Чингиз Гусейнов - Магомед, Мамед, Мамиш Страница 19

И речь завел Амираслан, отцовский заместитель. Встретились они случайно (такое бывало и раньше. "Мы с тобой ровесники, поймем друг друга лучше",сказал как-то Амираслан. И эта фраза пришлась Гюльбале по душе, в разговоре с Мамишем он не раз повто-рял ее, добавляя при этом, что они еще и братья...) у крепостной стены, рядом с чайханой, уставшие, они присели отдохнуть (чайхана славилась искусным заварщиком чая). Хасай тогда приходил к Рене измотан-ный и раздражительный после потока жалоб и анони-мок, но "хитрая Рена", как об этом однажды сказала Хуснийэ-ханум, еще крепче привязывала к себе его, мол, анонимки и жалобы - дело обычное, прилипнут - отстанут, щеткой ототрем, и Хасай отходил, успокаи-вался. Рена была единственным прибежищем от не-взгод.

- Анонимки - это же целая наука! - говорил Амира-слан, разливая из чайника в грушевидные стаканчики чай цвета петушиного гребешка.- Чудак человек ду-мает: возьму-ка я и оболью другого грязью. И кидает в него не то что камешки, от них больно может стать, а козлиные кругляшки (и это взял Гюльбала на воору-жение от Амираслана). Ты, по-моему, знаешь, что на отца в свое время писали преподленькие анонимки (Гюльбала, кажется, поперхнулся, сахарок поцарапал горло). Я как-то разбирал архив наш, чтобы что надо сдать, а ненужное актировать и сжечь. И попались мне эти анонимки, хохотал до упаду, хотел собрать и на память Хасаю-муэллиму подарить, да нельзя, этика не позволяет. Какой наивный и глупый человек их писал! Хасай, мол, и взяточник, и карьерист, и пьяница, и баб-ник!.. Ну кто всерьез станет обращать внимание на такие банальности? Анонимка - дело подлое, конечно, но наука ох какая хитрющая! Возьми даже твоего отца и моего дорогого начальника. Он прекрасный органи-затор, человек многоопытный, с огромными связями, знающий свое дело и так далее. Согласен? (Еще бы не согласиться сыну, думает Амираслан. Так тебе и пове-рил я, лиса лысая, думает Гюльбала. Но чай вкусен, один пьет маленькими глотками и слушает, а другой ждет, чтоб чай чуть остыл,- горло у него катаральное). Ну, в общем, не мне его тебе расхваливать. Надо соблю-дать чувство меры, не валить на одного все челове-ческие пороки. Надо знать, кому ты пишешь, психоло-гию того, кто прочтет эту твою писанину. Есть люди, которые с первой строчки угадывают, что в корзину, а что в дело. Удивляюсь, как эти анонимки не угодили сразу в корзину. И в каждом обвинении должно быть подобие правды. Это же искусство, точный математи-ческий расчет, ажурная вязь! Надо знать, чего больше всего опасается твой враг.

- Извини меня, Амираслан, ты рассказываешь так, будто сам этим занимался,подколол его Гюльбала.

- Я? Бороться анонимками - это примитивно! Лучше подписывать.

- Чтоб узнали?

- Чудак, не свою фамилию, а чужую! Я же говорю, изучить связи! Знать, кто в данный момент может иметь зуб на твоего врага! Кого он может заподозрить! Тем самым вовлекаешь в игру нового человека! Твой враг непременно пристыдит того, а тот, естественно, бу-дет отпираться. Вчера еще нейтральное лицо становит-ся врагом твоего врага! Но непременно в таких случаях в анонимке должны быть детали, известные именно тому, чья подпись стоит под письмом! Есть, кстати, одна любопытная форма анонимок - автоанонимки! Это когда ты сам пишешь на себя анонимку! Чрезвы-чайно поучительная форма саморекламы! Но об этом как-нибудь в другой раз.- Амираслан пил чай с удо-вольствием. Ему было приятно, что ошарашил Гюльбалу, который ловил каждое его слово с нескрываемым изумлением. "Жаль,- думал Гюльбала,- не встретил-ся ты мне раньше!.."

Круг замкнулся, и Гюльбала снова увидел перед собой Мамиша.

- Осточертело мне все, и отец, и мать, и ты со своей моралью, и собственная жена! Противно. Тошнит от ее вида, от ее ласк, от сладкого ее голоса. От грудей ее!

- Зря ты так!

- Не укладывается в твою мораль? Давай еще вы-пьем!

- Ты уже!

- Я? Как стеклышко! Хочешь, продекламирую: "При-вет тебе, привет, источник вдохновенья!" Давай вы-пьем, знаешь, за что? За целесообразную гармонию и гармоническую целесообразность! И можешь ка-титься на все четыре стороны, хоть на север, хоть на юг!

"Шесть минут первого ночи. Отрывки из Моцарта". Это "Маяк".

"А он тебя ждал, ждал..."

И снова истерика: она то затихает, то накапливается, собирается и вдруг как хлынет!.. "Ну что вам стоит? Скажите же, что все это мне снится. Ну что вам стоит?" Но перед этим крик. Крик Хуснийэ. Такого крика Мамиш не слышал еще. Сначала в оболочке сна, а потом как ощутимо твердое. Отчаянное причитание. Мамиш вскочил и выбежал на балкон - обезумевшая Хуснийэ рвала на себе волосы.

