Михаил Волконский - Вязниковский самодур Страница 18

— Да ты с ума сошла? — крикнул Созонт Яковлевич. — Я и прежде-то с тобой не ахти церемонился, а теперь, думаешь, буду тары-бары с тобой разводить?

— Отчего ж это так, Созонт Яковлевич?

— Оттого, матушка, что теперь ты-нуль, если арифметику знаешь, а единица — Марья. Да, ты — нуль и не забывайся… Как же! Так я и отпустил этого старого хрыча! — И Созонт Яковлевич вздрогнул, вспомнив ощущение от веревок, которыми связывали его, и от холода страшного погреба.

Степаныч был посажен им в отместку за это.

— Ой, отпустите! — проговорила Дуняша.

— Пошла вон, вон, слышишь! — крикнул снова Созонт Яковлевич и вскочил. — Вон отсюда, тварь ползучая! — И он стал хлестать Дуню нагайкой.

Актриса с плачем выбежала вон.

XXXIII

Над Вязниками спустилась темная осенняя ночь. Надвинулись тени, деревья в саду точно расплылись, слившись с темнотою. На деревне изредка слышалось лаянье собак. Освещенные окна нижнего этажа большого дома, бросавшие красноватые полукружия на росшие возле них кусты, потухли. Только в верхнем этаже, в кабинете князя, еще не тушили огней. Флигель мало-помалу погрузился во мрак. Сторожа с разных концов перестукивались в чугунные доски…

Чаковнин и Труворов вместе с Гурловым сидели у себя в комнате.

Чаковнин сегодня, после того как они утром решили предпринять решительные действия, целый день ездил верхом по окрестностям и привез утешительные сведения: священник нашелся; на постоялом дворе была приготовлена комната; по ту сторону реки к ночи будет ждать тройка. Через реку можно переправиться в лодке. Лодок было много понаделано у Каравай-Батынского на потеху гостям, и стояли они у берега без замков. Словом, все было готово; оставалось только главное: высвободить Машу из павильона.

Гурлов давно уже рвался идти скорее, но Чаковнин удерживал его, говоря, что лучше дать время усадьбе успокоиться и подождать.

— Идемте, идемте, право, пора! — сказал наконец решительно Гурлов и встал. — Александр Ильич, пора!

— Теперь, пожалуй, и пора, — согласился Чаковнин. — Ну, идемте! Никита Игнатьевич, вы с нами пойдете или останетесь?

Труворов, протирая слипавшиеся от сна глаза, ответил по своему обыкновению:

— Ну, что там останетесь! Ну, какой там!.. — и встал, видимо, готовый идти вместе с ними.

Чаковнин оглядел его, невольно мысленно прикинув, может ли толстый, неповоротливый Труворов оказать помощь или он будет только помехою в их деле.

— Вы хоть бы оружие захватили, какое ни на есть, на всякий случай, вот хоть шпагу, что ли, — посоветовал Чаковнин, решив, что Труворов может быть полезен тем, что станет настороже.

Никита Игнатьевич послушно взял шпагу, повертел ее в руках и убежденно отбросил.

— Нет, если драться, так она мешать будет, так лучше! — и он с такою уверенностью расправил руки со сжатыми кулаками, что это убедило Чаковнина в том, что Труворов может оказать пользу и не одним тем, что сторожить будет, а если нужно, и постоит за себя.

— Ну, идемте! — снова повторил Гурлов.

— Ну, в час добрый! — произнес Чаковнин, и все трое крадучись, на цыпочках вышли в коридор и пробрались на крыльцо.

— А ведь Прохор Саввич не знал ничего. Я ему ничего не говорил, — прошептал Гурлов.

— Тсс… — остановил его Чаковнин.

Они взялись за руки, чтобы не разбрестись в темноте. Впереди был Гурлов, знавший лучше других расположение парка. Неторопливыми, но большими мерными шагами подвигались они вперед. Сергей Александрович вел, инстинктивно угадывая дорогу.

Он знал, что надо было сначала сделать два поворота, а потом идти прямо по дорожке. Эти два поворота смущали его больше всего. Он боялся, что не найдет их в темноте, но вместе с тем ему казалось, что он видит. И видел ли он на самом деле или отгадывал чутьем, куда идти, только, поравнявшись с местом первого поворота, он сейчас же узнал его и свернул. Так же было и на втором. Выйдя на прямую дорожку, он уже не боялся сбиться. Вскоре в конце этой дорожки показался огонек.

— Видите? Это в павильоне, — едва дыша, произнес Гурлов.

Ни Чаковнин, ни Труворов не ответили ему. Они подвигались вперед молча. Уже у самого павильона они заметили в освещенном его окне с матовыми стеклами тень женской фигуры. Последние опасения, что они не найдут Маши в павильоне, рассеялись. Несомненно, она была там, и теперь стоило выломать окно или дверь — она освобождена.

