Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 1) (-) Страница 19

Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан...

- Здравствуй, дядя, - сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. - Чей это хутор?

- Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет...

- А до села далече?

Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:

- Далече, - словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.

- А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?

- Легли, - уныло ответил сторож, - давно полегли.

- Так как же?

- Спрошу, ты погоди тут. - И он ушел.

А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:

- Просят заехать.

Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью - домашнее средство от блох - и кожей.

По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.

"Неловко, - подумал Собакин, - затесался ночью".

Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.

Собакин назвал себя.

- Милости просим, - густым басом приветствовал Заворыкин, - гостю всегда рады.

В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.

- Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск... Так... - пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. - На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.

Босая девка внесла самовар, закуску и водку.

Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск всю историю до конца.

- Из-под земли, а достану Волшебника, - разгорячась, окончил он.

Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:

- Я так полагаю, - ехать вам туда незачем.

- Почему? - Убьют.

- То есть как убьют?

- Мой совет - вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.

- Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.

- Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, - бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах - царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.

У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось - похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, - те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.

Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее...

"Бог это их, - подумал Собакин, - степной".

- Чудно вам слушать, господин Собакин, - у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь - чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.

Собакин поднялся.

- Душно у вас...

И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз...

- Марья! - крикнул босую девку Заворыкин. - Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.

Плыли, качались сундуки, крыты.е коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: "Бог здесь ходит, бог..."

"Страшный у них бог, - думал Собакин, лежа на сундуке, - травяной..."

Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.

На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.

Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.

Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.

Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.

Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.(tm)

Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну... Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.

- Что, не убежит больше? - спрашивает башкирина Собакин.

Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: . - Не, не, умный стал, купи, господин...

- Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех...

Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.

Подслеповатый - мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:

- Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, - и заторопился, побежал было и вновь вернулся...

- Какой у тебя?

- Сивонькой.

- Нет, не надо, я вороного ищу.

- Вороного продать не умеешь, - заговорил вдруг круглолицый толстый парень, - вот я продам жеребца.

Или я продал. А? - И он уставился, как баран, даже рот разинул.

Мужики засмеялись.

Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:

Когда я, мальчик, был свободный...

- Скрутили малого, - смеялись мужики.

- Пути нет.

Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:

- Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...

- Здорово же ты выпил, - сказал Собакин, - с чего гуляешь?

Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.

- Гуляю... - сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:

- Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, - и потянул парня за рукав.

- Не хватай! - заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.

- Иди, иди, разбушевался, - говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.

- Брось, пусти! - кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.

- Кто это? - быстро спросил Собакин. - Вон тот, лысый?

Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:

- Кто - Оська, - и прищурился.

Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.

А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: "Что, вор, взял?" - и ударит.

Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: "Разойдись!"

До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:

- Осип я - это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.

Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.

Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:

- Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.

Осип молчал.

- Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.

- Это верно, - сказал Осип спокойно.

- Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...

- Огорчать зачем.

- А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.

И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.

- Не подходи, барин, - глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка

вздрогнул.

- Осип? - спросил он тихо, после молчания, повторил: - Осип, где же ты?

Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.