На рассвете, когда солнце только-только появилось из-за моря и окрасило его в багряный цвет, дворничиха, подметавшая улочку в верхней части города, отпряну-ла, споткнулась о цветочную клумбу - из открытого окна упал человек, плашмя упал на край асфальтового тротуара. Затрещала сломанная ветка, но никто этого не слышал. Дворничиха сидит - ни встать, ни слова сказать не может. Но подошел один, второй, еще. Кто же у него там, дома? Никого? Вывалился, бедняга! Ох, эти пьянки!.. Вопросы были потом. Сначала милиция. Ноющие пронзительные гудки "скорой помощи". Тело еще жило, но разум был уже мертв. Кто был с ним последний? Мамиш! Да, да, это он видел его послед-ним. А что он скажет? Да, был у него, пили, потом ра-зошлись. Не в себе был? Что значит не в себе? С ума не сходил, только много рассказывал. О чем? О само-убийстве? Что вы! Нет, нет, не говорил! Он просто вывалился. Ведь рост какой!.. А окно раскрыто. И ло-жился ведь, и даже спал. И спросонья встал и к окну, чтоб отдышаться... Помнится, он подходил к окну, чуть ли не по пояс высовывался. Где жена? Но в какой семье ссор не бывает? С Мамишем говорили вме-сте и врозь, а он сам как в тумане, что тут выяснять? Хуснийэ то ли спрашивает, то ли сама с собой говорит. И снова в забытьи. Приставала ко всем: "Мне это снит-ся? Да? Это неправда?" Соседи окружали кольцом, за-ставляли пить валерьянку. И она снова спрашивала Мамиша: что? о чем? При Хасае молчали, но стоило ему уйти, как Хуснийэ причитала: "Да чтоб ему света божьего не видать со своей Реной! Это он виноват! И его братья! А-а-а-а-а..."

Из морга привезли домой к матери, а завтра похороны. Хасай купил уже давно себе участок, отгородил высоким, из настоящего белого камня забором. На де-сять могил. "Думал, уйду первым я.- Говорил и пла-кал.- Сам первый переселюсь, думал, а оказалось, сын". Даже нечто вроде мавзолея построил, храм - не храм, склеп - не склеп. С минаретом и куполком. Мно-го разговоров было, но что толку? Не разрушать же! По-хоронят Гюльбалу не в склепе, это для Хасая, а рядом. И будет первая могила на семейном участке. Такого Гюльбалу, как в тот вечер, Мамиш раньше не знал. Готовился в дальний путь. Потом отметят, как положено, день третий. И снова в доме Хуснийэ-ханум - там, где родился, а не где жил. И не любил. Же-на это чувствовала. На портрете Гюльбала не похож на себя. Здесь серьезен, а когда говорил, ехидный такой, и теперь: смотрит точно живой, с издевкой. Хуснийэ как-то выступала: "Отсталые обычаи! Иссушают душу на-рода! Третий день, седьмой, каждый четверг!.." Отме-тят день третий. И, посмотрев в глаза вдовы, Мамиш поймет: знала она, догадывалась, "...от ее грудей". На нее сразу столько ударов: отец, муж... Держится, моло-дец. Что же ты так, а, Гюльбала? Ничто не скроется, годом раньше, годом позже. И в который раз Хуснийэ смотрит на портрет Гюльбалы, увеличенный кем-то срочно, и пристает к каждому, кто приходит выразить соболезнование: "Мне это снится? Ну скажите же, что все это неправда, что вам стоит?" Будто вся высохла, и слезы находятся, и какая-то сила держит, не дает умереть. И шли, шли люди. Казалось, весь город про-шел в эти дни через их двор: женщины сидели на первом этаже, а мужчины поднимались на второй. То си-дят тихо, молчат, а то вдруг - в мужской половине - заведут обычные разговоры о том о сем. "А я ему: "Мы с твоим отцом...".- "Слышали? Сняли! Да еще как!.." - "Не сегодня завтра... Дни его сочтены... А что врачи? Только диплом!.." - "...Но на его место надо другого, а людей откуда возьмешь? Вот и земляков своих вынужден..." Разговоры, разговоры, и все реже по-минали Гюльбалу. А Хасай на седьмой день уже улыб-нется! Даже улыбнется! Как не улыбнуться, если смеш-ные анекдоты сочиняют! Нескончаем людской поток, нескончаем.

Суд родных, суд свой, суд официальный. Первый бесцельный, потому что всего не расскажешь, что знаешь, третий для папки, так положено, надо вы-яснить: убийство? самоубийство? несчастный случай?

нет! нет!

- Конечно же... Да, да, несчастный. От своего не уйдешь, оставив, как ящерица, кожицу. Хасай ночевал у Хуснийэ: оставлять одну опасно. Ноче-вали здесь и жены Гейбата и Аги.

"Неправда это!" - вдруг кричала Хуснийэ. И крик про-никал к Мамишу, и спать страшно, невозможно.

Мамиш и не предполагал, что следователь давно, мо-жет, о том и мечтал, чтобы увидеть наконец Мамиша, поговорить с ним не для протокола, а так, по душам, начистоту. И что следователь, звали его Саттар, знает нечто такое о Хасае и о Бахтияровых, о чем и понятия не имеет Мамиш.