Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания Страница 19

Она сидела или с барышнями Порфировыми, или с Колей. Раза три я заставал ее у графа Рынина – и каждый раз чувствовал себя неприятно: не нравился мне этот человек. В глазах у него, когда он смотрел на Лею, было что-то хищное, как у ястреба: злое и холодное восхищение. Вероятно, она ему нравилась по-своему.

Порфировы собирались на воды: этого хотела Лея. Сам Порфиров осенью ждал перевода в Петербург или Киев. Этот вопрос для меня был важен, потому что я намеревался поступить в университет в том городе, где будет Лея. Но хотелось мне больше в Петербург.

Я не колебался в выборе факультета. Конечно, юридический! Хлебный факультет. К тому же у меня издавна большие способности к политической экономии. Да и протекция у меня с папиной стороны. Захочу – по службе прекрасно могу пойти. Лето, рассчитывал я, пройдет в сборах, в прощаньях. А к августу надо уже и отправляться.

Я мирно кончил свои экзамены. Правда, я кончил не из первых, но я за этим и не гнался. Признаюсь, я был доволен, когда узнал, что все кончено. За обедом мы выпили бутылку шампанского, мои маленькие братья и сестры кричали «ура!». Мама поцеловала меня, назвав «своей гордостью», а папа крепко жал мои руки, и оба мы были растроганы.

Потом я пошел бродить по улицам, улыбался про себя и даже вполголоса напевал турецкий марш, что у меня всегда служит признаком удовлетворения и полного довольства собою.

Когда наступил вечер – я отправился к Порфировым. Пробило уже девять часов. Ночь была душная, черная, тихая, давила, как меховая шуба в жаркую погоду. Я шел под деревьями, которые опустили свои большие, сочные листья, утомленные жарой. Между ветвями, густыми, сильными, сплетенными, виднелось иногда небо. В небе прыгали крупные звезды и казались безотрадными и тяжелыми, как вся ночь.

У Порфировых никого не было дома. Я хотел уйти, но горничная мне сказала, что Лея Николаевна дома и что про меня ничего не было сказано, а других велели не принимать.

Горничная вернулась и попросила меня в гостиную.

Я прошел пустые, слабо освещенные комнаты. В гостиной было совсем темно. Горничная исчезла. Я ощупью добрался до двери так называемой маленькой гостиной, где я в первый раз увидел Лею за пианино и откуда теперь виднелась полоса света.

На столе горела одинокая лампа под мутным абажуром. Углы комнаты терялись. Я увидал дверь, распахнутую на темный балкон, и догадался, что Лея там.

Она действительно была там, на низком кресле, совсем около узорной решетки.

– Это вы, Петя? – сказала она, протягивая мне руку. – Я никого не ждала, я не совсем здорова.

– Извините, я помешал… Я могу уйти…

– Нет, все равно. Останьтесь. Никого нет дома. И такая духота. Надо уезжать отсюда. Я выносить этого не могу.

Мне стало досадно, что она говорит о себе и даже не спросит меня, как сошел последний экзамен. Я подождал немного, но потом не выдержал и объявил:

– А я гимназию совсем кончил.

– Вот как, – протянула Лея с убийственным равнодушием. – Поздравляю вас.

– Теперь я в университет. Не знаю только куда, в Киев или в Петербург.

Лея молчала.

– Вы где будете, Лея Николаевна? В Петербурге? Еще неизвестно?

Мои глаза привыкли к темноте, и я различал фигуру Леи на низеньком кресле – в светлом, широком платье.

– Неизвестно… – проговорила она медленно, точно думая о другом. И сейчас же прибавила иным тоном, беспокойным и быстрым: – Послушайте, Петя, вы меня очень любите?

Я оторопел. Однако мое смущение длилось недолго, и я проговорил:

– Вы имели случай убедиться, что я вас люблю чрезвычайно.

– Какой случай? Ах, это когда вы мне публично предложение сделали? Было очень мило. Но разве это серьезно?

– Лея Николаевна, вы меня, очевидно, не знаете. Я человек с характером вполне сформированным, как я надеюсь. Если я говорю – значит, это серьезно. И теперь я говорю: когда угодно, при каких угодно обстоятельствах – я буду счастлив, если я могу… если вы…

Я немного запутался, но она меня поняла. Мне показалось, что ей хотелось засмеяться, но потом она сделалась очень серьезна, встала и облокотилась на решетку балкона.

Балкон был высоко, в третьем этаже. Как раз около него, но не заслоняя его, темнели верхушки кудрявых деревьев на улице. Они цвели, и аромат их был сладок, пронзителен, надоедлив – и еще увеличивал духоту ночи.

Я видел светлое платье Леи и две черные, длинные, скрученные, как веревки, косы. Я ждал ее слов.

Наконец она обернулась ко мне, порывисто и так резко, что я испугался.

