Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх Страница 17

И онъ легко принималъ все чужое, — все, что ему приказывали, всякій порядокъ, не имъ выдуманный, всякое дѣло, не имъ начатое. Легко онъ сносилъ и обиды въ жизни, — обиды, неминуемо сопряженныя съ приказаніями, съ чужою волей, съ чужими капризами, лишь бы эти приказанія исходили отъ какой-нибудь силы. А силой для него былъ всякій, кто держалъ въ рукахъ палку, изъ чего бы эта палка ни состояла. Когда эта палка била его, ему было больно, но законность существованія палки не вызывала въ немъ сомнѣнія.

Въ глубинѣ души, подъ самою послѣднею подкладкой его мыслей, онъ не признавалъ за собой «нравовъ», по той причинѣ, что не зналъ ихъ, не зналъ ничего истинно-человѣческаго, справедливаго, идеальнаго; вся жизнь его, съ нѣжнаго дѣтства, протекла въ принятіи собственными ребрами всего безчеловѣчнаго, несправедливаго, грѣшнаго. Съ этими явленіями грязи и безчеловѣчія онъ тамъ сжился, что считалъ за чистое для себя снисхожденіе, когда его тѣмъ или инымъ путемъ не драли, и все, что выходило изъ предѣловъ насилія и неправды, онъ въ глубинѣ души считалъ хорошимъ, но неестественнымъ.

Михайло, изучившій его до малѣйшихъ подробностей, съ изумленіемъ спрашивалъ себя, какъ и для чего такой человѣкъ существуетъ? Самъ онъ понемногу сталъ выходить изъ того душевнаго оцѣпенѣнія, которое овладѣло имъ здѣсь. А одинъ довольно незначительный случай окончательно привелъ его въ чувство. Однажды приказчикъ во время работы разговаривалъ съ господиномъ, котораго рабочіе называли Ѳомичемъ, произнося это имя съ величайшимъ уваженіемъ, хотя это имя носилъ простой слесарь… Михайло и раньше много слышалъ объ этомъ замѣчательномъ человѣкѣ, имѣвшемъ на него впослѣдствіи такое огромное вліяніе, и теперь, увидавъ его, бросилъ работу, облокотился на груду кирпичей и пристально вглядывался въ барина (иначе нельзя было, судя по наружности, назвать Ѳомича); какое-то глубокое раздумье и вмѣстѣ жгучая тоска охватила его, когда онъ такъ стоялъ. Но вдругъ приказчикъ набросился на него.

— Ты что стоишь? Дѣла нѣтъ у тебя? Пошелъ работать, негодяй! — закричалъ приказчикъ, ни подозрѣвая, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

Михайло вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, поблѣднѣлъ и моментально очутился подлѣ самаго носа приказчика.

— Ты что сказалъ? — спросилъ онъ тихо.

Приказчикъ растерялся.

— Иди на работу, сказалъ я…

Приказчику показалось, что Михайло сейчасъ схватитъ его и броситъ въ яму, подлѣ которой они стояли; онъ въ замѣшательствѣ попятился, испуганный зловѣщимъ лицомъ Михайлы.

— Ну, смотри… впередъ языкъ держи за зубами! — проговорилъ тихо послѣдній и пошелъ на свое мѣсто, провожаемый взглядомъ Ѳомича, которымъ Ѳомичъ какъ бы спрашивалъ: кто такой этотъ гордый оборванецъ?

Вотъ этотъ случай и вывелъ Михайлу изъ оцѣпенѣнія. Въ первую минуту имъ овладѣлъ страхъ. «Боже мой! да гдѣ же я? куда попалъ?» — спрашивалъ онъ себя. Затѣмъ онъ быстро составилъ рѣшеніе — убѣжать отсюда, дождавшись субботняго разсчета. На своихъ товарищей онъ вдругъ взглянулъ со страшною злобой, а Исая видѣть не могъ. Въ этотъ же день онъ нашелъ предлогъ выпустить цѣлый зарядъ злобы.

Это было уже въ то время, когда они лежали, приготовляясь уснуть. Исай по какому-то поводу сталъ ругать Пузырева и жаловался, что ему плохо жить тутъ.

— Ну, я этого не замѣчаю что-то… тебѣ вездѣ отлично! возразилъ Михайло изъ-подъ рогожи.

— Однако же… есть же мѣста лучше и есть хуже… какое же сравненіе! — продолжалъ Исай, громко зѣвая, изъ-подъ рогожи. Онъ не подозрѣвалъ, какая злоба бьется подъ сосѣднею рогожей.

