Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки Страница 17

– Вместе с квартирным контрактом, понятное дело.

Тут вот я и задумался: с чего такое может статься с человеком? Сегодня карт-дидантитэ, завтра ключ – эти дела такие, стоит только начаться и все растеряешь до самого безобидного «хочу» и самого невзыскательного «не желаю».

Зачитался книгами? Но как представить себе всю жизнь Корнетова, неотделимого от книги? и тотчас отверг мою догадку. Кроме того исторические примеры… Павел Николаевич Милюков: ведь еще с молодости – такая по Москве молва шла – живя летом под Звенигородом в санатории, круглые сутки не расставался он с книгой и даже в ванну сядет, а книга при нем: «Милюков под водой читает!» – очевидцы рассказывали: и чего ж, разве это так повлияло? А П. Б. Струве – «все книги прочитал!» – и сколько анекдотов испокон веков ходило про него и в Москве и в Петербурге – а между тем никаких таких признаков не обнаруживается. Ведь всякое «за» – «зачитался», «запутался», «зазнался» предполагает основное «без»: «бессмыслие», «беспутье», «бездарность», нет, дело не в книге.

А вот что я думаю: это-то и есть самая настоящая и не та, о которой теперь пишут – «пситакозис», а та, которую не замечают ни в себе, ни в других – «попугаева болезнь». И по моим наблюдениям этой самой болезнью заболевает всякое приниженное существо, человек или птица, все равно. И я при всей своей независимости, я не литератор – мое дело проще: не буду сейчас говорить о моем изобретении – я плясье, знаете, такие резиновые трубки, чтобы, как говорится, меньше газу тратить – стоит только вставить трубку и, как бы вы ни отвертывали газовый кран, самый синющий огонь гореть будет медленно ниточкой, «экономия газу!» – и я с этими экономическими трубками, не минуя, во всякий дом заходил от Итали до Трокадеро с этажа на этаж, и скажу вам, чувствую, как с каждым годом на чужой земле захватывает и меня это «попугайное» поветрие.

Сначала человек бунтует и даже впадает в ярость – уперся в стену, что поделаешь? – и, кажется, кожу с себя содрал бы или что-нибудь такое, чтобы все рухнуло и завалило камнем или запустить бы такой камень… и вот человек не окостеневает, и не окаменеет, как в былине «Как перевелись богатыри на Руси», а затихнет – ему только иногда очень больно – а так он очень смирный и всего пугается – это-то и есть «попугаева болезнь».

И оставить человека в таком состоянии – грех.

Грехов, как вам известно, осталось в мире так мало, что и каяться не в чем: все можно оправдать всякими социальными условиями, государственной необходимостью, щитовидной железой, духовным возрастом и скотьим духом, да и практика показала в 13-й год революции, что много такого писалось и пишется; и говорится и вовсе не во имя какого-то одного незыблемого закона для всех, а только для соблюдения приличия. Но остается неизменным – один грех. Или все к одному подобрались? И я это очень глубоко почувствовал: что такое грех – как только что понял, войдя без ключа в квартиру к Корнетову, что такое свобода.

Моя профессия – бухгалтер, но какая тут бухгалтерия, когда концы с концами никак не сведешь, я и занялся газовыми трубками. Как-то на первых порах, подымаясь с этажа на этаж от Итали до Трокадеро – моя сторона правая – продуло меня, что ли, или с непривычки, вечером вернулся я домой, подсчитал свои волшебные трубки – «экономия газа», чувствую, разломило всего, выпил я горячего чаю, прилег и не то, что заснул, а дремлю, и видится мне камень – такой кирпич XI века с реки Смедыни, у Корнетова я в Петербурге видел, – этот камень мне на лицо положили, а проснулся: в огне весь. Потом оказалось, что это такая нервная болезнь – в средние века у женщин от надрыва такое бывало – и не самые нервы, а корни нервов – боль, как зубы, воспаление надкостницы, и помочь нечем. Шартр, Ле-Пюи, Лион видели много таких: человек как перевязан огненным крестом «le feu sacré»67. Дней десять длится эта жгучесть и потом много недель, как избитый. И тут все в один голос: надо хоть на неделю уехать из Парижа, иначе осложнения и последствия – переменить обстановку вернейшее средство. А как уедешь – ведь не как-нибудь, а надо спокойно, ведь человек вздрагивает от собственных шагов! – нет, никак невозможно. Я рассказал Шадрину: Шадрин не чета нам, а когда-то, по его рассказам, тоже хлебнул, но вдруг (такое только вдруг и случается!) привалило счастье: слабый и малокровный, почувствовал он, как крепко идет по земле, и не холодно ему, не мерзнет, как прежде, и на все у него собственное мнение и никакого дела ни до каких судов и рядов, и уж он может себе позволить помочь другому «без всякого нарушения бюджета», как сам он выражался, и я заметил, в разговорах часто поминал об этой своей щедрости, теперь я очень сомневаюсь, и любил повторять Тургеневского Бабурина: «Бедный человек обязан помогать другому бедному, а для богатых это занятие…». И когда я ему рассказал, как мне надо уехать из Парижа, хоть на неделю, а невозможно, и в подкрепление помянул всякие последствия «священного огня», который не только жжет, а и душит – Шартр, Ле-Пюи, Лион видели много таких с выжженным крестом на груди и спине, остолбенелых с палкой – тут, в пищеводе. Он слушал меня, как мне показалось, сочувственно, и рассказ мой, я в этом убежден был, тронул его сердце. Расстались мы приятелями. Пошла неделя, и получаю я от него открытку с живописным видом: горы, снег… – пишет, что уехал отдыхать и лучшего места не найти на земле и отдыхает он вовсю. Глядя на эту открытку, я понял – я сказал себе: вот это грех. И какое надо иметь черствое сердце… да, это грех.