— Я обойду вокруг один — посмотрю, нет ли караульного, чтобы он не поднял тревоги, — чуть слышно сказал Чаковнин на ухо Гурлову и, отделившись от них, смело пошел, не скрываясь, походкой человека, которому пришла фантазия прогуляться в парке, несмотря на темноту.

Гурлов и Труворов замерли на месте против освещенного окна.

Чаковнин, не торопясь, обошел кругом павильон и никого не встретил. Очевидно было, что или дозорного не поставили на ночь, или же он самовольно ушел домой спать.

Чаковнин не поверил себе сразу и сделал вторичный обход, обшарив все кругом. Нет, он не ошибся — никого не было.

— Никого нет! — сказал он, подходя к товарищам. — Я думаю — прямо в дверь. Ее высадить легче всего…

— Дверь так дверь! — согласился Гурлов, и они направились к двери.

— Постоите, я один справлюсь, — сказал Чаковнин и налег на нее плечом.

Как только они завозились — свет в павильоне погас. Но они в жару работы уже не заметили этого.

— Эй, ухнем! — натужась, пропыхтел Чаковнин.

Дубовая дверь, уступая его силе, затрещала, подалась. Он надавил еще; дверь хрустнула, разломалась, соскочил замок, и Чаковнин, толкнув ее руками, отворил ее.

За дверью стоял полный мрак, но, едва Чаковнин и Гурлов вошли во внутрь, как несколько рук охватило их, блеснул открытый вдруг потайной фонарь, и не успел Чаковнин отмахнуться, как его повалили, и среди шума, барахтанья и крика на него навалилось несколько дюжих молодцов, окручивавших его веревками.

Нападение было так неожиданно, что ни Чаковнин, ни Гурлов не успели опомниться, как уже, связанные, лежали на полу.

— Верти, верти его веревками плотнее! — слышался голос распоряжавшегося князя, и лишенного уже движения Чаковнина плотнее обматывали веревками.

Он пробовал было барахтаться, но увидел, что напрасно: связан он был крепко. Князь хихикал от удовольствия. Открытый теперь фонарь довольно ярко освещал и самого Каравай-Батынского, и человек пятнадцать его челяди, возившихся кругом.

Гурлов, тоже связанный, искал глазами Машу. Но ее не было. Слышался смеявшийся женский голос, однако, это был не Машин голос: это актерка Дуня, ткача дочь, хохотала в тон князю:

— Видишь, князь, я была права: попались голубчики в ловушку! — воскликнула она.

На пороге, в темном отверстии выломанной двери, показался Труворов. Вместо того чтобы убежать и скрыться, он стоял, растопырив руки, и с высоко поднятыми бровями удивленно глядел на совершившееся.

— Ну, что там! — проговорил он. — Вяжите и меня тоже, я вместе… того… с ними…

И его тоже связали.

XXXIV

Ловушка, в которую теперь попались трое друзей, была устроена именно по наущению и по плану Дуни.

Созонт Яковлевич плохо рассчитал, вообразив, что песенка ее спета. Она вчера с вечера, после своего разговора с Машей, была позвана к князю для его потехи и воспользовалась этим свиданием с ним. От Маши она выпытала, что Гурлов находится где-то близко, в самых Вязниках, значит, нужно было сделать так, чтобы он выдал себя. Дуня рассчитала верно, что если как-нибудь довести до его сведения, что Маша заперта в одиноком павильоне в парке, то он придет освобождать ее, и тут можно будет схватить его. Он не выдержит — попадется. О связи Чаковнина с Гурловым она предполагала, потому что знала, что бывший камергер скрывался у этого Чаковнина.

Она не спорила с князем, как делал это Созонт Яковлевич, о том, предан ли Чаковнин персоне князя, или нет; она посоветовала только, чтобы князь в разговоре с ним упомянул, что Маша якобы заперта в павильоне, а потом с нею и с верными людьми засел на ночь в засаду в этот павильон и посмотрел, что из этого выйдет. Вышло, что хитрый женский расчет Дуни оправдался.

Князь был доволен выше меры, главным образом тем, что утер нос Созонту Яковлевичу, не только обойдясь без него, но убедившись, что Дуня оказалась умнее и хитрее его. Он велел отнести пойманных в подвал, а сам с Дуней по потайному ходу, который действительно существовал и соединял павильон с домом, отправился к себе.

Теперь Дуня чувствовала себя иначе и была уже далеко не такой, какой приходила к Созонту Яковлевичу просить за старика Степаныча. Утром она готовилась еще к победе, но не могла еще торжествовать ее и потому пришла скромной просительницей к Савельеву, так как хотела поскорее освободить своего старого родственника. Она никак не ожидала, что Савельев встретит ее нагайкой. Теперь было совсем другое. Теперь она, расфранченная и напудренная, обворожившая князя своею находчивостью и помогшая ему так легко и просто захватить его лютейшего врага, каким он считал Гурлова, сразу добилась высоты, о которой мечтала. Ей оставалось только поддерживать в князе несомненно уже явившееся в нем расположение. Но она была уверена, что на это у нее хватит уменья, так как она хорошо знала натуру Каравай-Батынского.