько времени талдычу, – бессмысленность и убогость жизненной маяты. И какой тогда смысл ждать отмеренного тебе смертного часа? Что такое жизнь как не ожидание смерти? Зачем же ждать, если ожидание тошно и невыносимо? И великан не ждет этого часа, а решительно действует сам.

– Не понимаю, – прошептал Федюшка, – как можно не хотеть жить?

– Да, конечно, в жизни много прекрасного, – задумчиво сказал Постратоис, но в его голосе слышалась явная издевка. Полет уже закончился, они вернулись в бабушкин дом. Растерянный и подавленный Федюшка стоял перед Постратоисом, держа в руках сундучок.

– Да, – продолжал Постратоис, – много-таки прекрасного на свете, сколько камней кругом валяется, про которые можно думать, что они – снаряды. Сколько еще несъеденного варенья, да и просто дышать и ни о чем не думать – разве это не прекрасно?

А сколько радости доставляет просто любование красотой, которой так много в мире, да просто жучка ползущего созерцать, бабочку порхающую – разве не удовольствие? Посмотри на окна, сколь красивы узоры на стеклах, морозом нарисованные, чуть-чуть воображения – и они кажутся волшебными растениями и невиданными зверями, погляди, как дивно красив закат… И – зубы-нитки Постратоиса оказались почти прижатыми к уху Федюшки – ничего этого для тебя завтра уже не будет. Всё кончится.

– Как это? – отшатнулся Федюшка, – почему?

– А так это. А потому, что ты сегодня умрешь. Ты заснешь и не проснешься. Это и есть наказание за твою несносность, испытай-ка на себе силу моего слова.

– Как? Ты же обещал, вечную жизнь обещал!

– То, что я обещал, я всегда выполняю, но… ты сегодня умрешь! Ух-ха-ха-ха!

Казалось, громоподобный рыкающий хохот Постратоиса разнесет сейчас стены бабушкиного дома, и даже когда сгинул-пропал Постратоис, нечеловеческие звуки его хохота все еще стояли некоторое время в воздухе вместе со зловонием, которое Постратоис гордо называл «гееннским смрадом».

Несколько секунд оглушенный Федюшка постоял потерянно на одном месте, да как вдруг закричит-завопит:

– Бабушка, бабушка!

Едва не громче хохота Постратоиса звучал его истеричный призыв. Прорвало его. Вся сумятица чувств и переживаний, переполнявших его, вырвалась наружу, он кричал, звал, топал ногами, и слезы его брызгами рассыпались по полу. Бабушка мгновенно принеслась на зов внука.

– Ой, батюшки, Господи, помилуй. Да что с тобой? Ой, да что с ним?! Ой!.. Воняет-то как! Ты что тут делал? – Бабушка прижала Федюшку к себе, пытаясь унять его дрожь, но у нее ничего не получалось.

– Бабушка, бабушка, я сегодня умру, умру, не хочу, не хочу!.. – Федюшка вырвался из бабушкиных объятий, повалился на пол и заколотил по нему ногами и руками. Бабушка струхнула не на шутку. Еле-еле ей удалось поднять бьющегося Федюшку и вновь прижать к себе, но уже крепче. Она гладила его по голове, целовала в затылок.

– Что? Кто обещал? Пос… как? Ох и имечко… Да откуда ж он взялся? Ой, Господи, помилуй, горе мне, бредить начал, что ж за напасть такая?

Федюшка вновь вырвался и встал напротив бабушки в позу боксера.

– Ты!.. Я не брежу. Он сказал, что я умру, а он никогда не врет. Он все знает, все может.

– Да кто он-то?

– Постратоис! Мы с ним летали. Вот, сундучок привез.

Тут бабушка углядела на столе сундучок и оторопело замерла:

– Боже, что это, откуда?

– Говорю ж тебе – летали мы. Клад это.

Бабушка перекрестилась и испуганно оглядела комнату. Реальность сундучка не вызывала никаких сомнений.

– И он сказал, что я умру сегодня, что я не проснусь! – И Федюшка вновь заплакал.

Бабушка опять прижала его к себе и снова начала успокаивать, приговаривая:

– Господи, да кто ж тебе явился-то? – Ей удалось затащить Федюшку на кровать, хотя он сопротивлялся этому отчаянно. – Ну, ну, успокойся, засни, попробуй…

– Как засни?! Что ты говоришь, старая? Он же сказал, что я не проснусь!

– Да плевать на то, что он там наговорил! – вскричала бабушка. – Бес это какой-нибудь был, сатана… Ой, Господи, помилуй, да врет он всё… – В голове ее тоже крутилась кутерьма, уж очень ее сундучок смущал.

Наконец, Федюшка устал сопротивляться и затих. Она перекрестила его и призвала на помощь все Небесные Силы и всех святых угодников.

