Петр Боборыкин - Василий Тёркин Страница 19

- Утречком, говорит, коли отпустит хоть чуточку, достань мне шкатунку красного дерева и подай.

Они помолчали.

- Стало быть, - выговорила Серафима слишком как-то спокойно, - в этой шкатулке и капитал Калерии?

Их взгляды встретились. Лицо Матрены Ниловны потемнело, и она тотчас же отвела голову в сторону.

Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой веры сама отошла, а Матрена Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она с ревностью матери. Калерия росла "потихоней" и "святошей" и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать:

"Смотрите на нас с Симочкой. Я - праведница, и меня Господь Бог за это взыщет; а та - грешница, только и думает, что о суетном и мирском, предана всем плотским вожделениям".

Где же ей взять наружностью против Симочки! А все-таки, когда она здесь жила перед тем, как в Петербурге в "стриженые" сбежала, ст/оящие молодые люди почитали ее больше, чем Симочку, хоть она и по учению-то шла всегда позади.

Не хотела Матрена Ниловна помириться и с тем, что "святоше" достанутся, быть может, большие деньги, - она не знала, сколько именно, - а Симочке какой-нибудь пустяк. Ее душу неприязнь к Калерии колыхала, точно какой тайный недуг. Она только сдерживалась и с глазу на глаз с дочерью и наедине с самой собою.

Все это было как будто и грешно, а греха она и боялась и не любила по совести. Но ежеминутно она сознавала и то, что не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, - она не устоит.

- Зачем же откладывать? - заговорила немного погромче Серафима и бросила долгий взгляд в сторону двери, где через комнату лежал отец. - Ежели папенька проснется да посвежее будет... вы бы ему напомнили. А то... не ровен час. Он сам же боится.

Говорить дальше в таком же смысле Серафиме тяжело было. Она переменила положение своего гибкого и роскошного тела. Щеки у нее горели.

- Как жарко!

Этот возглас был для нее большим облегчением.

- Ты бы шляпку-то сняла, - заметила Матрена Ниловна. - Вон она какая у тебя, прости Господи, ровно улей какой.

И мать тихо засмеялась.

Пока Серафима вынимала длинные булавки из волос и клала шляпку на стол, Матрена Ниловна, оправив концы платка, как бы про себя выговорила:

- Известное дело, зачем откладывать. Каков-то он, голубчик, проснется?..

Ей уже представлялась "шкатунка" из красного дерева с медными бляшками и наугольниками с секретным ящиком старинной работы... Там лежит капитал Калерии. И сдается ей, что Ефим Галактионыч поручит ей распоряжение этими деньгами.

Дрожь повела ей плечи, а в комнате было не меньше двадцати градусов.

Дверь из передней приотворили. Показалась "головка" Аксиньи.

- Матушка, - долгим шепотом протянула она, Ефим Галактионыч, никак, проснулись. Слышала я, кашлянули.

- Хорошо, - хозяйским тоном ответила Матрена Ниловна. - Скажи им: Серафима, мол, Ефимовна приехали.

Мать и дочь поглядели одна на другую и встали с дивана.

XXIII

В конце девятого часа Серафима ехала домой.

Пролетка медленно поднималась по "дамбе", - так называют мощеную дорогу от набережной в город.

Фонари только что начали зажигать. Небо висело густое и низкое, полное звезд.

На одну звезду с изумрудным блеском вдумчиво смотрела Серафима.

Все обошлось хорошо, лучше, чем она могла желать.

Отца она видела в темноте его чуланчика. Он лежал целый день в угловой каморке без окон, где кровать приткнута к стене, и между ее краем и стеклянной дверью меньше полуаршина расстояния. Мать сколько раз упрашивала его перебираться в комнату, где они когда-то спали вместе, но он не соглашался.

В каморке было так темно, что она не могла отчетливо разглядеть отцовского лица, заметила только, что оно раздулось; грудь была обнажена сверху; косой ворот рубашки откинут.

Отец полусидел в постели, прислонившись к высоко взбитым подушкам. Показалось ей, что борода еще поседела, и глаза смотрели на нее гораздо мягче обыкновенного.

Небывалое волнение охватило ее, когда она наклонилась к нему и взяла руку, уже налитую водой, холодную. Перед ней полумертвец, а она боится, как бы он не проник ей в душу, каким-нибудь одним вопросом не распознал: с какими затаенными мыслями стоят они с матерью у его кровати.

- Дочка, - перехваченными звуками говорил ей отец, - ты на меня не ропщи!

- Папенька! Что вы! - смогла она ответить и против воли заплакала.

- Не моя вина, милая... Времена не те... все пошло на умаление.

- Чего тут, Ефим Галактионыч! - вмешалась мать. - Н/ешто она что?.. Уж ты не расстраивай себя... без нужды. Полегче тебе с/едни, вот бы и сказал нам, какое твое желание.

Мать не договорила. Она слышала ее голос сбоку и немного сзади от себя.

"Догадается! - подумала Серафима. - Как бы не испортить всего!"

Но отец сам потребовал шкатулку. Она помогла матери достать ее из-под столика в проходной комнатке, отделявшей гостиную от каморки, где лежал отец.

Шкатулка показалась ей чрезвычайно легкой, должно быть, от возбуждения. Они обе держали ее перед отцом.

Он дрожащими и налитыми пальцами достал ключ с цепочки, висевшей у него на груди, и долго не мог отпереть. Наконец пружина музыкально прозвенела, и крышку он откинул с их помощью.

- Вот видите, - говорил он уже совсем замирающим голосом, - тут... Пальцем надавите в правом углу, и отскочит планочка.

У него еще достало сил показать, как следовало надавить.

- Что там найдете... больше ничего и нет... Нигде не ищите, в другом месте... И по-Божески, по-Божески...

Отец начал метаться. Чтобы запереть шкатулку, пришлось снять с его шеи цепочку, где, кроме ключа, висел большой оловянный крест и ладанка.

Она думала - он кончается. Мать поспешно убрала шкатулку и прибежала на ее зов.

- За доктором послать-ин, Ефим Галактионыч? - спросила мать, сдерживая рыдания.

И Серафима готова была разрыдаться.

Если бы у отца хватило телесных сил сказать ей еще раз: "Смотри, дочка, не обижай Калерии, не бери греха на душу!" - она упала бы на колени и во всем призналась бы.

Но отец ослаб. Они обе страшно испугались: думали, сейчас отойдет. Пометался он с минуту, потом ему стало легче; он наклонился и чуть слышно выговорил:

- Подь сюда, Серафима.

Она опустилась на колени. Отец благословил ее и поцеловал в голову.

- Прощай, дочка, - еле слышно прошептал он. Живи по-Божески... Муженек не задался... Терпеть надо... По- честному...

Она тихо плакала; но в ней уже ничто не влекло ее к признанию. Да и как бы она покаялась?.. Зачем?.. Чтобы потрясти отца, убить его на месте?

Слезы облегчили ее. Мать тоже тихо плакала.

- Ну, подите!

В гостиной они обнялись и, отойдя к печке в дальний угол, пошептались.

- Пришлите за мной... ежели ночью... папенька отходить будет.

- Зачем? - сказала Матрена Ниловна. - Он благословил тебя. Теперь уж не встать ему, сердешному...

О "пакете" они больше не говорили, но между ними и без слов что-то было условлено.

"Васе деньги нужны до зарезу, а достал ли он у того барина?"

Серафима спросила себя и сейчас же подумала о близкой смерти отца. Неужели ей совсем не жалко потерять его? Опять обвинила она себя в бездушии. Но что же ей делать: чувство у нее такое, что она его уже похоронила и едет с похорон домой. Где же взять другого настроения? Или новых слез? Она поплакала там, у кровати отца, и на коленки становилась.

Жутко ей перед матерью за "любовника", но теперь она больше не станет смущаться: узнает мать или нет - ей от судьбы своей не уйти. И с Рудичем она жить будет только до той минуты, когда им с матерью достанется то, что лежит в потаенном ящике отцовской шкатулки.

Есть у ней предчувствие, что Вася денег у того барина не добудет. Завтра или послезавтра должна прийти к ней депеша, адресованная "до востребования". Каждое утро она будет сама ходить на телеграф.

С тех пор, как вернулся из Москвы муж, она за собою следит. Но ей не нужно особенно себя сдерживать. Он для нее точно какой-то постоялец. Ни злобы, ни раздражения, ни желания показать, как она к нему относится... Только бы он не вздумал нежничать.

И третьего дня, и сегодня она жаловалась на головную боль, нарочно лежала перед обедом. Она не будет больше "принадлежать" Северу Львовичу ни под каким видом.

Про себя она зовет мужа "Север Львович", и это имя "Север" кажется ей сегодня смешным. Да и весь-то он - такое ничтожество... Теперь муж ничего не может над ней, ровно ничего. Еще много две недели, она опять подумала о смерти отца" - и ее след простыл.

И нисколько ей не страшно скрыться отсюда. "Скандалы!" - закричат все в городе. Быть на линии прокурорши и жить домом, считаться самой красивой молодой дамой - и вдруг бежать... С кем? Про ее связь вряд ли кто знает. Может быть, догадывается одна приятельница... Сочтут за тайную нигилистку. Нарочно, мол, влюбила в себя судебного чиновника, выведала от него какие-нибудь тайны и убежала за границу. Про то, как она живет с ним, конечно, говорят в городе, знают, что он игрок, но думают, должно быть, что она до сих пор влюблена в него; жалеют, пожалуй, или называют "дурой". Она в последнюю зиму мало выезжала, была всего на двух-трех вечерах в клубе, ухаживателей не поощряла, по целым неделям сидела одна. Да и какая охота приглашать кого-нибудь? Север Львович начнет каждый раз умничать, гримасы строить, колкости говорить, показывать, какой он джентльмен и какая она "мужичка" и "моветонка". В первый год она еще терпела, а с тех пор, как встретила Теркина, не желала выносить этих "фасонов".