В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел Страница 19

— Всё — что?

— Это всё, что тебя беспокоит?

— Меня еще беспокоят эти рыбки. — Бен сощурился на заходящее солнце, глядя в сторону бассейна, в котором золотые рыбки метались, точно лисы, уходящие от детей-гончих. — Не думаю, что они в состоянии справиться с таким количеством хлорки и стресса.

— Как и ты, — кивнул Пенн.

— С хлоркой или со стрессом?

— Ну, первое можно с себя смыть в душе, но, думаю, последнего у тебя в последнее время слишком много.

— Я ничего не могу с этим поделать, — сказал Бен.

— Выбери что-то одно.

— Одно — что?

— Одну вещь из списка поводов для беспокойства. Вложи всю тревогу в нее. Беспокойся вволю, столько, сколько нужно. Но только о ней одной. Всякий раз, когда какой-то из других поводов влетит в твои мысли, бери это беспокойство и направляй все на ту же одну вещь.

— Но это то же самое количество беспокойства, только не такое размазанное, — возразил Бен.

— Объединение — это хорошо, — заверил отец. — Если отдашь всю тревогу какой-то одной вещи, вскоре осознаешь, что тревоги слишком много для нее одной, и начнешь беспокоиться меньше, будешь ощущать бóльшую власть, держа ее на переднем плане сознания, и это поможет меньше беспокоиться. Что ты выберешь? Список получился длинный. Что в нем беспокоит тебя больше всего?

Пенн ожидал, что это будет общий душ, или Ру, странно ведущий себя в школе, или вся эта тема «самый умный/самый маленький/самый младший».

Но Бен даже не задумался.

— Клод. На данный момент. Больше всего меня беспокоит то, что случится с Клодом, когда он в этом году пойдет в старшую группу сада.

Пенна это тоже беспокоило, и беспокойство нарастало постепенно и незаметно, но он последовал собственному совету. Дети, которые пялились на Клода, родители, которые сплетничали, одноклассники, которые смеялись, соседи, которые язвили исподтишка, знакомые, которые отпускали бестактные комментарии насчет того, что и близко их не касалось, незнакомцы, которые хмурились, брат, который переживал, — Пенн выпарил все эти тревоги до сухого остатка, который мог пересыпать в банку от варенья, задвинуть ее как можно дальше на полку холодильника и забыть о ней, по крайней мере на время. Было легко поверить, что, когда кончится лето и снова начнется учебный год, все будет по-новому, прежние тревоги скукожатся, иссохнут и улетят прочь, как осенние листья. Поверить было легко, только гарантии не было.

Следующим утром Клод спустился вниз, чтобы в первый раз идти в старшую группу сада. На нем было платье «чайной длины» — выстиранное, отглаженное и, даже мама не могла этого отрицать, соответствующее такому выдающемуся случаю, — и он заливался слезами, сжимая в руке пластиковый стаканчик с водой и совершенно неподвижной, перевернувшейся кверху брюшком золотой рыбкой.

Воздушные течения и другие ветры

В то время как Рози ломала голову над вопросом, как отговорить его от платья, Клод нечаянно, пребывая в печали, выплеснул на подол дохлую рыбку. Искупавшись в купели слез, соплей и разочарования, ему пришлось снять платье и удовлетвориться старой красной сумочкой из лакированной кожи, принадлежавшей Кармело, которую Рози согласилась дать в качестве компромисса, понадеявшись, что сын сможет успешно выдать ее за не самый удачный на свете ланч-бокс. Она положила сэндвич с арахисовым маслом и джемом, банан, брецели и — как особое лакомство в честь первого учебного дня — печенье с шоколадными кусочками (присовокупив записку) в эту сумочку, чтобы придать ей сходство с ланч-боксом. Детский сад у Клода был с полным днем — шесть часов сидеть тихо, следовать правилам, быть вдали от дома, где его любили — все — больше всего на свете. Бен и Ру отбыли на первый день занятий в средней школе. Орион спустился к завтраку с наклейкой с изображением глазного яблока между бровей, и, когда Рози начала расспрашивать, зачем это ему понадобилось, подмигнул одним из двух других глаз. Так что сумочка Клода была всего лишь седьмой или восьмой по счету из числа забот мамы тем утром.

Но когда она в конце дня приехала в школу[4], младшего сына нигде не было видно, а Орион с Ригелем вылетели наружу со звонком, крича: «У Клода неприятности, у Клода неприятности». Потом распахнулась дверь детского сада, высыпая в подставленные с готовностью объятия родителей крохотных детишек, всех, за исключением Клода, которого новая учительница удерживала рядом, положив ему на макушку руку — как казалось со стороны — весьма твердую.

— Миссис Адамс?

Воспитательницу детского сада звали Бекки Эпплтон. Во время родительского собрания она просила родителей называть ее Бекки, но Рози просто не смогла себя заставить. Прежде всего Бекки — это имя для ребенка, а не человека, на которого она оставляла заботу о благополучии и воспитании маленького сына. И хотя на вид воспитательнице и впрямь было лет четырнадцать, Рози все равно считала, что ей должно хватать достоинства представляться Ребеккой. Но в основном дело было в том, что учебные классы детского сада всегда заставляли ее саму чувствовать себя скорее ребенком, чем матерью пятерых детей. Она помнила первый день в детском саду с отчетливостью, которая, право, должна была за эти годы потускнеть. Она уже проходила через все это четырежды, но ощущение по-прежнему оставалось таким же странным. Крохотные столы и стулья, ведерки с пока еще остро заточенными карандашами и мелками, запах нового ластика — все это вызывало у Рози желание сесть и учить алфавит, а не звать учительницу на «ты» и по-простецки, одним уменьшительным именем.

— Вы миссис Адамс? Мать Клода?

— На самом деле, Уолш, — Рози решила на какое-то время не заострять внимание на том факте, что ее следует называть «миз»[5], а не «миссис», и даже «доктор», а не «миз».

— У Клода был отличный первый день, миссис Уолш, — сладкий тон Бекки противоречил мрачному выражению лица Клода. — Но за обедом возникла проблема. В школе не разрешено арахисовое масло, поэтому ему пришлось сидеть и обедать