Валентина Колесникова - Гонимые и неизгнанные Страница 17

В ту эпоху русский двор имел чрезвычайно блестящую внешность. Он ещё сохранял весь свой престиж, и этим престижем он был всецело обязан личности императора Николая. Никто лучше, как он, не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд - все, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, все дышало в нем земным божеством, всемогущим повелителем, все отражало его незыблемое убеждение в своем призвании. Никогда этот человек не испытывал тени сомнения в своей власти или в законности её. Он верил в неё со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал для себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле.

Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под влиянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало.

Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинить своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек... мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим всякое проявление инициативы и жизни.

Этот человек, который был глубоко и религиозно убежден в том, что всю жизнь посвящает он благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных.

И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны эта армия, столь хорошо дисциплинированная с внешней стороны, оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разгромленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний. Оставалось только мужество и преданность её солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления"1.

Крымскую войну 1853-1856 годов декабристы восприняли как трагедию родины и народа, как прямой результат бездарной, реакционной политики внутренней и внешней - Николая I и поражение в Крымской кампании рассматривали не как поражение России, а как крах самодержавной политики монарха. Например, декабрист Н.В. Басаргин излагает такую точку зрения на самодержавие, на монарха российского, подытоживает 30-летнее царствование Николая I: "Неудачи в Крымской войне, - подчеркивал декабрист, - выявили настоящее лицо самодержца, развенчали его социально-политическую, экономическую и военную политику: Николай I обнаружил отсутствие той твердости, которая спокойно смотрит на события, не падает духом, а управляет кормилом государства так же хладнокровно, как в хорошее время. (Монарх же, в боязливом ожидании дурных известий с театра военных действий, заперся во дворце.) То, что он сам считал в себе твердостью и в чем многие, подобные, ошибались, было скорее упрямство, необдуманность, настойчивость, нежели твердость характера, раздражительность и преувеличенное о себе понятие мешали ему видеть настоящую сторону, иметь настоящую точку зрения в вопросах государственного управления.

Наконец, его сильные физические начала не выдержали всех нравственных потрясений, всех разочарований, он не дожил до конца вызванных им самим событий, покинул этот мир, оставив в наследство преемнику своему борьбу с целой Европой, армию хотя и многочисленную, но худо устроенную, сокращенную поражениями и жертвами, истощенную страну, недостаток в полководцах и государственных людях"1.

Глава 2

По 30-летнему сибирскому тракту

Путь в острог

Заканчивался январь 1827 года. Истек год одиночного заточения П.С. Пушкина в Петропавловской крепости. Как провел его Павел Сергеевич, нет упоминания ни в архивах, ни в мемуарах, ни в письмах. Неизвестно даже, был ли по исполнении сентенции 13 июля 1826 года определен он в прежнюю камеру № 16 между бастионами Екатерины I и Трубецкого или, как большинство декабристов, переведен в другой каземат.

Неизвестно также, разрешили ли ему свидание с отцом или с кем-то из родственников. Архивы сохранили лишь реестр личных вещей, бывших при братьях Бобрищевых-Пушкиных при аресте, денежные суммы и расписка их отца Сергея Павловича о выдаче всего, сыновьям принадлежащего, датированная 16 сентября 1826 года. За исключением самого необходимого, которое оставили у узников, всем родственникам декабристов в том сентябре были возвращены вещи и деньги, изъятые при аресте. Из мемуаров известен изматывающий однообразием день затвор-ников Петропавловской крепости. Темнота, сырость, бесшумные и безмолвные надзиратели, короткая прогулка на пронизывающем ветру кронверка, пища трижды в день, которая проглатывалась механически, без ощущения запаха и вкуса, усталый короткий сон, отступающий перед всегда бодрыми полчищами насекомых, и снова день, в который перестали приходить надежды. Никто из декабристов не знал, что ждет его.

Как без суда были они судимы, точно так же только воля или каприз монарха, взявшего на себя роль провидения, решали их судьбу. О чем думал, что чувствовал 24-летний Павел Пушкин в последние месяцы перед отправкой на поселение? Чем заполнял он безнадежное разнообразие дней?

Картину психологического состояния молодых узников удалось нарисовать в своих "Записках" А.В. Поджио:

"Были дни невыносимо тяжелые, но эти дни падали прямо на сердце исключительно и не касались того умственного достояния, которого меня хотели лишить...

Я чувствовал приближение решительного нравственного распадения и как-то, устыдя самого себя, стал обращаться, прибегать к силам и не собственно моим, которых я не находил, а к силам внешним".

А.В. Поджио искал в русской истории "для себя образцов" и не обрел их. "Русское наше общество не развивалось по особенным законам, а стояло недвижно на своей славянско-татарской почве, не заявляя никаких потребностей, стремлений народных...

Владыки русские обычному заточению предпочитали "ссылку в отдаленнейшие остроги, обители, если только не подвергались преступники четвертованию, колесованию, отрезыванию языка, вырыванию ноздрей, клеймению, пытке, правежу, ломке членов, наказанию кнутом, батогом, плетями и проч. И как мужественно выносили несчастные все эти наказания; но мужество это не по мне, как неприменимое к причинам, его вызывающим, - и я, не находя себе образцов в былом, стал их допрашивать, доискиваться вокруг себя! Здесь, по обок меня томятся так же, как и я, страдальцы по темницам. По длинному каземату, разделенному на кельи, я мог пересчитать затворы каждой из них и убедиться, что здесь полуживые мои товарищи-друзья переживают, а может быть, доживают последние дни... Я не один! Здесь сотня избранных, и нам ли унывать!"1

Безусловно, и Павел Пушкин искал для себя образцы мужественности и подвига. И для него утешительной была мысль, что он не один в своей мрачной темнице. Но это было, так сказать, внешнее проявление чувств. Темница не гасит, но возжигает огни духа и мысли. И чем меньше пространство для движения человеческого тела, тем на больший простор и ширь вырывается дух его. Мысль ломает преграды из стен, замков и стражи - она вольна и свободна. Но видимо, лишь тогда, когда обретает она внутреннюю точку опоры, ей не страшны более условия заточения. Может пострадать или даже умереть тело, но душа продолжает мыслить.

И горе человеку в темнице, если не найдет и не обретет он этой опоры (первыми жертвами монарха в Петропавловской крепости стали И.Ю. Поливанов, впавший в умственное расстройство и скончавшийся 2 сентября 1826 года, и А.М. Булатов, умерший в Военно-сухопутном госпитале 10 января 1826 года).

П.С. Бобрищев-Пушкин нашел такую точку опоры. Ею стала вера в Бога. Единственной книгой, которую позволялось иметь узникам, была Библия. С чтения её начался новый духовный путь Павла Пушкина, который считал себя атеистом и исповедовал культ разума, философию французских просветителей. Как шла его духовная эволюция, можно лишь догадываться. Объяснение ей уже в 50-х годах пытался дать Е.И. Якушкин - сын декабриста И.Д. Якушкина: