Борис Екимов - Рассказы Страница 19

- Все... - И еще раз: - Все...

Он, видно, не боль чувствовал, а какое-то недоумение: век жил и все умел, а теперь ни сказать, ни пошевелиться. И этой слабости своей он стыдился. Всю жизнь крепкий мужик - и вот...

Ох, как глядели его глаза. Он ведь в разуме был. И в глазах его было все, о чем говорили мы и о чем договорить не успели: вся жизнь и весь мир. И я кивал головой, отвечал ему: "Да... Да... понимаю".

Пошло хуже и хуже. Зашел я назавтра, поглядел. Все. Не его глаза. Не он. Что-то тусклое, потерянное, не от мира сего. Через неделю он умер.

Похоронили. Вот сорок дней отметили. Теперь сижу в его мастерской, квартирую. Передо мной, на верстаке, коробочка из белой жести. Для всякой мелочевки. Аккуратно сделана. Ни грубого шва, ни острою угла - игрушечка. А возле ног моих, на полу, короб, духовка для печки. У нее, как положено, дверца. А у дверцы - задвижка, щеколодочка, на простой заклепке. Под заклепкой - шайба. Я на эту шайбу гляжу, она сделана цветком, солнышком: от центра к краям - лучи. Дед Петро всегда так делал, для красоты. Его духовки, пока они живы, по этому цветку можно признать.

У меня брат тоже жестянщик, умелый. Недавно сделал растекатель для душевой, я попросил. Сделал быстро, но... Там - заусенец, там - угол, в руки не возьмешь. Я ему попенял, он удивляется.

- Течет же...

Течет-то течет. А вот эту коробочку я возьму себе на память. Как-нибудь потом. А пока пускай здесь стоит.

Она стоит, светит, аккуратная, белая, я гляжу на нее и думаю: "А вот как мы свою смерть будем встречать, если почуем ее? Как встретим... А?"

Серьезный вопрос.

СТЕНЬКИН КУРГАН

И вот вошла в голову дурь, вошла и не уходила. И Матвей Яшкин, серьезный сорокалетний мужик, ничего не мог с собой поделать. Терпел он день, другой, третий, а потом привязывал к велосипеду удочку, говорил домашним: "Поеду посижу, може..." А то и прямо с работы, молчаком, садился и крутил педалями, правил от дома. Но рыбы от его поездок не видали. Да ее и быть не могло, потому что рулил он не к займищу, где добрые люди с удочками сидят, а вовсе в другую сторону, на Стенькин курган.

На правом и без того высоком донском берегу Стенькин курган поднимался доброй горою, обрываясь к воде страшенным яром. Раньше, от веку, называли это место Городищем. А потом незаметно на Стенькин перешли. Видно, сказал кто-то и прилипло. Оно и подходило: гора высоченная, оттуда все видать верст на тридцать. Самое для разбойников, выглядывать.

От хутора Стенькин курган лежал далековато. А шофера приспособились там отдыхать, на природе, вдали от жен и начальства. И Матвей Яшкин, сварщик из совхозной мастерской, попал однажды туда ненароком. Ехали со второго отделения и завернули пообедать. День выдался колготной, солнце уже за полдень перевалило, а харчи все еще лежали в сумках нетронутые. На Стенькином и решили пообедать, в хорошем месте.

Приехали, начали располагаться. Матвей, как вылез из машины, ближе к обрыву подошел, огляделся и замер. Казалось, в единый миг открылись его прижмуренные глаза; так широко открылись и так много увидели, что голова пошла кругом.

Далеко внизу спокойно синел Дон, посверкивая под солнцем рыбьей чешуей волны. Длинное его коромысло одним плечом тоньшало и убегало серебряной прядью вверх, теряясь в светлом тумане края земли, другое - ширилось, уходя к Калачу, а там, почти за три десятка верст, легкой паутинкой висел над рекою мост. И был виден.

Но что Дон, что воды его - малая морщинка земли, когда с высоты открывалась глазу такая безудержная ширь, такой размах, что захватывало дух.

Прибрежные займища, заливные луга, задонские пески с сутулыми кучугурами, поросшие вербой, пшеничные, ячменные, кукурузные поля, пастбища с маковым крапом стад, далекие немые селенья, блескучие стеклышки озер и прудов - все уместилось на просторной земной ладони, теплой зеленой ладье, куда-то плывущей рядом с облаками по солнцем пронизанному, бескрайнему миру.

У Матвея даже голова закружилась, и он почуял, как качнулась под ногами ненадежная твердь, уплывая и унося с собой.

Между тем, уже готово было застолье, и Матвея звали туда. Но он лишь для вида перекусил, а водку и вовсе не стал пить. И снова ушел к обрыву, сидел там. Он не хотел вина, потому что на душе было так хорошо и трогательно, словно уже выпил в меру, а дальше будет хуже.

С того дня и вошла в голову дурь. Стал Матвей тосковать по Стенькиному кургану. Терпел день, другой, неделю, а потом садился на велосипед и рулил. В Терновой балке бросал свою машину, а дальше - пешком, наверх.

