Максим Горький - В людях Страница 19

- Чего навалились на борт? - кричит боцман, прищурив красивые, но злые глаза. - Пароход накренили, разойдись, черти драповые...

Черти смиренно переваливаются на другой борт, а оттуда их снова гонят, как баранов.

- А, окаянные...

Жаркими ночами, под раскалённым за день железным тентом, - душно; пассажиры тараканами расползаются по всей палубе, ложатся где попало; перед пристанью матросы будят их пинками.

- Эй, чего растянулись на дороге! Пошли прочь, на места...

Они встают и сонно двигаются туда, куда их толкают.

Матросы такие же, как они, только иначе одеты, но командуют ими, как полицейские.

Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвётся жестокое, бессмысленное и почти всегда невесёлое озорство. Мне кажется, что люди не знают, куда их везут, им всё равно, где их высадят с парохода. Где бы они ни сошли на берег, посидев на нём недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут. Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них. И все они до безумия трусливы.

Однажды за полночь что-то лопнуло в машине, выстрелив, как из пушки. Палуба сразу заволоклась белым облаком пара, он густо поднимался из машинного трюма, курился во всех щелях; кто-то невидимый кричал оглушительно:

- Гаврило, сурик, войлок...

Я спал около машинного трюма, на столе, на котором мыл посуду, и когда проснулся от выстрела и сотрясения, на палубе было тихо, в машине горячо шипел пар, часто стучали молотки. Но через минуту все палубные пассажиры разноголосно завыли, заорали, и сразу стало жутко.

В белом тумане - он быстро редел - метались, сшибая друг друга с ног, простоволосые бабы, встрёпанные мужики с круглыми рыбьими глазами, все тащили куда-то узлы, мешки, сундуки, спотыкаясь и падая, призывая бога, Николу Угодника, били друг друга; это было очень страшно, но в то же время интересно; я бегал за людьми и всё смотрел - что они делают?

Первый раз я видел ночную тревогу и как-то сразу понял, что люди делали её по ошибке: пароход шёл не замедляя движения, за правым бортом, очень близко, горели костры косарей, ночь была светлая, высоко стояла полная луна.

А люди носились по палубе всё быстрее, выскочили классные пассажиры, кто-то прыгнул за борт, за ним - другой, и ещё; двое мужиков и монах отбивали поленьями скамью, привинченную к палубе; с кормы бросили в воду большую клетку с курами; среди палубы, около лестницы на капитанский мостик, стоял на коленях мужик и, кланяясь бежавшим мимо него, выл волком:

- Православные, грешен...

- Лодку, дьяволы! - кричал толстый барин, в одних брюках, без рубашки, и бил себя в грудь кулаком.

Бегали матросы, хватая людей за шиворот, колотили их по головам, бросали на палубу. Тяжело ходил Смурый, в пальто, надетом на ночное бельё, и гулким голосом уговаривал всех:

- Да постыдитесь! Чего вы, рехнулись? Пароход же стоит, встал, ну! Вот - берег! Дураков, что попрыгали в воду, косари переловили, повытаскивали, вон они, - видите две лодки?

А людей третьего класса он бил кулаками по головам, сверху вниз, и они мешками, молча, валились на палубу.

Ещё суматоха не утихла, как на Смурого налетела дама в тальме, со столовой ложкой в руке, и, размахивая ложкой под носом у него, закричала:

- Как ты смеешь?

Мокрый господин, удерживая её, обсасывал усы и с досадой говорил:

- Оставь его, болвана...

Смурый, разводя руками, сконфуженно мигал и спрашивал меня:

- Что такое, а? За что она меня? Здравствуйте! Да я же её в первый раз вижу!..

А какой-то мужичок, сморкаясь кровью, вскрикивал:

- Ну, люди! Ну, разбойники!..

За лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой опасностью, а страхом перед возможностью её. Третий раз пассажиры поймали двух воров, - один из них был одет странником, - били их почти целый час потихоньку от матросов, а когда матросы отняли воров, публика стала ругать их:

- Вор вора кроет, известно!

- Сами вы жульё, вот и мирволите жуликам...

Жулики были забиты до бесчувствия, они не могли стоять на ногах, когда их сдавали полиции на какой-то пристани...

