На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов Страница 18

это она запропастилась? Марга — певица, интерпретатор, и в глубине души он не может преодолеть нежную снисходительность к ее ремеслу, сотканному из таланта, воли и творчества, которое, однако, опирается на другое, первоначальное творчество. Зато Марга первоклассная певица, она не соприкасается со средним, с обычным, в водах которого, по сути дела, плавает он. Одно утешение — Марга носится на крыльях дюжины гениев, а он примитивным орудием труда копает, дробит грубую человеческую породу в надежде наткнуться на самородок — блестящий образ или сложный характер. Но какое это утешение, когда на полке у тебя стоят книги, написанные десятками гениев за две с половиной тысячи лет? Милая, ревнивая Марга, она все еще переоценивает его, тянется к нему, бережет его для себя, для своего запоздалого бабьего счастья…

— К черту! — воскликнул Нягол.

— Кого это ты? — полюбопытствовал Весо.

— В первую очередь себя… — Нягол поднял глаза к потолку, помолчал. — И все же, по-моему, лучше шум да гам, чем мертвая тишина.

— Мы маленький народ, а, как известно, по одежде протягивай ножки, — без всякой видимой связи заявил Весо.

— Малые народы, в отличие от малых семей, живут счастливее. Я давно уже подметил, что счастье бежит от силы, и она его гонит. — Нягол насадил на вилку кусок мяса и протянул рюмку Весо: ну-ка, налей по этому случаю.

Весо налил и погрузился в свои думы. Малые народы, малые семьи, счастье. Он — государственный деятель небольшого народа и глава малочисленной семьи, ее гнездо осиротело после скоропостижной смерти жены. Когда ему сказали, что у нее кровоизлияние в мозг, он даже не поверил: Кристина болела почками и соблюдала разные диеты, но давление у нее поднималось редко, она никогда не жаловалась на головную боль. Но она была из тех женщин, которые все принимают близко к сердцу, снова и снова возвращаясь к пережитому. Они знали друг друга со времен подпольной борьбы. Кристина была членом Рабочего молодежного союза, участвовала в опасных операциях. Тогда она не знала его настоящего имени, да и обе их встречи были почти случайными. Он запомнил черноглазую девушку с родинкой над верхней губой, которая дежурила во дворе явки и время от времени входила, чтобы сообщить: «Чисто».

После Девятого сентября они встретились на какой-то конференции, где Весо выступал с докладом о политическом положении. В перерыве он заметил ее в толпе, они разговорились, Кристина явно смущалась, смотрела на него во все глаза, и Весо не ошибся: много позднее она призналась, что влюбилась в него еще во время дежурства на подпольной явке. Свадьбу отпраздновали скромно, пригласили только товарищей да ее родственников — людей мастеровых, не питавших к новой власти ни теплых чувств, ни доверия. Кристина ужасно их стеснялась и даже всплакнула тайком, Весо же объяснил себе ее слезы сердечными переживаниями. Кристина стала его доверенным лицом, и он не раз выплакивал ей свои горести и печали. Она окончила курсы, стала библиотекарем и вскоре пошла на повышение. Потом у них родился первый ребенок. Они были маленькой дружной семьей, почти счастливой, — до тех пор, пока не начались времена внезапного недоверия, расследований и унижений. Тогда он, сам того не желая, еще раз по-настоящему испытал характер жены. Кристина держалась с достоинством аристократки, не задавала лишних вопросов, не испугалась, не поколебалась в своей уверенности в нем. Оба они осунулись, поблекли, но Кристина поддерживала в семье бодрость духа даже такими, казалось бы, простыми вещами, как чистота и порядок в доме — даже в те дни и ночи, когда участь Весо была поистине неизвестна. В одну из таких ночей она поцеловала его в лоб и тихо сказала: «Что бы с тобой ни случилось, я с тобой, мы будем тебя ждать». Помнится, тогда он подумал, что счастье можно найти и в несчастье, среди терниев большой беды…

Кристины не стало. Когда-то, когда дети выросли, обзавелись семьями, они остались вдвоем, он — вечно занятой, вечно в разъездах, она же, страстная читательница — наедине с книгами. Мысли их стали схожими, привычки тоже, у нее как будто не было от него тайн, зато у него — целые горы: государственных, военных, дипломатических и даже сердечных. Большинство их было связано с судьбой отечества, о которой у Кристины было собственное мнение.

Теперь, потеряв ее так неожиданно, он часто ночами перебирал в памяти пережитое и сам себе удивлялся: откуда брались его мимолетные увлечения и что порой раздражало его в Кристине? Если посмотреть на нее сегодняшними глазами, как будто ничего, кроме однообразия, служившего ей душевной опорой. Да, Кристина была из той породы болгарок, которые прочно держатся на корню. Ясные отношения, маленькие, чистые радости, незыблемые доводы и неизменность привычек — вот что составляло основу ее сокрытой от постороннего взгляда уверенности в себе.

Конечно, все это имело свои теневые стороны, иногда они его раздражали; в такие редкие дни он доходил до греха. Хуже всего, что с некоторых пор одиночество стало нашептывать ему, будто он причастен к ее смерти, с которой он никак не может свыкнуться… Мысль неожиданно метнулась в сторону. То среднее, та посредственность, о которой говорил Нягол, не относится ли оно к малым народам и семьям, к ним с Кристиной, например? Как жена и супруга Кристина как будто стремилась уюту и прочности, к золотой середине, носила в себе все критерии, полученные еще в отчем доме и воспитанные средой мастерового, ремесленного люда, из которого она вышла; она не стремилась к роскоши, даже страшилась ее, как избегал ее и он, бывший бедняк. Однако, что касалось государственных дел, там у нее было свое мнение — она считала, что люди способные и работящие страдают от так называемой всеобщей справедливости и — более того, была убеждена, что именно в этом коренится несправедливость, аморальность и недальновидность. Теперь смотри внимательнее, Весо: если среднее сословие, средние пласты, а к ним принадлежат миллионы, сами по себе предполагают усредненность, то не грозит ли это тем, что она распространится на всех и вся, станет образом мышления, превратится, если еще не превратилась, в мораль — со всей ее видимой справедливостью и невидимыми бедами? И разве не прав Нягол — да разве только он! — утверждая, что усредненность гибельна даже в материальной сфере, она препятствует стимулированию и лишает перспективы. И это в материальной сфере, а что говорить о духовной! Да, прав Нягол, но где тот справедливый и беспристрастный судья, где всевидящая Фемида, способная отменить нынешние закостенелые и усредненные тарифы, нормы, ставки, проценты,