– Петя, я вижу, что вы рано состарились… выросли, хотела я сказать. Пожалуй, с вами можно как со взрослым рассуждать. Ну, будем, как со взрослым. Я чувствую, что могу. Особенно сегодня, в эту мучительную ночь, когда так жарко и невыносимо тяжело…

Она опять умолкла. Мне хотелось, чтобы она говорила обо мне, а она, верно, ждала, чтобы я говорил о ней. И мы оба молчали.

Она начала первая. Молчать ей было трудно. И начала сама говорить о себе.

– Вы думаете, я очень счастливая, Петя? Я не несчастна, но я устала и хотела бы отдохнуть. Устала ждать, подозревать, не доверять – и вечно сама о себе заботиться. Жизнь на том построить – чтобы повсюду искать порывы, большой искренности, бескорыстия, вечно испытывать – и никогда не находить… Может быть, я не права. Может быть, надо ждать терпеливо, смиренно, спокойно… Но я не могу! Не умею ждать, я вся нетерпеливая, я сейчас хочу всего, или с балкона вниз головой… Петя, вы меня любите? Вы очень искренно меня любите? Вы могли бы для любви что-нибудь ужасающее сделать, чтобы я даже удивилась? Все равно, очень дурное или очень хорошее – но поразительное?

Я чувствовал себя не совсем ловко. Мне казалось, что у нее нервы расстроены. Однако я отвечал с дрожью в голосе:

– Вы, Лея Николаевна, знаете, как я к вам отношусь. Очень, очень хорошо отношусь. Не надо отчаиваться. Не все так дурно, как вы рисуете. Я уверен, что моей любовью вы будете довольны.

– Вот я и спрашиваю вас, Петя, как вы меня любите? Мне это очень нужно знать. Скажите все, что вы думаете, только скорее.

Я видел, что она расстроена, и надеялся, что мои слова ее успокоят. Я тщательно собрал свои мысли и сказал:

– Мое отношение к вам, Лея Николаевна, прежде всего безукоризненно, искренне. Мне все равно, в каких вы обстоятельствах, в каком денежном положении, даже какую фамилию вы носите. Мне нравитесь именно вы, нужны именно вы. Взгляды ваши и убеждения, их порою ошибочность и неверность, не пугают меня; я знаю, что жизнь и условия жизни могут изменить многое. Я, может быть, говорю недостаточно связно… Но я очень застенчив и вовсе не самонадеян. Я не надеюсь там на что-нибудь с вашей стороны. Нет, и говорить не хочу… Только надо, чтобы вы верили в мою преданность… Мое чувство таково: я с моста не кинусь, на дуэль никого не вызову, безумств делать не буду – потому, что я не могу быть смешным, но на преданность мою вы можете спокойно положиться…

Я думал, что сказал эту речь недурно. Была точность выражений, полнота чувства и отсутствие аффектации. Я ждал, что она протянет мне руку, но, к удивлению моему, она долго молчала, а потом спросила каким-то странным голосом:

– Так вы думаете, что броситься с моста прежде всего смешно?

– Да, я уверен.

– И всякое безумие, всякая неосмотрительность, бесцельность – смешны?

– Глубоко убежден.

– А нужна преданность, спокойность, верность, только это нужно?

– Да, если кто-нибудь может это дать…

– Петя мой бедный, простите, если я вас огорчу: да и не огорчу, ведь вы думаете, что мои вкусы и мнения переменятся… Я уж сказала вам, Петя, что я нетерпеливая. У меня нет силы ждать долго, чтобы убедится в размерах любви, которую мне всякий день будут доказывать по капле. Я должна сразу или убедиться в чем-нибудь – или разубедиться. Я устала, говорю вам. Верю – нет настоящего счастья, ну так с балкона вниз головой… хотя бы это и комично было, милый Петя.

Я совсем растерялся. Я ее не понимал и не знал, что ей сказать. У меня мелькнула ужасная, но естественная мысль, что она кого-нибудь любит, кто ее не любит. Иначе возможно ли было объяснить ее странные слова.

– Лея Николаевна, поверьте, – начал я. – Если у вас есть какое-нибудь неудовольствие, горе – скажите мне. Вы одиноки, но ведь я ваш друг. Не бойтесь огорчить меня. Я готов все перенести – только нужна правда…

– Правда? – и я заметил, что она взглянула на меня удивленно. – Какую же вам еще правду? Я не лгу. Горе? У меня есть горе, но ведь я вам его и объясняю. Никаких тайн, которые можно раскрыть, у меня нет. Но – все равно. Если вы не поняли меня немножко, не беда. У меня просто нервы расстроены. Погода такая невыносимая. Зато вас я поняла, милый Петя. Спасибо за дружбу и преданность. Это всегда пригодится. А если я и не так теперь о многом думаю, как вы, то ведь жизнь меняет убеждения, не правда ли?