Алексей Пазухин - Купленная невеста Страница 19

Павелъ Борисовичъ поклонился Катеринѣ Андреевнѣ, приказалъ Матренѣ подать огня и позвать къ барынѣ Глафиру, а самъ вышелъ.

— Тамъ Наталья изъ Москвы пріѣхала такъ позвать ее ко мнѣ въ кабинетъ, — приказалъ онѣ на ходу лакею.

Съ раскраснѣвшимся еще отъ мороза лицомъ, взволнованная, видимо испуганная, но желающая казаться покойною, вошла Наташа въ кабинетъ. На ней былъ малиновый бархатный сарафанъ, кисейная сорочка, но голову покрывалъ не кокошникъ, какъ обыкновенно у дѣвушекъ изъ домашняго хора Скосырева, а бѣлый шелковый платочекъ. Не было на шеѣ и монистовъ, которые служили неизбѣжнымъ украшеніемъ пѣвицъ и были обязательны, какъ форма, — у Павла Борисовича форма соблюдалась строго и вся дворня, раздѣленная на группы по своимъ спеціальностямъ, неуклонно должна была носить разъ установленный костюмъ.

Павелъ Борисовичъ, заложивъ руки въ карманы панталонъ, стоялъ у затопленнаго камина, когда вошла Наташа. На скрипъ двери онъ оглянулся, увидалъ дѣвушку и смѣрилъ ее грознымъ взглядомъ.

— Это что такое значитъ? — спросилъ онъ. — Зачѣмъ ты пріѣхала сюда?

Наташа стиснула руки, хотѣла что-то сказать, но только глухо зарыдала и закрыла лицо руками.

— Это что еще за трагедія? — строго продолжалъ Павелъ Борисовичъ. — Изволь перестать сію минуту! Зачѣмъ пріѣхала и кто тебѣ позволилъ?

— Сама, никто не позволялъ, — отвѣтила Наташа, вытирая слезы кончикомъ головнаго платка. — Дѣлайте со миой, что угодно, есть на то воля ваша, а я не могу, не могу!

— Что ты не можешь? Въ чемъ дѣло? Ты мнѣ толкомъ отвѣчай!

— Не могу. Конечно, я раба ваша, а только сердце у меня тоже есть и любить ему заказа нѣтъ, ну, я люблю, люблю! Узнала, что къ вамъ барыню Коровайцеву привезли, хотѣла на себя руки съ тоски да съ горюшка наложить, да сперва захотѣла васъ повидать, на… на эту барыню взглянуть…

Наташа не договорила и опять заплакала.

— Дура! — безъ гнѣва проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Ты что же вообразила? Жениться я, что-ли на тебѣ долженъ?

— Ничего я, сударь, не вообразила, знаю я, что есть я ваша раба и что, поиграмши со мною, вы бросите меня, а любить все же люблю. Если-бъ вы невѣсту себѣ избрали, барышню, такъ я только плакала бы, а вамъ да ей счастья желала бы, любви да согласія, а то… чужую жену вы взяли.

— Ну, ну, молчать! — перебилъ Павелъ Борисовичъ. — Это еще что? Не выговоры ли ты мнѣ читать будешь?

— Горе только она принесетъ вамъ, несчастье, — продолжала Наташа. — Мужа бросила, домъ покинула, такъ какое ужь тутъ отъ нея счастье?

— Я говорю тебѣ, чтобы ты замолчала! По настоящему, слѣдовало бы тебя проучить за самовольщину, ну, да такъ и быть, прощаю. Изволь бросить эти глупости и помнить, кто ты. Скажите, какая еще Аркадія! Глупая ты дѣвчонка! Неужели я долженъ каждой своей крѣпостной дѣвкѣ давать отчетъ? Ты съ ума сошла, я избаловалъ тебя, но помни, что я болѣе такихъ выходокъ не потерплю. Въ «Лаврикахъ» найдутся и для тебя березы, ты меня знаешь.