Федюшка дернулся при этом, но буянить больше не стал, сил не было. Невзирая на его сопротивление, веки его закрывались и наконец закрылись. Одолел сон Федюшку.

«Да что ж я делаю, почему я сплю?! Ведь этот сон – последний мой сон на земле, просыпаться немедленно…» – кричал-голосил откуда-то из дальних глубин его нутра его повелитель, капризный маленький человечек по имени «хочу». Слышал Федюшка вопль его, но проснуться не мог.

– Ты хочешь проснуться? – услышал вдруг Федюшка. Голос, очень похожий на голос Постратоиса, шептал ему на ухо из пустоты.

– Да, – плаксиво ответил Федюшка, озираясь вокруг себя и никого не видя.

– Никогда! – сказал голос зловещим шепотом, и даже слюной было обрызгано ухо Федюшки. И тут он увидел, что в метре от его глаз из воздуха начинают проступать черные буквы, точно рукой каллиграфа написанные, со всякими завитушками, и буквы эти образуют все то же страшное для Федюшки слово НИКОГДА. Сцепленные в слово буквы ожили, слово закачалось, запрыгало, оно и ощущалось Федюшкой как живое; обмиравший от страха, он нисколько не сомневался, что перед ним живое существо – слово НИКОГДА, имеющее силу и власть над его жизнью. Слово вдруг вспыхнуло каким-то невиданным черным огнем, и Федюшку сразу обдало сильным жаром. Он завороженно глядел на колыхание черных языков черного пламени, и некий голос внутри него говорил, что это и есть гееннский огонь. И таким страхом и такой тоской прониклось все существо его, словно сам старик Страх дышал на него из пылающего слова и сама старуха Тоска вцепилась в него своими зубами. Ему казалось, что все вокруг него, каждая пылинка в воздухе кричит ему: «НИКОГДА». И никуда не убежать от этого могучего слова, от этого крика, от жаркого полыхания, от Тоски и Страха.

Он зажмурил глаза и все равно не закрылся от полыхающего, жгущего слова, он увидел старика на коленях, вожделенно глядящего в вырытую им яму, из которой вылетел черный комок, с треском распавшийся на буквы, и это были всё те же буквы: Н, И, К, О, Г, Д, А, они тут же вспыхнули черным огнем, и слово НИКОГДА задрыгалось, громко хохоча, у старика над головой. Но он не видел этого слова, не чувствовал его, и, только когда вступило ему в сердце, когда он схватился рукой за грудь, повернул он безумные глаза свои в направлении слова и тут же упал замертво. Взвыло слово и черной молнией метнулось туда, где юный злодей Хулио снимал часы с пьяного.

Встало, загорелось слово между глазами Хулио и часами, но ничего, кроме часов, не видел Хулио, не слышал он злорадного раскатистого хохота – «НИКОГДА!» Металось слово по миру и кричало и шептало людям, что не свершится ничего из того, что они задумали, а свершится то, что задумано о них высшими силами. Но не слышит никто ни крика сего, ни шепота, не чувствует жара, не видит полыхания. Разожмурил, открыл глаза Федюшка и почувствовал, что разжались зубы старухи Тоски и дыхание старика Страха утихло, полегчало Федюшке, его вдруг повлекло вперед, туда, где ему слышался шум прибоя. И он двинулся туда, и с каждым шагом спадала с души тяжесть от пляски пылающего «никогда». Он все более ускорял шаг и наконец побежал во всю прыть, на какую только был способен. И вскоре он действительно оказался на берегу моря. Остановился он зачарованный. Несказанная благодать лилась на него отовсюду. И солнце было тут необыкновенное, и море было необыкновенное, и воздух был целительным и чарующим, от одного глотка его по телу расходилась дивная, ни с чем не сравнимая приятность, суета мыслей пропадала, и являлось такое успокоение, такая тихая радость, что слезы умиления сами собой текли из глаз. И на умиротворенный Федюшкин ум пришла вдруг мысль, что то блаженство, которое он сейчас испытывал, и есть цель жизни человеческой, ибо не представлялось ему, что могло быть выше этого. Никакое удовольствие от съеденной какой-нибудь вкуснятины, никакая радость от сотворенного умом или руками ни в какое сравнение не шли с тем состоянием, в котором находился Федюшка, подставив себя райскому солнцу и воздуху и любуясь синим морем и белыми барашками на гребнях волн. На холме у моря сидел очень высокий обнаженный человек с прекрасным лицом. Он, улыбаясь, смотрел на море. Вдруг из моря, метрах в ста от берега, поднялась огромная темно-синяя голова, а из затылка ее вверх взметнулся голубой фонтан воды. Улыбающийся человек показал пальцем на голову и сказал: