Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3) Страница 18

Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!... Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее - Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ёй ни дна, ни покрышки! - Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня - Влезла к ему в душу и в постелю, глаза ее бесстыжие. Тьфу! - У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но что я могу? С папой о ней я не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал - Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может. Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.

Получил письмо от Наташи. Такое теплое, такое ласковое и такое грустное. И терпкий медвяный запах, ее запах закружил голову... Спрашивает - что ж, с глаз долой и с сердца вон? Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той, ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания о той последней встрече его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Миши:

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню;

Как бледный призрак лучших лет,

Он душу радует мою.

И новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог.

Так храм оставленный - все храм,

Кумир поверженный - все Бог!

Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, ждал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот - Лешенька! - Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Пытался вызвать ее облик. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, всегда веселое. Но что именно - обидно, но не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками. Там и папиросы, и вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу "Интерпретация снов". Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще "Тотем и Табу". Интересно, но слишком заумно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком "юн". Все не так обидно, как "мал". Вперемежку с опальным Зигмундом упиваюсь Сенкевичем - "Камо грядеши", "Огнем и мечом". Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком - рукописного "Луку" Баркова.

Июль. Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся в Москву в один месяц с папой. Вчера он рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как Иерихонская труба (это выражение Матреши) - это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, вроде залечил. В НКВД его вызвала Тройка. Председатель говорит - Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева. - Чижак отвечает - Врага народа Постышева не знал. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым. - С Сибири? - Нет, с Украины, с двадцать шестого по тридцать третий год. - Больше ничего не хотите добавить? - Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком.

- Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем. - Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл никого. Вышли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной. Думал - тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял - Проходите. Вышел. Шумная, вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Оказалось - Тройка вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. - Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня и взял - деканом вечернего факультета иностранных языков. - Отец засмеялся, я знаю как он смеется, когда стесняется или ему неловко - Лев Борисович, ну было это и быльем поросло. - Нет, - Чижак на меня смотрит, - сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Какое? Очень просто - один скрытый враг народа покрывает другого. Не вышло! И Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца.

Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.

Четвертое июля День Независимости Америки. У нас каникулы, но директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки - один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера. Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой янки, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки - брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает - у него на фронте батя и пять братьев воюет. Он текст своего выступления утром с передовицы "Правды" списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал - Кровь в обмен на тушенку - это не дело, господа. Когда второй фронт будет? - Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули - Второй фронт! И весь зал подхватил - Второй фронт! Второй фронт! - Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем - Даешь второй фронт! - Так и ушли американцы, совсем не весело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше "гостеприимство" и на следующий день укатили в колхоз.

Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан. - "Чего" - это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд - кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит. - Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу - мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю - Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича. - Она на шутку не обижается.

Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят - пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет - возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. - Возьми его своим адъютантом - папа говорит. - А что, и возьму - Одинцов говорит. - Не адъютантом, адъютант у меня - капитан, а ординарцем хоть сейчас! - Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками - Одинцова срочно отправили в тыл врага.

Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. - Воевать хочешь? - это генерал за столом у нас дома спрашивает. - Хочу, товарищ генерал. - Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим. - Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. - Я вот об этом парне. - Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь? - Немецкий. - Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то. - Да, - генерал сказал это почти радостно, - не густо. - Ха! - гоготнул майор. - Как говорят немцы - швах. - А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат. - В нашем деле язык - основа, - генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, - уверил майор. - Зато... - Чего зато? Зато... - Я шел домой и ревел как белуга.