Елена Попова - Большое путешествие Малышки Страница 17

- А ты как думала? - послышался за спиной скрипучий голос. - Я же тебе сказал русским языком - потомки гребаные, пидэрасы проклятые...

Сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась замурованной вместе с Самим и Екатериной Петровной в кабинете Директора, Малышка уже не знала. Вначале она еще следила за этим, ориентируясь по регулярно наступающей темноте за окном и по времени приема пищи, которую передавали им через маленькое окошко в кирпичной стене, она даже тайком делала зарубки, но потом пару раз отчего-то пропустила, все перепутала и вообще махнула рукой. Алкогольные запасы в кабинете Директора были неисчерпаемы, и с лица Екатерины Петровны не сходила блаженная, сомнамбулическая улыбка. Сам подремывал или играл с Малышкой в бесконечную игру - пьяницу. Малышка все ждала, что вот-вот и он заснет, но время шло, за окном сгущалась тьма, а потом опять наступал рассвет, завтраки сменялись обедами, а обеды ужинами, а Сам все не засыпал...

Однажды он разбудил ее глубокой ночью. Было тихо. Раздавался лишь булькающий храп Екатерины Петровны...

- Прелестная была девочка! - сказал Сам и чмокнул губами. - Как хороши, как свежи были розы!

- Будем играть? - спросила Малышка сонно.

- Нет, - сказал Сам. - Хватит.

И он так странно, не мигая, стал смотреть на нее, что ей сделалось не по себе. Взгляд у него был таким ясным и холодным, что Малышке стало казаться, что сквозь темные его зрачки на нее уставилась вечность.

- Тогда, может, вам стоит основательно поспать?

- Нет, - сказал Сам.

Он замолчал и молчал так довольно долго. Молчал и все смотрел на Малышку...

- Я - великий артист! - сказал Сам.

- Я знаю... - сказала Малышка.

- Я их всех переиграл! Животные тоже великие артисты. Когда им некуда деваться, знаешь, что они делают?

- Что? - спросила Малышка.

- Они прикидываются мертвыми! Когда за мной приехали... вся эта шушера на воронке... я сделал то же самое. Неплохо сделал. Очень неплохо. Я - великий артист! Но одну даму мне уже не переиграть.

Вдруг Сам прислушался, приложил указательный палец к губам, а потом поднял его вверх:

- Слушай!

Малышка прислушалась - откуда-то снизу доносилась тишайшая, но удивительно отчетливая молитва.

- Это... за мной... - сказал Сам и добавил: - Помоги мне...

- Как? - спросила Малышка.

- Как-как! - передразнил ее Сам. - Сама должна знать - как!

Малышка подошла к окну и отдернула штору... Было полнолуние, и, несмотря на то, что на улице не горел ни один фонарь, было неплохо видно. С этой стороны здание Театра особенно проседало, и до тротуара было не так уж и далеко. Она оглянулась - Сам упорно и пристально смотрел на нее.

Малышка надела куртку-штормовку, достала из кармана моток веревки и распахнула окно. Один край веревки она привязала к батарее, а весь моток бросила вниз на ближайший выступ. Малышка перебралась через подоконник, взялась за веревку и, упираясь ногами в шероховатости, трещины и разломы стены, стала спускаться. До ближайшего выступа действительно было совсем недалеко, но только Малышка ступила на него, как тяжелый край его обвалился и рухнул вниз.

- Господи! - с ужасом подумала Малышка. - Это же карниз моей дочери.

- Что там у тебя? - спросил Сам, появившись на подоконнике, задрапированный в кусок ткани, как в императорскую тогу.

Сам оказался гораздо ловчее, чем казалось Малышке: не прошло и секунды, как он был уже рядом с ней. Перебравшись еще на один выступ, пониже, они легко выбрались на тротуар. От свежего воздуха у Самого закружилась голова, и он даже прислонился к стене, но когда она предложила ему передохнуть, рявкнул:

- Нет времени!

Они довольно долго шли вокруг темной громады Театра, выискивая дверь или какой-нибудь лаз, достаточно широкий, чтобы через него пройти, когда вдруг опять услышали очень тихую, но внятную молитву и через узкую щель увидели слабый, трепещущий, но в то же время отчетливо видимый свет. При ближайшем рассмотрении щель была шире, чем казалась издали. И тихий голос, прервав молитву, сказал:

- Входите... Там можно пройти...

В маленькой церкви горела только одна свеча, перед ней стоял крошечного ростика батюшка и пел молитвы.

Наверное, Сам устал, он сел, а потом и лег на пол, свернувшись калачиком.

- Батюшка, - сказал Сам тяжело и с каким-то свистом. - Я великий артист, я - великий грешник. Пустит ли?

- Молись... - кротко сказал батюшка и опять запел.