— Да ты зачѣмъ ушелъ изъ деревни-то? — вдругъ отрывисто спросилъ Михайло.

— Ушелъ-то? Ушелъ, потому что — ну ее къ ляду!

— Да отчего же все-таки? Любопытно вѣдь послушать!

Исай не могъ отвѣтить на такой простой вопросъ. Говорилъ онъ о какой-то лошади, о какомъ-то мѣшкѣ съ отрубями, но все-таки не въ состояніи былъ прямо отвѣтить, отчего онъ ушелъ.

— Часто тебѣ тамъ рубаху-то заворачивали? — спросилъ съ презрѣніемъ Михайло.

— Да, случалось… какъ всѣмъ прочіимъ…

— Такъ, можетъ, отъ этого ушелъ?

— Конешно, отъ этого! — обрадовался Исай.

Но Михайло сейчасъ же уличилъ его.

— Да развѣ здѣсь тебѣ лучше, ежели каждую недѣлю у тебя морда разбита, бока переломаны?

Исай не могъ возразить, хотя что-то бормоталъ подъ рогожей.

— Жрать-то было-ли тебѣ? — презрительно спросилъ опять Михайло.

— Какъ обыкновенно, по обычаю — отъ Миколы ужь не было своего хлѣба. Бѣгалъ къ этому же Пузыреву. Митрію Иванычу, — онъ въ ту пору хлѣба у барина снималъ въ ренду… Иной разъ давалъ, иной разъ прогонялъ — ну, тогда, точно, кушать нечего было.

— Такъ, можетъ, отъ этого ушелъ?

— Вотъ, вотъ! Отъ этого самаго, отъ недостатка! — обрадовался было Исай, но Михайло снова приперъ его къ стѣнѣ.

— Ну, а здѣсь-то какое для тебя удовольствіе? Денегъ у тебя нѣтъ, въ пищѣ ты на собачьемъ положеніи, утромъ тебя десятникъ пнетъ ногой, какъ подлеца какого, ругаетъ тебя Пузыревъ, какъ свою лошадь. Жену ты не кормишь, дѣтей раскидалъ, значитъ, ты и самъ не знаешь, зачѣмъ ты сюда пришелъ и чего ты ищешь? Эхъ, ты, Исай, Исай! — сказалъ со злобнымъ смѣхомъ Михайло и далеко отбросилъ отъ себя куль, которымъ былъ прикрытъ.

— По-моему, тебѣ вездѣ плохо. Ты самъ лучшаго-то не желаешь… Когда тебя обидитъ Пузыревъ, ты хоть бы къ мировому пошелъ! — продолжилъ Михайло.

— Больно ты ловокъ! Да онъ такого тебѣ страху напуститъ, Пузыревъ-то, что и глазъ некуда будетъ спрятать! Жаловаться… это мы сами понимаемъ, да нельзя, хуже себѣ сдѣлаешь! — возразилъ горячо Исай, высовывая голову изъ-подъ рогожи.

— Чѣмъ же хуже?

— А тѣмъ и хуже, что онъ тебя, смутьяна, въ одинъ моментъ прогонитъ!

— Ну, и прогонитъ, а ты ищи лучшаго.

— Чего? Куда? — горячо возразилъ Исай, потомъ жалобно проговорилъ: — Нѣтъ, Мишенька, нашего-то брата нѣжно нигдѣ по спинѣ не гладятъ — сдѣлай одолженіе! Онъ тебѣ такого мирового подпуститъ, что по гробъ жизни…

Михайло окончательно вышелъ изъ себя. Въ немъ проснулась прежняя дикость.

— Эхъ, вы, крѣпостные! — вскричалъ онъ. — Отъ васъ, отъ чертей, и всѣмъ-то жить худо, потому что вы сами не желаете хорошаго себѣ… Набьетъ, идолъ, брюхо свое соломой — и доволенъ, больше не требуется, сытъ! Дерутъ его, какъ мерина, а у него хоть бы стыдъ былъ — ничего!… Что ему, идолу, когда онъ съ измалѣтства привыкъ, чтобы драли его по заду? Вотъ Пузыревъ ужь на что, и тотъ покрикиваетъ. Жаловаться на него — какъ же можно? Господинъ! Осерчаетъ! А этотъ самый господинъ еще и лицо-то не успѣлъ умыть, еще пахнетъ отъ него мужикомъ, а онъ ужь ломается, кричитъ, обсчитываетъ, пхаетъ ногой въ бокъ… Да и какъ-же ему не ломаться, коли онъ видитъ крѣпостныхъ истукановъ? Эхъ, ты, рабъ! А тоже жалуешься, что плохо!… Да что же тебѣ плохо, когда ты не имѣешь понятія, что хорошо, что плохо, что радость, что пиво, что счастье, что битье по заду… когда ты не различаешь хлѣба отъ соломы, — чего же тебѣ нужно? Нѣтъ, если бы ты самъ хотѣлъ хорошее, понималъ бы, что есть хорошее, стыдился бы худого, такъ никто бы не смѣлъ ломаться надъ тобой. Кто же меня приневолитъ дѣлать, когда я скажу: не хочу!