— Прикажите хоть сейчасъ на конюшню отвести, до смерти запорите, я и словечка не вымолвлю супротивъ васъ, подъ розгами умирая, а ее, бѣглую барыню эту, я изведу!

— Молчать! — бѣшено крикнулъ Павелъ Борисовичъ. — Ты съ ума сошла, негодница! Вонъ сію минуту, а если я еще разъ услышу что нибудь подобное, такъ я тебя свиней пасти пошлю, въ посконный армякъ прикажу одѣть!

Павелъ Борисовичъ позвонилъ.

— Проводить Наташку въ людскую, — приказалъ онъ вошедшему лакею, а ко мнѣ Матрену позвать! Столъ готовъ?

— Накрытъ-съ.

— Велѣть подавать!

Пришедшей Матренѣ Павелъ Борисовичъ приказалъ выдать Наташѣ матеріи на два платья и деньгами двадцать пять рублей, поселить ее въ дѣвичьей и пріискать жениха.

— Спросишь ее, не правится ли ей кто нибудь изъ дворовыхъ, а то такъ вольнаго найти, — заключилъ онъ. — Сказать ей, что я награжу ее, а въ домъ теперь не пускать. Она, дура, скучать вздумала, слезы тутъ пустила, такъ не вздумала бы она барыню увидать да говорить ей что нибудь. Скажи, что за малѣйшую попытку я шкуру спущу. Избаловали дѣвченку, Богъ знаетъ что вообразила!

— Много разъ вамъ докладывала объ этомъ, батюшка баринъ, — замѣтила Матрена.

— Дура ты, вотъ что! Стану я тамъ думать еще о твоихъ докладахъ! Тебѣ дана воля надъ ними, ну, и должна наблюдать, взыскивать. Полагаю, что я не прогнѣвался бы, еслибъ ты ее проучила какъ слѣдуетъ да внушила, что она такое!

Павелъ Борисовичъ переодѣлся и вышелъ къ столу. Пришла и Катерина Андреевна.

— Я все въ томъ же туалетѣ, - съ улыбкой обратилась она по-французски къ Скосыреву. — Хозяинъ долженъ извинить меня.

— Вы прекрасны во всякомъ туалетѣ, но вы, конечно, знаете, что сотни ихъ къ вашимъ услугамъ. Завтра пріѣдетъ изъ Москвы портниха француженка и привезетъ журналы, вамъ останется только выбрать фасоны и матеріи. Надѣюсь, что вы не будете щепетильничать?

— Я ваша теперь, приказывайте! — отвѣтила Катерина Андреевна.

Ей было весело, хотя немного и жутко. Она съ улыбкой оглядывала столовую, сервизъ, лакеевъ въ сѣрыхъ ливрейныхъ фракахъ и бѣлыхъ перчаткахъ, дворецкаго, который безмолвно, но съ искусствомъ опытнаго дирижера распоряжался обѣдомъ. Обѣдъ былъ изысканный, тонкій, вино Павелъ Борисовичъ выписывалъ изъ-за границы, фрукты были изъ его собственной оранжереи и изъ его погребовъ. Весело сверкалъ хрусталь на столѣ, блестѣло серебро, восемь восковыхъ свѣчей въ тонкихъ серебряныхъ подсвѣчникахъ освѣщали столъ, а топящійся каминъ — всю столовую, большую комнату съ дорогими гобеленами и картинами на сюжеты «мертвой натуры». За обѣдомъ, кромѣ Павла Борисовича и Катерины Андреевны, присутствовалъ раззорившійся и немного «тронувшійся умомъ» дворянинъ Чижовъ, исполняющій въ имѣніи Павла Борисовича роль и приживальщика, и шута, и отчасти домашняго секретаря. Послѣднія обязанности Чижовъ исполнялъ, впрочемъ, только тогда, когда не былъ пьянъ, а это случалось съ нимъ не часто. Онъ же былъ и чтецомъ Павла Борисовича, читая ему послѣ обѣда и на сонъ грядущій стихи. Писалъ онъ стихи и самъ на разные торжественные случаи и считалъ себя поэтомъ.