Когда свеча догорела и рассвет узкой, неровной полосой сквозь щель пробрался в церковь, глаза Самого встретили его невидящие и стеклянные.

- Бог всех принимает, - сказал батюшка. - В доме Отца моего обителей много, - он закрыл Самому глаза и перекрестился.

Самого похоронили поспешно, в тот же день, вечером, после полного захода солнца в обстановке полной секретности. Везли его в небольшом автобусике, в ящике, совсем не похожем на гроб. Кроме шофера и Малышки, в машине ехали Фадеев, Директор, оба Шнипа и еще один человек, старавшийся оставаться в тени. Конечно, Малышка узнала его почти сразу - это был Майор. Ехали в полном молчании, и Шнип-маленький, объясняя дорогу, все запутывал шофера и, наконец, совсем сбил его с толку. Остановили машину, не доезжая до кладбища. Шнип-маленький и Директор понесли ящик, Шнип-большой мелко семенил сзади и подправлял, когда ящик оказывался почему-либо непараллельным земле, Фадеев шел сбоку, а Майор еще дальше и как будто бы вообще сам по себе. Позади всех шла Малышка.

Похоронили Самого в его же собственной могиле, под его собственным памятником, где на черном мраморе золотом были выбиты даты его жизни и смерти. И хоть Малышка не была сильна в арифметике, даже ей было понятно, что, судя по золотым цифрам, основоположник умер шестьдесят лет назад.

Возвращались опять в полном молчании, но с заметным облегчением. Грусть была только на лице Шнипа-большого, на его сморщенной стариковской щеке даже блеснула слеза. А когда машина выехала на освещенную улицу, Малышка вдруг ясно увидела Майора в профиль - нижняя губа Майора была немного оттопырена. И она наконец-то поняла, что и его когда-то привел в Театр тайный зов крови...

В ту же ночь, где-то в половине первого, по Театру прошла еще одна трещина, ставшая для него роковой. Раздался гул и, сотрясаясь, со стоном, вздохом, всхлипом и хохотом все здание раскололось пополам, как орех. Суетились пожарные, спасатели и милиция. Метались обезумевшие от страха люди, кто-то рыдал, кто-то читал стихи, кто-то сошел с ума, и, как из преисподней, из самых глубин Театра вырывалось пламя. Каким-то чудом Малышка оказалась совсем рядом с литературной частью и решила спасти хотя бы то, что можно спасти... Из огромной груды пьес она выхватила несколько, но тут в глазах у нее потемнело, и сознание померкло.

IV

Малышка очнулась в страшно знакомой комнате, а когда поблекший узор на обоях, в который она долго всматривалась, стал складываться в колыбельную песню, она поняла, что она дома. Мать принесла ей чай в треснувшей чашке от старого сервиза.

- Как хорошо, я опять дома! - подумала Малышка.

- Как хорошо, ты опять дома! Даже при таких печальных обстоятельствах, сказала мать.

Мать уже совсем поседела и стала меньше ростом, и это очень огорчило Малышку. "Ничто не вечно, - подумала Малышка. - И жизнь даже такого упрямого человека, как Сам, это только подтвердила".

Конечно, матери хотелось побольше побыть с Малышкой, но ей все время мешали дети, их было двое, мальчик и девочка. Мальчик постарше, девочка помладше. Они цеплялись за ее юбку и тянули в разные стороны, и ей все время приходилось ими заниматься - кормить, умывать, одевать, выводить на прогулку, а когда они плакали и капризничали, читать книжку с картинками. Частенько дети появлялись на пороге комнаты, в которой лежала Малышка, и смотрели на нее вопросительно.

- Кто они? - как-то спросила Малышка у матери.

- Твои внуки, - сказала мать.

Тогда Малышка стала внимательнее рассматривать своих внуков. Старший был славный мальчик и похож неизвестно на кого. Девочка тоже была славненькой, но определенно похожа, и еще больше, чем дочь, на тетку Фадеева из Житомира. "Боже! - подумала Малышка. - Какие сильные гены!"

Пару раз ненадолго забегала дочка. Она торопливо пила кофе, курила, говорила по крошечному карманному телефончику, общалась с матерью и бабушкой, воспитывала детей - и все одновременно. В ее голосе появились какие-то металлические нотки, а фразы стали резкими и рублеными, как у старшины сверхсрочной службы. Дела ее шли неплохо, а ведь все началось с того, когда ее отец, Главный режиссер Фадеев, передал ей в собственность четырнадцатое место третьего ряда балкона и карниз над левым фасадом, который - когда она говорила об этом, в ее голосе так залязгало, как будто кто-то взводил курок пистолета какая-то конкурентная сволочь обрушила как раз накануне трагедии в Театре. Впрочем, он был застрахован. Многие части Театра были застрахованы, поэтому после трагедии целый ряд лиц (о! Малышке не надо было говорить - кто!) не пострадал.