Максим Горький - Том 24. Статьи, речи, приветствия 1907-1928 Страница 18

Это относится к 1825 году. Но в заметках поэта за 1825-30 годы мы находим такое признание:

Нашед в истории — одного из предков моих, игравшего важную роль в сию несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия, соn аmorе (с любовью — итал.), но безо всякой дворянской спеси. Изо всех моих подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное. Аристокрацию нашу составляет дворянство новое, древнее же пришло в упадок; его права уравнены с правами прочих сословий, великие имения давно раздроблены, уничтожены, и никто, даже если бы… и проч. Принадлежать к такой аристокрации не представляет никакого преимущества в глазах благоразумного человека, и уединённое почитание к славе предков может только навлечь нарекания в страшном бессмыслии или в подражании иностранцам.

Но от кого бы я ни происходил, — от разночинцев, вышедших в дворяне, или от одного из самых старинных русских родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей, — образ мыслей моих от этого никак бы не зависел. Отказываться от него я ничуть не намерен, хоть нигде доныне я его не обнаруживал, и никому до него дела нет.

До Пушкина литература — светская забава, литератор в лучшем случае — придворный, как Дмитриев, Державин, Жуковский, или мелкий чиновник — как Фонвизин, Пнин, Рылеев. Если он придворный — с ним считаются, но покуда он чиновник — его третируют как забавника, как шута.

Вот как изображает Рылеев положение литератора:

Опять под час в прихожейНадутого вельможи(Тогда как он покойНа пурпуровом ложеС прелестницей младойВкушает безмятежно,Её лобзая нежно),С растерзанной душой,С главою преклоненной,Меж челядью златой,И чинно и смиренноЯ должен буду ждатьСудьбы своей решеньяОт глупого сужденья,Которое мне датьИз милости рассудитЛенивый полу-царь,Когда его разбудитВ полудни секретарь.Для пылкого поэтаКак больно, тяжелоВ триумфе видеть зло,И в шумном вихре светаВстречать везде ханжей,Корнетов-дуэлистов,Поэтов-эгоистовИли убийц-судей,Досужих журналистов,Которые тогда,Как вспыхнула войнаНа Юге за свободу, —О срам! о времена! —Поссорились за оду!..

Николай Полевой: отношение знати к литератору.

Пушкин первый почувствовал, что литература — национальное дело первостепенной важности, что она выше работы в канцеляриях и службы во дворце, он первый поднял звание литератора на высоту до него недосягаемую: в его глазах поэт — выразитель всех чувств и дум народа, он призван понять и изобразить все явления жизни.

В 1819 году, дружа с декабристами, Пушкин пишет на возвращение Александра из-за границы:

Ура! в Россию скачетКочующий деспот.Спаситель горько плачет,А с ним и весь народ.Мария в хлопотах спасителя стращает:«Не плачь, дитя, не плачь, сударь:Вот бука, бука — русский царь!» —Царь входит и вещает:

«Узнай, народ российский,Что знает целый мир:И прусский и австрийскийЯ сшил себе мундир.О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;Меня газетчик прославлял;Я ел, и пил, и обещал —И делом не измучен.

«Узнай ещё в прибавку,Что сделаю потом:Лаврову дам отставку,А Соца — в желтый дом;Закон постановлю на место вам ГорголиИ людям все права людейПо царской милости моейОтдам из доброй воли».

От радости в постелеЗапрыгало дитя:«Неужто в самом деле?Неужто не шутя?»А мать ему: «бай, бай! закрой свои ты глазки;Пора уснуть бы, наконец,Послушавши, как царь-отецРассказывает сказки!»

В 1826 году, когда Николай возвратил его из ссылки, он говорит царю:

В надежде славы и добраГляжу вперёд я без боязни:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлёк сердца,Но нравы укротил наукой,И был от буйного стрельцаПред ним отличен Долгорукой.

Самодержавною рукойОн смело сеял просвещенье,Не презирал страны родной:Он знал её предназначенье.

То академик, то герой,То мореплаватель, то плотник,Он всеобъемлющей душойНа троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд,Во всём будь пращуру подобен:Как он, неутомим и твёрд,И памятью, как он, незлобен.

Но когда его упрекнули в лести за эти стихи, он отвечает:

Нет, я не льстец, когда царюХвалу свободную слагаю:Я смело чувства выражаю,Языком сердца говорю…

В ноябре 1823 года в Испании был казнён революционер Риего Нуньец; сообщая об этом царю, граф Воронцов сказал: «Какая счастливая новость, ваше величество!»

Пушкин немедленно откликнулся:

Сказали раз царю, что наконецМятежный вождь Риего был удавлен.«Я очень рад», сказал усердный льстец:«От одного мерзавца мир избавлен!»Все смолкнули, все потупили взор:Всех удивил нежданный приговор.Риего был, конечно, очень грешен, —Согласен я, — но он за то повешен;Пристойно ли, скажите, сгорячаРугаться этак нам над жертвой палача?Сам государь такого доброхотстваНе захотел своей улыбкой ободрить,Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранитьИ в самой подлости оттенок благородства!

и заклеймил Воронцова таким четверостишием:

Полу-милорд, полу-купец,Полу-мудрец, полу-невежда,Полу-подлец, — но есть надежда,Что будет полным наконец.

И в том же самом 1826 году, когда он советовал Николаю:

Во всём будь пращуру подобен…

он, присмотревшись к порядкам нового царствования, характеризует его так:

Встарь Голицын мудрость весил,Гурьев грабил весь народ,Аракчеев куролесил,Царь же ездил на развод.

Ныне Ливен мудрость весит,Царь же вешает народ,Рыжий Мишка куролеситИ попрежнему развод.[1]

А в 1827 году посылает в Сибирь друзьям строки, полные надежды:

Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье!Не пропадёт ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра —Надежда в мрачном подземельеРазбудит бодрость и веселье,Прийдёт желанная пора:

Любовь и дружество до васДойдут сквозь мрачные затворы,Как в ваши каторжные норыДоходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,Темницы рухнут — и свободаВас примет радостно у входа,И братья меч вам отдадут.

Декабристы устами князя Одоевского ответили ему:

Струн вещих пламенные звукиДо слуха нашего дошли!К мечам рванулись наши руки,Но лишь оковы обрели.

Но будь спокоен, бард: цепями,Своей судьбой гордимся мыИ за затворами тюрьмыВ душе смеёмся над царями.

Наш скорбный труд не пропадёт:Из искры возгорится пламя —И православный наш народСберётся под святое знамя.

Мечи скуём мы из цепейИ вновь зажжём огонь свободы,И с нею грянем на царей —И радостно вздохнут народы.

Он — дворянин; но когда вышла в свет «История» Карамзина, Пушкин великолепно пригвоздил её своим стихом:

На плаху истину влача,Он доказал нам без пристрастьяНеобходимость палачаИ прелесть самовластья.[2]

Он пишет:

В России нет закона:В России столб стоит,К столбу закон прибит,А на столбе корона.[3]

Нужно помнить, что за каждое из таких стихотворений в ту пору можно было получить каторгу, ссылку, тюрьму.

По отношению к правительству Пушкин вёл себя совершенно открыто: когда до двора дошли его ода «Вольность», его эпиграммы на министров и царя и когда узнали, что он показывал в театре портрет Лувеля, убившего герцога Беррийского, — граф Милорадович вызвал его к себе, а в квартире велел сделать обыск.