Чижову было лѣтъ пятьдесятъ, но онъ казался моложе, такъ какъ бороду и усы брилъ, а волосы на головѣ красилъ. Обыкновенно онъ одѣвался въ сѣрую чемарку съ плисовымъ воротникомъ и въ гороховаго цвѣта панталоны, но по торжественнымъ днямъ или когда были гости носилъ синій фракъ съ позолоченными пуговицами, жабо, бѣлый жилетъ и атласные черные панталоны въ чулки. Трезвый Чижовъ былъ деликатенъ, застѣнчивъ, велерѣчивъ, но въ пьяномъ видѣ грубилъ, угрожалъ и лѣзъ въ драку. Тогда его запирали въ холодную комнату и выпускали только по вытрезвленіи. Звали его Капитонъ Ниловичъ, но это имя употреблялось только прислугой, — Павелъ Борисовичъ и всѣ его гости звали Чижова Купидономъ или Купидончикомъ.

Теперь Чижовъ былъ совершенно трезвъ, блисталъ изысканнымъ туалетомъ и былъ галантенъ, какъ никогда. Расшаркался онъ съ Катериной Андреевной по всѣмъ правиламъ искусства, но былъ съ нею холоденъ: онъ немного ревновалъ Павла Борисовича къ этой гостьѣ, полагая, что при ней не будетъ уже той воли и того блага ему, Купидончику. Свое неудовольствіе онъ выражалъ меланхолическимъ видомъ, склоненіемъ головы на бокъ и глубокими вздохами.

— Вы что то сегодня не веселы, Купидончикъ, — обратился къ нему Павелъ Борисовичъ за десертомъ. — Здоровы ли вы?

— Здоровье мое въ вожделѣнномъ состояніи, благодарю васъ.

— Но почему же вы такъ скучны?

— Не могу же я, государь мой, бытъ постоянно порхающимъ, какъ птичка въ рощѣ.

— Скажите! Ну, а если я вамъ прикажу подать вашъ любимый кубокъ венгерскаго, скука ваша пройдетъ?

Чижовъ безмолвно пожалъ плечами.

— Подать Капитону Ниловичу его кубокъ! — приказалъ Скосыревъ.

Кубокъ вмѣщалъ въ себѣ три четверти бутылки, и, когда Чижовъ выпивалъ этотъ кубокъ, наполненный дорогимъ душистымъ виномъ, то дѣлался необыкновенно разговорчивъ, веселъ, пѣлъ, декламировалъ, смѣялся, но съ мѣста сойти не могъ: извѣстно, что старыя венгерскія вина дѣйствуютъ на ноги. Его заставляли тогда плясать, танцовать менуэтъ съ хорошенькою Дашей, танцовщицей, и онъ, путаясь ногами и спотыкаясь, падалъ каждую минуту. Пилъ онъ венгерское вино съ наслажденіемъ, дрожалъ даже и захлебывался. Иногда, по знаку Павла Борисовича, вмѣсто вина, въ кубокъ наливали уксусу, и тогда Чижовъ вскакивалъ, бросался на дворецкаго и гонялся за нимъ по комнатамъ, а кто нибудь изъ лакеевъ подставлялъ ему ноги, и онъ летѣлъ на полъ. Эти потѣхи бывали только въ дни большихъ попоекъ; тогда надъ Чижовымъ продѣлывали штуки и почище.

Съ наслажденіемъ выпивъ кубокъ, Чижовъ сдѣлался веселъ, раскраснѣлся.

— Хорошо! — проговорилъ онъ, помахивая рукою.

«Весело, — хоть на мгновенье,Бахусомъ наполнивъ грудь,Обмануть воображенье —И въ былое заглянуть!» [1]

— А какъ это «на смерть кучера Агаsона», какъ? — смѣясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ.