Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь Страница 2

- Послушай, брат... - непроизвольно начал я, не зная, слышит парень мои слова или нет. - Я ведь тоже изгнанник... Изгнанник еще до рождения. Бывает и такое...

Он возник на пороге своего павильона и внимательно, строго смотрел на меня.

- Хотите, я дам вам что-то послушать? - без видимой связи с моими словами спросил он. - Там о нас. Обо всех, утративших родину не по своей вине.

Я не успел ответить. Что-то щелкнуло, и рыдающие звуки неизвестного мне прежде мугама ворвались в безмерное пространство неба, моря, коснулись прибрежных скал, о которые с шумом разбивались волны, слились со звуками этого мира, будто выросли из его плоти, из самого его существа.

Голос певца рыдал, вибрировал, как туго натянутая струна, задыхался... На высоких нотах его предельного страдания свет как будто мерк в моих глазах. И я тоже задыхался, закутанный в саван этой нечеловеческой музыки, разрывавшей душу, освобождавшей сердце от коросты будничных забот, мелких стремлений и суеты. Голос пел о серебряных родниках и достающих небо горных вершинах, об увядших цветах в одичавшем саду, о заброшенных могилах, о камнях, утративших свою память, потому что не стало тех, кто знал по именам каждую тропку, каждую скалу, каждое дерево, каждый родник на той земле, откуда отныне был беспощадно изгнан. Кровавая дорога уводила от родных мест. Беззвездной, непроницаемо черной была ночь. И только где-то рядом, во мраке парил ангел с широко распростертыми крыльями, готовый принять отлетевшую на страшном пути душу-беженку...

- Мы шли, шли, шли... Обреченный караван, - донеся до меня напряженный, охрипший от вновь и вновь переживаемого волнения голосок юноши. - Нас подняли в три часа ночи. Запалили бутылками с зажигательной смесью несколько сараев, а казалось, полыхает вся деревня. Скот ревел, лаяли собаки, отчаянно кричали женщины, плакали дети. А армяне все время палили очередями в воздух, эти бородатые бандиты, подгоняли: "Живее, живее. Уматывайте, пока голова цела".

Тех, кто отставал, со смехом били прикладами, палками. Бесцеремонно копались в вещах, отнимали деньги, нагло щупали, обыскивая, женщин, срывали с них золотые кольца. Мы лишь две недели назад похоронили отца. Он был учителем в нашей школе. Его убили в райцентре, куда он поехал со старейшинами села, чтобы попросить защиты. Тогда еще оставалась надежда, что советская власть может как-то пресечь насилие... Отца через день привезли домой обгорелого, с выколотыми глазами... Мать враз онемела, не замечала ничего вокруг, как будто не узнавала соседей, торопивших: пора, мол, собираться в дорогу... Только ходила постоянно на могилу отца. Когда этой ночью нас буквально выкинули на улицу, мы с младшим братом Рустамом успели подхватить лишь какие-то узелки. А мать - только вышла на улицу, как вновь бросилась прямо к кладбищу, брат метнулся за ней... Их подстрелили на лету, как птиц... Под хохот, крики, плач и вой. Мать тут же умерла, а раненого братишку я всю дорогу тащил на себе... Надеялся: дойдем. Он умер у меня на руках на перевале Шахдага.

Армяне гнали нас, как диких зверей - под выстрел. В ночь, в снега, в мороз... Помню, остановился на склоне передохнуть, оглянулся в последний раз на свое родное село: в зареве пожаров суетились черные тени этих шайтанов, тащили из домов мебель, тюки, кидали в грузовики. Подошел однорукий дедушка Гусейн, руку он на фронте под Курском потерял. Встал. Смотрит вместе со мной...

- О, Аллах, они хуже фашистов. А ведь крест на груди носят! Все думал: вдруг опомнятся, прозреют, увидят, что натворили... Э-э... Пустое... Волку тьма мила.

Сказал и голову опустил, одной рукой мой узелок подхватил, я брата поднял. Побрели... А вокруг все тот же вой и крик, истошный рев скотины... Я видел, как плакала корова, увязая, проваливаясь в расщелину, а хозяйка никак не могла помочь своей кормилице... Видел вмерзающие в снег тела тех, кто уже не способен был двигаться дальше... Какая-то женщина из Шишгая родила прямо в сугробе на тропе. И она, и младенец погибли, а пожилой муж чина, ее родственник, тут же подле них умер... Сердце разорвалось.

Никогда не прощу себе, что не заметил, не уловил момент, когда перестал дышать Рустам. Вдруг почув ствовал только, как отяжелело его тельце и вместо прежнего жара от братишки повеяло льдом. Этот холод был страшней того, что окружал нас в горах. Брат своею смертью спас меня, я перестал чувствовать мороз. Мне как будто передался его жар. И я нес его, теперь уже мертвого, на онемевших руках. Сзади ко вылял дедушка Гусейн, а впереди нас ждал Кедабекский лес, где множество матерей потеряли своих детей, где, погружаясь почти по плечи в снег, старики молили, чтобы их наконец забрал Аллах...

В ту проклятую ночь на исходе 1988 года не одно наше село постигла такая участь. Через горы брели такие же несчастные из сел Тюстюлю, Ганны, Керки-баши, Агбулаг, Арданыш, Тохлуджа... Ведь прямая дорога на Казах, что лежала через Иджеванский район, уже полностью находилась в руках бородатых армянских палачей.

- Все рассказал вам... - юноша вздохнул, провел ладонью по волосам. - Я с тех пор поседел. И вот живу. А зачем?

Его глаза внезапно смягчились, а через загар проступила синеватая бледность впалых щек.

- Как зачем? - едва не закричал я. - Чтобы не пресекся твой корень! Чтобы в своих детях ты узнавал убитых отца и мать, братишку... Только тогда они не исчезнут навсегда с этой земли!

Парень молчал. Но тут в наш диалог вторгся чей-то чужой голос.

- Ты опять, Камал, за свое, - послышалось у меня за спиной сокрушенное бормотание. - Как заканчивается твоя работа, только остаешься один начинаешь мучить себя воспоминаниями. Учиться тебе надо. Разве ты не имеешь права быть наконец счастливым? Зачем чувствуешь себя так, будто выброшен из жизни? До каких пор ты будешь страдать, раздирать лицо ногтями, по ночам не находить покоя, в смертельной тоске терзать свое тело и душу? Тебе же все го 21 год, а ты на старика похож...

- Мне страшно быть счастливым, дядя Исмаил, -прошептал юноша.

- Возможно, возможно... - тот, кого он назвал Исмаилом, прихрамывая, снял один из лежащих на ближнем столике стульев и опустился на него.

Я исподволь разглядывал подошедшего: сухощавый, в легком белом одеянии - он был похож на странствующего дервиша. Казалось, ничто земное не обременяло его. Живые темные без блеска глаза вроде бы и смотрели на нас, но куда-то в глубину. Как будто он понимал что-то такое о собеседнике, чего тот и сам о себе не знал.

- Возможно, возможно, - вновь пробормотал при шелец. - Есть цели в жизни поважнее счастья. Например, долг. И тебе только что об этом напомнили, - он со значением посмотрел на меня.

- Да, да... - легкая гримаса, тень улыбки впервые за все время разговора оживила лицо Камала, и тут я увидел, как он действительно юн.

- Вот, - с горячностью продолжил он, обращаясь теперь ко мне. - Это наш дядя Исмаил, он тут живет вместе с рыбаками, неподалеку... Целый год занимал ся со мной русским языком, литературой. Благодаря ему я и школу на отлично закончил. А еще он стихи пишет. Как Низами... Как Пушкин...

Исмаил, словно останавливая его, осторожно постучал своей самодельной тростью по асфальту: - Ну уж, Пушкин... Низами... Камал, ты не шути.

Я почему-то спросил: - Вы тоже беженец? - и тут же устыдился бестактности своего вопроса. Однако в сидящем напротив человеке угадывалась некая тайна, она-то и побудила меня задать этот нелепый вопрос.

Стало слышно, как внизу о скалы плещется море, как шуршат в инжировых деревьях у обрыва какие-то птицы. Горлинки перекликались в парке за нашей спиной. Исмаил не сводил с меня проницательных пристальных глаз.

- Знаете... - он помедлил, пожал плечами. - Наверное, нет. Моя земля это совесть, вера и справедливость. И с нее я никуда не сойду. Но, может быть, для кого-то я изгой.

- Зачем так говоришь? - с горячностью вклинился в наш разговор юноша, обращаясь к Исмаилу, однако постоянно при этом взглядывая на меня. - Вы же сами рассказывали мне, почему ваша семья в 20-е годы уехала из Шемахи... Ведь не по доброй воле... Ваша бабушка пережила то же самое, что случилось и со мной. Какие реки крови лились в Шемахе! Почему, дядя Исмаил, такая судьба? Через семьдесят лет все повторилось...

- А оно и не прекращалось... - жестко усмехнулся Исмаил. - Просто мы о многом не догадывались. Я родился и жил в России. Я почти не знаю родного языка. Лишь когда я примчался в Баку в "черный январь", у меня постепенно начали открываться глаза.

- Значит, ваша семья пережила дашнакскую резню в Шемахе...- тихо сказал я.

- Да, в 1918 году... - Исмаил опустил голову. Лицо его приняло болезненное выражение. Он молчал, молчали и мы.

- Представляете... - начал он. - Я долго не мог заставить себя поехать в Шемаху, хотя теперь часто бываю в Азербайджане и даже подолгу живу здесь. Я боялся увидеть Джума-мечеть, куда они согнали женщин и детей, а потом ее подожгли... Моя мама, тогда еще совсем юная, спаслась чудом... Ее не нашли, когда громили ее дом... Спряталась в тендыре*, зарывшись в золу... Но сколько живых людей стали в тот проклятый день золой?.. Уважаемого в Шемахе Ахунда Джафара Кули, нашего родственника, тоже зверски замучили в мечети. Армяне вырвали у него бороду, выбили зубы, выкололи глаза, отрезали уши и нос... Это видела моя бабушка. Женщин из его дома, детей заставили смотреть на то, что они делают с ним. А потом начали стрелять в женщин... Вся мусульманская часть города была предана огню.