Исай, слушая эту пальбу по немъ, даже сѣлъ, выкарабкавшись изъ-подъ рогожи. Но онъ не столько осердился, сколько былъ оглушенъ, пораженный взрывомъ злобы, съ которой говорилъ Михайло.

— Больно ты прытокъ! — замѣтилъ Исай нерѣшительно.

— Только отъ васъ и услышишь: «больно прытокъ, больно ловокъ!» Васъ по ушамъ бьютъ, а для васъ ничего… У васъ нѣтъ понятія, что вы — животныя, а не то что люди, которые, напримѣръ, не позволятъ ломаться, не станутъ жрать солому… Отъ васъ, отъ подобныхъ истукановъ, и всѣмъ-то на свѣтѣ больно жить, не глядѣлъ бы ни на что!…

— Да ты мнѣ что проповѣдь-то читаешь, Мишка? Что ты меня учишь? — сказалъ удивленно Исай, не зная, сердиться ему или плюнуть.

— Очень мнѣ надо учить! Васъ, дураковъ, и такъ учатъ! А мнѣ все равно. Я вотъ взялъ, да и пошелъ, а вы оставайтесь тутъ, чортъ съ вами!

Исай, наконецъ, осердился.

— Я тебѣ вотъ какъ дамъ по боку! — сказалъ онъ вдругъ съ угрожающимъ видомъ, но довольно лѣниво.

Михайло въ отвѣтъ на это съ презрѣніемъ плюнулъ, всталъ съ мѣста и легъ на другое, далеко отъ Исая. Онъ такъ былъ озлобленъ (злобой у него всегда начинался какой-нибудь переворотъ въ душѣ), что ему, конечно, и въ голову не могло придти, что въ эту же ночь онъ раскается въ словахъ своихъ, и ему будетъ жалко Исая.

Это было уже далеко за полночь. Отойдя отъ Исая, Михайло легъ на землю и надѣялся проспать до утра. Но ночь выпала холодная — истекалъ августъ. Къ утру готовился морозъ. Воздухъ похолодѣлъ; сырость проникла во всѣ щели ветхой одежды Михайлы. Онъ прозябъ. Ноги, руки, все тѣло его дрожало. Не будучи въ состояніи больше лежать да землѣ, онъ вскочилъ на ноги и принялся топать, чтобы отогрѣться. Ночь была темная. Ни одной звѣздочки на небѣ. По землѣ стлался туманъ, а когда на востокѣ забрезжилъ свѣтъ, туманъ сдѣлался еще гуще; онъ, казалось, выходилъ изъ всѣхъ поръ земли и носился надъ полями, тихо передвигаясь; въ одномъ мѣстѣ онъ скучивался густыми клубами, въ другомъ разрывался на клочья. Въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Михайло нѣсколько разъ спотыкался о груду кирпичей или о тѣла спавшихъ своихъ товарищей. Но весь продрогшій, онъ все-таки ходилъ, стараясь только не наступить кому-нибудь на голову, и вглядывался въ лица рабочихъ. Всѣ они спали, и тишина стояла мертвая. Позы были самыя разнообразныя. Одинъ лежалъ на спинѣ, раскинувъ руки и ноги въ разныя стороны, какъ будто распятый; другой лежалъ ничкомъ, уткнувъ лицо въ землю, какъ будто убитый нанесеннымъ сзади ударомъ; третій спряталъ, половину тѣла подъ кучу какого-то хлама, выставивъ наружу только ноги; многіе свернулись клубкомъ, но многіе были совершенно раскрыты. Ихъ, повидимому, не могъ пробудить ни холодъ, ни сырость, покрывавшая въ видѣ серебристой росы ихъ волосы и рубахи; они спали непробудно; устали, бѣдняки, за день, умаялись. Подъ ними была холодная глина, надъ ними носился туманъ, окутывавшій ихъ, какъ одинъ огромный общій саванъ, а они лежали, какъ мертвые, убятые…