Витражи. Лучшие писатели Хорватии в одной книге - Желько Кипке Страница 17

– Страшно… – начал было он, но не нашел, как продолжить фразу и как выразить, что же именно страшно.

Отец улыбнулся и похлопал его по плечу, стараясь не прикоснуться к горбу.

Он как будто боялся его или не считал частью Давидова тела. Иногда, случайно дотронувшись до горба, деревянного и твердого, или перенося мальчика на руках и почувствовав, как горб давит и жмет над ложным ребром и дальше, под сердцем, профессор начинал думать, что сделал с сыном нечто постыдное, нечто, что невозможно произнести, болезненное и ненормальное даже в мыслях.

Если бы Давид весь, целиком, превратился в горб, его было бы легко отринуть, подумал он тогда.

– Ничего страшного! – сказал он, даже не зная, что именно могло быть страшным.

– Страшно! – повторил Давид, на этот раз убежденно.

Из динамика слышался глухой шум, постепенно он нарастал, становился все громче, потом удалился и медленно затихал. Звук набегал волнами в неправильном и непредсказуемом ритме, однако казалось, что все-таки какой-то порядок во всем этом есть.

Давид подумал, что, может быть, это помехи, шум радиоволн, которые, распространяясь по небу, перемешиваются, встречаются и сталкиваются с Божьей волей и Божьим промыслом, с траекториями ангелов и небесных тел, как он представлял их себе, когда отец как-то раз, давно, объяснял ему, что такое радиоволны и как функционирует радиоаппарат.

А потом шум перерос в пение какого-то большого и неслаженного хора, и Давид понял, что это не радиоволны, а бесчисленное множество людей, тысячи и миллионы людей, которые находятся там же, где и комментатор. На стадионе в Страсбурге. Ждут начала футбольного матча.

Что же это за стадион такой, если там помещаются тысячи людей?

Один раз, прошлой осенью, отец водил его на матч между командами «ТС Висла» и «ФЦ Катовице».

Тогда весь стадион болел против немцев, потому что за «ФЦ Катовице» играли одни немцы, которые хотели, чтобы Силезия присоединилась к Германии, и которые, по крайней мере так говорили, приветствовали друг друга, поднимая правую руку так же, как Гитлер приветствует своих офицеров, поэтому они с отцом тоже кричали и громко болели за «ТС Висла», и казалось, что на стадионе собралось пол-Кракова. Давида тогда эти крики оглушили, но все равно это не звучало так, как звучит сейчас из радиоприемника шум тысяч и миллионов болельщиков, ожидающих начала этого «легендарного поединка» (слова комментатора Давиду хотелось обязательно запомнить, а потом в подходящий момент употребить) в Страсбурге, «городе на границе». Просто так сказал – на границе, – а прозвучало зловеще.

Матч начался, шведский судья рукой сделал полякам знак в сторону бразильских ворот, а у комментатора задрожал голос, словно он вот-вот расплачется.

Итак, это была наша жизнь.

Этого мы ждали все последние годы, работая на заводах и в конторах, терпя унижения, скрывая свои мрачные страсти и супружеские измены, перенося тяжесть времени, давившего нам на плечи и заставлявшего тонуть в земле как в болоте; вот в этом и был смысл наших мучений – в свистке и в поднятой руке шведа, указывающей путь, по которому мы в конце концов должны были двинуться.

Давид испугался, что комментатор заплачет.

Отец вздыхал, поднимал брови и не понимал, что же происходит.

На самом деле футбол его не интересовал. Он просто заменил ему нечто более важное, нечто такое, чего у него не было и что он не мог иметь. Футбол был метафорой. А о метафорах в жизни не говорят, их не раскрывают, не объясняют, что они значат, ведь если бы люди так поступали, жизнь превратилась бы в мучения и беды, которые не смогла бы скрасить никакая метафора, потому что и она была бы раскрыта и объяснена, стоило бы ей появиться как метафоре. Пан Хенрик гордился мальчиком, потому что тот знал, что такое метафора.

Мяч переходил от игрока к игроку, и комментатор произносил их имена: «Вилимовски Пентеку, Пентек Дытку, снова Вилимовски, Вилимовски, Вилимовски, но бразильский бек отбивает мяч. И сейчас Леонидас, потом Ромеу, Перасио, опять Ромеу, Зезе Прокопио…»

Вот в таком монотонном перечислении имен протекали первые минуты игры. Казалось, ничего не происходит. Где-то в выси, над этим южным небом, там, где восседает единый наш Бог, небесный комментатор перечисляет имена всех живых с зеленого травяного поля Страсбурга, чтобы они случайно не оказались забыты. Его голос улавливает антенна отца, установленная перед отелем, а они слушают этот голос, как будто находятся в церкви.

Давид наслаждался своей новой игрой и думать забыл о футболе.

Напрасно комментатор иногда волновался и переходил на крик, уже в следующий момент он снова возвращался к своему гнусавому перечислению Божьих созданий: «Нет, ничего не получилось, это была неточная передача… Пентек, Галецки, Шерфке, Дытко, Галецки, Пентек, снова Галецки, он отдает мяч Шерфке, Вилимовски, Дытко, пас Вилимовскому…»

Немая, смирившаяся колонна, ведомая ритмом его голоса, медленно шагала в направлении места казни…

И нет надежды, что хоть что-то изменится и исправится. По-кошачьи тихие и деланно равнодушные официанты, двое парней из Цриквеницы, Антиша и Джино, приносили кувшины с лимонадом, меняли ведерки со льдом, который таял быстрее, чем гости успевали положить его в стаканы.

Позвякивание кусочков льда о круглые стеклянные стенки звучало торжественно. Это заинтересовало мальчика. Давид приподнимал стаканы, сначала свой, а потом по очереди и остальные, один за другим, покачивая и потряхивая так, чтобы лимонад не выплеснулся, но чтобы было слышно, в чьем стакане лед звякает красивее.

Официанты краем глаза посматривали на него, уверенные, что Караджоз умственно отсталый и что у крестьян нет причин бояться и бить тревогу. Беднягу было бы милосерднее пристрелить, как потерявшую нюх охотничью собаку, отправить на вечный покой, чтобы не мучился сам и не мучил этих несчастных людей…

Они во все глаза смотрели на отца и на белобородого старика Хенрика, смотрели, как те, окаменев, с пустыми глазами, словно вдруг ослепли, слушают трансляцию из Страсбурга.

Официанты ничего не понимали. Но их мучил страх, они словно боялись, что в любой момент поблизости может взорваться бомба.

Если бы на глазах у профессора и пана Хенрика сейчас рухнул весь мир, думал Давид, заставляя кусочки льда впустую звякать о стенки стаканов, потому что это никого, кроме него, не восхищало, или если бы перед ними здесь, в саду отеля «Орион», из кустов вышел