Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 2

Михаил Штерн, известный в Виннице врач, около трех лет назад был арестован и приговорен к восьми годам заключения по обвинению в спе-куляции лекарствами и получении взяток. Все дело с самого начала но-сило характер демонстративной расправы с уважаемым человеком за его желание эмигрировать и явно имело целью запугать евреев. Обвине-ния и их обоснования были смехотворными, что лишь подчеркивало зловещий характер процесса. Все эти годы мы активно боролись за осво-бождение доктора Штерна. Четвертого марта, в тот самый день, когда появилась статья в "Известиях", я организовал для его жены очередную пресс-конференцию. Вскоре в Амстердаме международный обществен-ный трибунал должен был рассмотреть дело Штерна. И вот он на свободе, отсидев лишь около трети срока,-- случай поистине беспрецедент-ный! Формулировка АПН "амнистирован по гуманным соображениям, в связи с состоянием здоровья" никого не могла обмануть -- это наша об-щая победа! Такое событие, конечно, следует отметить, но у Бороды в доме нашлось лишь немного коньяка. Я вместе со всеми выпиваю рюмку и даю корреспондентам свое последнее интервью.

-- Мы все, конечно, счастливы, что Михаил Штерн на свободе, -- го-ворю я. -- Но очень может быть, что этот шаг сделан советским прави-тельством для того лишь, чтобы отвлечь внимание западного обще-ственного мнения от новых нападок на еврейских активистов, обвиняю-щихся в шпионаже. Не исключено, что именно сейчас могут начаться новые аресты.

-- Машины КГБ уехали! -- радостно сообщает в этот момент Борода.

-- И за дверью "хвосты" больше не сидят, -- говорит его жена Маша, выглянув на лестничную площадку.

Я смотрю в окно. Действительно, машины, стоявшей метрах в двад-цати от подъезда, нет. Чтобы выяснить, осталась ли вторая, припарко-ванная вплотную к дому, я встаю на подоконник и выглядываю в фор-точку. Увы, эта машина не только на месте, она подъехала к самому входу. Да и "хвосты" не исчезли, а лишь поднялись, оказывается, на этаж выше и вроде бы с кем-то там совещаются.

-- Что все это значит, по-вашему? -- настойчиво спрашивают кор-респонденты. Они, как и мы, заинтригованы происходящим, но о своей работе не забывают. Мне и самому не терпится узнать.

-- Сейчас выясним это экспериментально, -- говорю я и быстро оде-ваюсь. -- Пойду звонить другим журналистам, сообщу о Штерне.

Пайпер и Сеттер, а также Борода, который все эти дни не отпускал меня от себя ни на шаг -- "чтобы быть свидетелем, если тебя арестуют", идут со мной.

Возбуждение и коньяк делают свое дело: я забываю взять с собой сумку с теплыми вещами, которую не выпускал до того из рук -- на слу-чай ареста.

У лифта происходит заминка. Двое кагебешников сбегают по лестни-це и заявляют:

-- Поедете с нами.

Такая наглая манера поведения стала для них в последнее время обычной. В лифт разрешено входить только трем пассажирам, хотя по-меститься в нем могут и пять человек -- так мы часто и ездили. Однако на сей раз нас с "хвостами" шестеро. После небольшого колебания Боро-да решает, что присутствие корреспондентов рядом со мной важнее. Впервые за эти дни он оставляет меня и поспешно спускается с седьмого этажа. В следующий раз я увижу его только через одиннадцать лет.

В лифте все мы тесно прижаты друг к другу. Я буквально упираюсь носом в рацию "хвоста", висящую у него на груди под пальто. Это тот самый белобрысый весельчак, который будет сидеть со мной в машине справа от меня. Я обмениваюсь с корреспондентами какими-то малосу-щественными репликами и вдруг замечаю, что согнутая в локте и прижатая к груди рука "хвоста" дрожит.

-- Они нервничают -- кажется, сейчас что-то произойдет, -- говорю я по-английски.

Это мои последние слова на воле. Лифт открывается, я делаю не-сколько шагов к выходу из подъезда -- и, подхваченный множеством рук, пролетаю сквозь двери прямо в машину.

...В Лефортово меня вводят в какой-то кабинет, и я вижу встающего из-за стола, добродушно, по-домашнему улыбающегося пожилого чело-века в очках.

-- Заместитель начальника следственного отдела УКГБ по Москве и Московской области подполковник Галкин, -- представляется он, а за-тем мягко и даже, мне кажется, немного смущенно говорит, протягивая какую-то бумагу:

-- Вот, будем работать с вами вместе.

Читаю: постановление об аресте "по подозрению в совершении пре-ступления по статье шестьдесят четвертой -- измена Родине: оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятель-ности против СССР ".

