Максим Горький - Сказки об Италии и не только… (сборник) Страница 19

– Ну, сиди смирно…

Я сидел долго-долго, наблюдая, как он скоблит рашпилем кусок меди, зажатый в тиски; на картон под тисками падают золотые крупинки опилок. Вот он собрал их в горсть, высыпал в толстую чашку, прибавил к ним из баночки пыли, белой, как соль, облил чем-то из тёмной бутылки, – в чашке зашипело, задымилось, едкий запах бросился в нос мне, я закашлялся, замотал головою, а он, колдун, хвастливо спросил:

– Скверно пахнет?

– Да!

– То-то же! Это, брат, весьма хорошо!

«Чем хвастается!» – подумалось мне, и я строго сказал:

– Если скверно, так уж не хорошо…

– Ну? – воскликнул он, подмигивая. – Это, брат, не всегда, однако! А ты в бабки играешь?

– В козны?

– В козны, да?

– Играю.

– Хочешь – налиток сделаю? Хорошая битка будет!

– Хочу.

– Неси давай бабку.

Он снова подошел ко мне, держа дымящуюся чашку в руке, заглядывая в неё одним глазом, подошел и сказал:

– Я тебе налиток сделаю; а ты за это не ходи ко мне, – хорошо?

Это меня прежестоко обидело.

– Я и так не приду никогда…

Обиженный, я ушел в сад; там возился дедушка, обкладывая навозом корни яблонь; осень была, уже давно начался листопад.

– Ну-ко, подстригай малину, – сказал дед, подавая мне ножницы.

Я спросил его:

– Хорошее Дело чего строит?

– Горницу портит, – сердито ответил он. – Пол прожёг, обои попачкал, ободрал. Вот скажу ему – съезжал бы!

– Так и надо, – согласился я, принимаясь остригать сухие лозы малинника.

Но я – поспешил.

Дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже весёлая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Стёпа играл с татарином в карты; Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал:

– Аш-шайтан!

Дядя Пётр приносил огромную краюху белого хлеба и варенье «семечки» в большой глиняной банке, резал хлеб ломтями, щедро смазывал их вареньем и раздавал всем эти вкусные малиновые ломти, держа их на ладони, низко кланяясь.

– Пожалуйте-ко милостью, покушайте! – ласково просил он, а когда у него брали ломоть, он внимательно осматривал свою тёмную ладонь и, заметя на ней капельку варенья, слизывал его языком.

Петровна приносила вишнёвую наливку в бутылке, весёлая барыня – орехи и конфетти. Начинался пир горой, любимое бабушкино удовольствие.

Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуёмный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, – в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.

Она сидела на краю печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнём маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на печь, объясняя:

– Мне сверху надо говорить, – сверху-то лучше!

Я поместился у ног её, на широком приступке, почти над головою Хорошего Дела. Бабушка сказывала хорошую историю про Ивана-воина и Мирона-отшельника; мерно лились сочные, веские слова:

Жил-был злой воевода Гордион,Чёрная душа, совесть каменная;Правду он гнал, людей истязал,Жил во зле, словно сыч в дупле.Пуще же всего невзлюбил ГордионСтарца Мирона-отшельника,Тихого правды защитника,Миру добродея бесстрашного.Кличет воевода верного слугу,Храброго Иванушку-воина:– Подь-ка, Иванко, убей старика,Старчища Мирона кичливого!Подь да сруби ему голову,Подхвати её за сиву бороду,Принеси мне, я собак прокормлю!Пошёл Иван, послушался.Идет Иван, горько думает:«Не сам иду – нужда ведёт!Знать, такая мне доля от господа»Спрятал вострый меч Иван под полу,Пришёл, поклонился отшельнику:– Всё ли ты здоров, честной старичок?Как тебя, старца, господь милует?Тут прозорливец усмехается,Мудрыми устами говорит ему:– Полно-ка, Иванушко, правду-то скрывать!Господу богу – всё ведомо.Злое и доброе – в его руке!Знаю ведь, пошто ты пришел ко мне!Стыдно Иванке пред отшельником,А и боязно Ивану ослушаться.Вынул он меч из кожаных ножон,Вытер железо широкой полой.– Я было, Мироне, хотел тебя убитьТак, чтобы ты и меча не видал.Ну, а теперь – молись господу,Молись ты ему в останний разЗа себя, за меня, за весь род людской,А после я тебе срублю голову!..Стал на коленки старец Мирон,Встал он тихонько под дубок молодой,Дуб перед ним преклоняется.Старец говорит, улыбаючись:– Ой, Иван, гляди – долго ждать тебе!Велика молитва за весь род людской!Лучше бы сразу убить меня,Чтобы тебе лишнего не маяться!Тут Иван сердито прихмурился,Тут он глупенько похвастался:– Нет, уж коли сказано – так сказано!Ты знай молись, я хоть век подожду!Молится отшельник до вечера,С вечера он молится до утренней зари,С утренней зари он вплоть до ночи,С лета он молится опять до весны.Молится Мироне год за годом,Дуб-от молодой стал до облака,С жёлудя его густо лес пошёл,А святой молитве всё нет конца!Так они по сей день и держатся:Старче всё тихонько богу плачется,просит у бога людям помощи,У преславной богородицы – радости,А Иван-от воин стоит около,Меч его давно в пыль рассыпался,Кованы доспехи съела ржавчина,Добрая одёжа поистлела вся.Зиму и лето гол стоит Иван,Зной его сушит – не высушит,Гнус ему кровь точит – не выточит,Волки, медведи – не трогают,Вьюги да морозы – не для него.Сам-от он не в силе с места двинуться,Ни руки поднять и ни слова сказать,Это, вишь, ему в наказанье дано:Злого бы приказу не слушался,За чужую совесть не прятался!А молитва старца за нас, грешников,И по сей добрый час течёт ко господу,Яко светлая река в окиян-море!

Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щёки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:

– Шш!

А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то неестественно закружился, забормотал:

– Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно! Это страшно верное, наше…

Теперь ясно было видно, что он плачет, – глаза его были полны слёз; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал но кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Пётр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила:

– Запишите, что же, греха в этом нету; я и ещё много знаю эдакого…

– Нет, именно это! Это – страшно русское, – возбуждённо выкрикивал нахлебник и, вдруг остолбенев среди кухни, начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а в левой дрожали очки. Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова:

– Нельзя жить чужой совестью, да, да!

Потом вдруг как-то сорвался с голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато ушёл, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.

Отирая ладонью красные, толстые губы, Петровна спросила:

– Рассердился будто?

– Не, – ответил дядя Петр. – Это он так себе…

Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь, говорил:

– Господа все такие – капризники!

Валей угрюмо буркнул:

– Холостой всегда дурит!

Все засмеялись, а дядя Пётр тянул:

– До слёз дошел. Видно – бывало, щука клевала, а ноне и плотва едва…

Стало скучно; какое-то уныние щемило сердце. Хорошее Дело очень удивил меня, было жалко его, – так ясно помнились его утонувшие глаза.

Он не ночевал дома, а на другой день пришёл после обеда – тихий, измятый, явно сконфуженный.

– Вчера я шумел, – сказал он бабушке виновато, словно маленький. – Вы не сердитесь?

– На что же?

– А вот, что я вмешался, говорил?

– Вы никого не обидели…

Я чувствовал, что бабушка боится его, не смотрит в лицо ему и говорит необычно – тихо слишком.

Он подошёл вплоть к ней н сказал удивительно просто:

– Видите ли, я страшно один, нет у меня никого! Молчишь, молчишь, – и вдруг – вскипит в душе, прорвёт… Готов камню говорить, дереву…