Он всегда располагался не на самой макушке, а чуть пониже, над обрывом. Садился и сидел. Высокие летние облака одно за другим проплывали, несомые могучим течением. Вдали по желтым заплатам хлебных полей, по зеленям кукурузы, по белым пескам скользили тени облаков. Ровно стрекотали кузнечики; распластанный коршун мерно кружил, сторожа покой этих мест. А Матвей сидел или лежал, замерев.

Казалось бы, самое место здесь подремать и заснуть, в покое, в тиши, на легком ветре. Но нет... Даже яснела голова, и какие-то добрые мысли клубились и клубились в ней. Такие же неторопливые, как все вокруг.

Думалось о жизни...Все больше о своей. Вон там, где малые озерца, назмищенские, там раньше хутор стоял - Назмище. Там Матвей родился и вырос. Детство - как пацанами росли, в школу бегали - казалось долгим. А вот все остальное быстро протекло. Вроде вчера из армии пришел, женился. А вот оглянуться не успел, уже сорок с лишним. А дальше еще быстрее пойдет, дело к смерти.

Раньше Матвей как-то спокойнее к этому относился и, когда речь заходила, равнодушно отвечал: "Все там будем". А вот теперь, здесь, не раз приходила ему на ум покойница тетка Варя, соседка. Она умерла лишь в прошлом году, и Матвей, вспоминая ее, как живую видел. И почему-то всегда весной: возле цветущей грушины. Она любила эту грушу-дулинку. Глядишь - и стоит возле нее. "Утром встану, погляжу на нее, как цветет... Днем погляжу, такая она славная. Гляжу... - тут тетка Варя обычно сбивалась с голоса, - гляжу... и так помирать не хочется".

Прежде, при жизни тетки Вари, Матвей смеялся этим речам. А теперь вспоминал и понимал их. И самое странное, что теперь уже сам боялся потерять в этой жизни, казалось, не главное. Тетка Варя плакала над цветущей грушей Матвею не хотелось уходить от этого кургана, покоя, простора вокруг. Холодным умом он раскидывал, как будет течь после него жизнь: работа не остановится, и ее не жалко; дети уже большие, не пропадут; жена... и жена привыкнет. Но так больно было думать, что после смерти уже нельзя будет сидеть на этом кургане и вот так глядеть вокруг. Останется эта полынь и скупая глина земли, тугие облака и белесое небо. А поглядеть уже будет нельзя. Не поглядишь из могилы. И сразу нехорошо делалось, что-то горькое подступало, вроде слезы. Но их Матвей не допускал.

А еще обиднее было другое. Смерть, она от бога или от черта - не разберешь, но смерти не минуешь, и чего об этом сердце рвать. Обидней и горше было думать о жизни, которая лепилась как-то странно, а может, и вовсе бездумно, по-дурачьи.

Хитрая, с подковыркою мысль пришла однажды Матвею, и он ее раскладывал так и эдак, проверяя. Мысль была хитрая, но на вид очень простая: что бы творилось на хуторе, если бы вдруг объявили... Собрали бы или по радио, но твердо сказали: жить вам осталось ровно месяц. И никаких гвоздей, ни днем больше.

Неужели бы и эти последние дни так же грызлись и лаялись? Старались бы украсть, утянуть в свою нору побольше? На сберкнижку наложить еще и еще?.. Вряд ли... Богомольные, те бы молиться стали. А другие?

Во всяком случае, Петро Турулин свою бы мать не выгнал, родную, чуть не взашей. Недавно такое произошло. Мать старая, но своим хозяйством жила, на соседнем хуторе Куртули. Уговорили ее, привезли. Продала она коз, корову и все остальное. Приехала к сынку, доживать. Деньги из нее вытянули, а потом - со двора долой. Места ей не хватило. "У нас свадьба заходит,- объясняла людям Петрова жена.- Молодым где жить" А домина стоял в четыре комнаты. Так и выперли бабку. Купила она себе мазанку и ушла туда.

А вот если бы знали, что жить недолго останется, то, наверное, не выгнали.

Месяц... год... А какая разница? - вот в чем хитрость мысли была. Какая разница - один год или двадцать? Все пройдет, не заметишь. И неизвестно, для чего деньги накопленные останутся. Так и будут лежать, пока их какой-нибудь добрый наследничек не пропьет, не прогуляет в одночас. И дом свой каменный в могилу не заберешь, с коврами и дорожками. Дом, в котором матери угла не нашлось на старости лет. Все - останется. Все - не твое. А твоя лишь жизнь вот эта. Дни, один за другим. Так вот сидеть, слушать неумолчное стрекотание кузнечиков, следить за могучей птицей, что так красиво плывет в вышине. Или вон туда взглянуть, за Дон, где детство текло, молодые годы. Сколько хуторов здесь было прежде: Назмище, Бураков, Ильмень, Сокаревка, Кусты, Рубежный... Сколько людей... А теперь и следов не осталось. Вот она, жизнь.