Кладу быстрее листок на стол, чтобы Галкин не заметил, как дрожат мои руки. Заныло сердце, и запершило в горле: несмотря на то, что статья в газете подготовила меня к этому обвинению, до самой послед-ней минуты я надеялся -- может, все же не шестьдесят четвертая, а се-мидесятая -"антисоветская агитация и пропаганда"...

-- Наверное, не были готовы к шестьдесят четвертой, думали -се-мидесятая? -- словно прочитав мои мысли, все так же добродушно, поч-ти ласково, спрашивает Галкин.

-- Нет, почему же, вы ведь заранее сообщили мне через "Известия", что я шпион. Это было очень любезно с вашей стороны, -- отвечаю я, стараясь презрительно усмехнуться. Но голос мой неожиданно срывает-ся на хрип, да и усмешка, кажется, получилась жалкой.

Однако Галкин явно разочарован результатом.

-- Ах да, "Известия", -- поскучнев, говорит он и тут же обращается к надзирателям уже довольно сухим, официальным тоном:

-- Приступайте к обыску.

Входит пожилая женщина в белом халате -- фельдшерица. Мне кор-ректно, но решительно предлагают раздеться догола. Начинается лич-ный обыск: осматривают вещи и -- так же скрупулезно и бесстрастно -- тело, словно оно для них -- еще один неодушевленный предмет.

Тебе демонстрируют самым наглядным образом, сколь резко измени-лось твое положение. Отныне и впредь не только твои вещи, книги и за-писи -- даже собственное тело тебе больше не принадлежат. В любой момент могут вывернуть твои карманы, сорвать с тебя одежду, залезть пальцами тебе в рот или в задний проход.

Я встречался с людьми, которые провели в ГУЛАГе годы, сотни раз подвергались обыскам, но так и не смогли к ним привыкнуть, каждый раз заново переживая личный обыск как унижение. Человек же, чувст-вующий себя униженным, потерявший уважение к себе, может стать злобным, мстительным, коварным, но никогда -- сильным и стойким духовно. А насильники умело используют его ожесточенность, направив ее против таких же зеков, как он сам, и этим ускоряют его окончатель-ное нравственное падение.

Но это знание пришло ко мне потом. А в тот момент я обратился к своему опыту предыдущих кратковременных арестов на пятнадцать су-ток, которые тоже сопровождались обысками. Тогда я решил: ничто из того, что они делают со мной, не может меня унизить. Может ли, ска-жем, оскорбить человека ураган, срывающий с него одежду, или верб-люд, плюнувший ему в лицо? Лишь сам я могу унизить себя, если совер-шу поступок, за который мне потом будет стыдно. Первое время в Ле-фортово мне пришлось не раз напоминать себе об этом принципе, пока я с ним не свыкся полностью. С тех пор уже ничто: ни обыски, ни нака-зания, ни даже несколько бесплодных попыток насильственного корм-ления через задний проход во время моей голодовки в восемьдесят вто-ром году -- не могло вызвать во мне ощущения, что меня унизили.

Однако в тот первый час после ареста мне все же не удалось полно-стью избавиться от некоторого смущения, когда я стоял голым перед тремя старшинами и фельдшерицей. Пока она и один из старшин изуча-ли мое тело, двое других прощупывали каждую складку моей одежды, а сидевший рядом за столом подполковник Галкин перебирал и записывал в протокол изъятия найденные у меня в карманах вещи. Дойдя до фото-графии жены, он вдруг расплылся в приторно-сладкой улыбке:

-- А вот и Наташа! -- и бережно отложил ее в сторону. Повернув-шись ко мне, он объяснил:

-- Я ведь готовился к встрече с вами, поэтому и с вашей женой по карточкам знаком.

Несколько дней назад, после очередного обыска, в недрах КГБ вме-сте со всеми моими вещами, документами, письмами Авиталь (так ее стали называть в Израиле) исчезли и все ее фотографии. Эта была по-следней, снимок сделал папа летом семьдесят четвертого года -- за не-сколько дней до нашей хупы и разлуки. Фотография была мне очень до-рога, и я всегда носил ее с собой. Именно сейчас, когда ее у меня отобра-ли, я вдруг осознал, что остался теперь совсем один, и, не удержавшись, спросил:

-- Могу я взять карточку в камеру?

Галкин ответил все так же приветливо, с услужливостью продавца, дающего покупателю дельный совет:

-- Она будет храниться на складе личных вещей, и если вы договори-тесь с руководством тюрьмы, то ее вам дадут.

"Руководство тюрьмы" не заставило себя ждать: в комнату реши-тельным шагом вошел коренастый полковник лет шестидесяти. В ру-ках он держал газету "Известия" -- тот самый номер, как сразу же отметил я.

-- Кого это нам привезли? -- спросил он Галкина и резко повернулся ко мне. -- За какие преступления ты у нас оказался?