И много было такого, что, горячо волнуя, не позволяло понять людей злые они или добрые? смирные или озорники? И почему именно так жестоко, жадно злы, так постыдно смирны?

Я спрашивал об этом повара, но он, окружая лицо своё дымом папиросы, говорил нередко с досадой:

- Эх, что тебя щекотит! Люди, ну, и люди... Один - умный, другой дурак. Ты читай книжки, а не бормочи. В книжках, когда они правильные, должно быть всё сказано...

Церковных (Духовных - в ред. 1960 г.) книг и житий он не любил.

- Ну, это для попов, для поповых сынов...

Мне захотелось сделать ему приятное - подарить книгу. В Казани на пристани я купил за пятачок "Предание о том, как солдат спас Петра Великого", но в тот час повар был пьян, сердит, и я не решился отдать ему подарок и сначала сам прочитал "Предание". Оно мне очень понравилось, - всё так просто, понятно, интересно и кратко. Я был уверен, что эта книга доставит удовольствие моему учителю.

Но, когда я поднёс ему книгу, он молча смял её ладонями в круглый ком и швырнул за борт.

- Вот как твою книгу, дурень! - сказал он угрюмо. - Я ж тебя учу, как собаку, а ты всё хочешь дичь жрать, а?

Топнул ногой и заорал:

- Это - какая книга? Я глупости все уж читал! Что в ней написано правда? Ну, говори!

- Не знаю.

- Так я знаю! Когда человеку отрубить голову, он упадёт с лестницы вниз, и другие уж не полезут на сеновал - солдаты не дураки! Они бы подожгли сено и - шабаш! Понял?

- Понял.

- То-то ж! Я знаю про царя Петра - этого с ним не было! Пошёл прочь...

Я понимал, что повар прав, но книжка всё-таки нравилась мне: купив ещё раз "Предание", я прочитал его вторично и с удивлением убедился, что книжка действительно плохая. Это смутило меня, и я стал относиться к повару ещё более внимательно и доверчиво, а он почему-то всё чаще, с большей досадой говорил:

- Эх, как бы надо учить тебя! Не место тебе здесь...

Я тоже чувствовал - не место. Сергей относился ко мне отвратительно; я несколько раз замечал, что он таскает у меня со стола чайные приборы и продаёт их пассажирам потихоньку от буфетчика. Я знал, что это считается воровством, - Смурый не однажды предупреждал меня:

- Смотри, не давай официантам чайной посуды со своего стола!

Было и ещё много плохого для меня, часто мне хотелось убежать с парохода на первой же пристани, уйти в лес. Но удерживал Смурый: он относился ко мне всё мягче, - и меня страшно пленяло непрерывное движение парохода. Было неприятно, когда он останавливался у пристани, и я всё ждал - вот случится что-то, и мы поплывем из Камы в Белую, в Вятку, а то - по Волге, я увижу новые берега, города, новых людей.

Но этого не случилось - моя жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для меня. Вечером, когда мы ехали из Казани к Нижнему, буфетчик позвал меня к себе, я вошёл, он притворил дверь за мною и сказал Смурому, который угрюмо сидел на ковровой табуретке:

- Вот.

Смурый грубо спросил меня:

- Ты даёшь Серёжке приборы?

- Он сам берёт, когда я не вижу.

Буфетчик тихонько сказал:

- Не видит, а - знает.

Смурый ударил себя по колену кулаком, потом почесал колено, говоря:

- Постойте, успеете...

И задумался. Я смотрел на буфетчика, он - на меня, но казалось, что за очками у него нет глаз.

Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, - я видел его сквозь глазок двери, похожей на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.

Помолчав, Смурый спросил:

- Серёжка давал тебе денег?

- Нет.

- Никогда?

- Никогда.

- Он не соврёт, - сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:

- Всё равно. Пожалуйста.

- Идём! - крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щёлкнул меня пальцем в темя. - Дурак! И я - дурак! Мне надо было следить за тобой...

В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей первые крупные деньги, заработанные мною.

Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил:

- Н-ну, вот... Теперь гляди в оба - понимаешь? Рот разевать нельзя...

Он сунул мне в руку пёстрый бисерный кисет.

- На-ка, вот тебе! Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила... Ну, прощай! Читай книги - это самое лучшее!

Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани. Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжёлый, одинокий...

Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!..