–

У меня были кое-какие возможности – с тех пор многое изменилось, меня ничего уж не трогает, изобретение мое, я верю, накануне всеобщего признания и на экономические трубки не жалуюсь, идут. Наступил мой «ваканс» и я решил: вытащу-ка Корнетова на волю – это будет вернейшее средство.

И когда я про это сказал, вижу: испугался. Ну, конечно, самая настоящая «попугаева»! И этот беспричинный испуг его: ну чего тут страшного проехать недели на две куда-нибудь в От-Савуа? – укрепил мое решение бесповоротно.

Сосед, мосье Дора́, когда уезжает в Саль-ан-Божолэ, забирается на вокзал за час. А мы – за два. Я-то понемногу привык к здешнему и все в холодном виде могу есть и даже дыню натощак, а Корнетов очень волнуется.

На вокзале мы предъявили наши билеты – у нас и нумерованные места – и бросились к поезду. И только в пути сообразили, что попали не в «рапид», а в «омнибус»: скорые поезда, известно, не обращая внимания на станции, нарочно подпускают паров и гонят – сунься-ка! – а мы останавливались на каждой станции. Но это ничего – летнее время, омнибус куда удобнее экспресса: на экспрессе от жажды измотаешься, а уж на омнибусе, где только вздумается, пей вволю – никто не гонит. И виды природы отчетливее и на города так насмотришься, словно побывал. А какие соборы – мадам Лэ-де-Бреби говорит, что соборы все одинаковые и смотреть нечего… Но, позвольте, их, и не глядя, увидишь, вся земля в них, как в глазах – и они все поймут, и без них осиротеет эта узкая полоска – Европа – сырое побережье, и уж наверно, они-то останутся – пусть в обломках, когда от Европы ничего не останется, и Гастон Парис69 и Веселовский70 опять будут трудиться в своих розысканиях и встанет вопрос, кто был автором «Le Rouge et le Noir) и какой-нибудь из проницательнейших учеников откроет, что автором «Le Rouge et le Noir»71 был известнейший в Европе (никогда не существовавший) Сакесеп, он же автор неоконченного романа «Война и мир». В дороге лучше всего пить лимонад: и щиплет и насыщает. Мы только лимонадом и прохлаждались. Неожиданно выяснилось, что будет пересадка: заговорили соседи, справились у кондуктора, кондуктор сослался на контролера, а контролер говорит: «обязательно». И пришлось нам ссаживаться. Наш вагон последний, и когда мы дошли до первого, расспрашивая носильщиков и неносильщиков, когда пойдет следующий поезд, оказалось, что следующего поезда нам ждать не имеет смысла, так как наш поезд прямой. И мы опять бросились, и уж влезли в первый вагон, но только что стали прилаживать свои чемоданы, как полетели в нас пакеты – бросали через окно, я кричу: «остановитесь, дайте выйти!» – не слушают, и выскочил: оказалось, почтовый вагон; а Корнетов застрял в imprimés (печатные пакеты), и не знаю, как выбросился, и опять мы куда-то влезли, едва поспели, тронулся поезд. И я понял, почему наш сосед мосье Дора́, имея нумерованное место, забирается на вокзал за час.

Доехали благополучно. Но еще не конец: надо еще на автобусе – а ждать его часа два. Пошли в единственное бистро лимонад пить. Время тянулось. И душно и мухи. Отбивались от мух: ноги больно кусают. В России таких мух нету: наша муха садится на открытое место, а эти, как злющие собачонки. Погрохатывала туча и пошел дождик. Вышли мы на дождик, постояли. Прошла гроза. Стал свежий вечер. И только когда смеркнулось, подкатил автобус.