Николай Гейнце - Под гнетом страсти Страница 2

— Он, вероятно, остепенился, — заметил другой пшют. — Когда нет более зубов, то поневоле перестанешь щелкать орехи.

— Если нет своих зубов, то есть вставные, — отвечал доктор, смеясь, — прекрасное средство! Впрочем, вы не шутите насчет князя Облонского, вам никогда не удастся быть таким молодым, как он, несмотря на то что ему пятьдесят лет. Верьте мне как доктору, что старость зависит не от количества лет, и не жалуйтесь на отсутствие князя. Когда ему придет в голову снова явиться между вами, он сумеет всех женщин привлечь к себе, и вы увидите, попомните мое слово, что в один прекрасный день он явится с какой-нибудь молоденькой и хорошенькой девушкой и даст ей ход, как и многим другим.

— В качестве покровителя?

— Нет, в качестве счастливого любовника!

— Пусть! В конце концов это будет на руку нам, молодым.

— Если вы только все не умрете раньше его! — серьезным тоном заметил Звездич.

В это время в театре раздался шепот и все взоры устремились на ложу, остававшуюся до сих пор пустой.

В ней появилась дама.

Остановясь на минуту и окинув равнодушным взглядом весь театр, она небрежно опустилась на передний стул и, опершись локтем на борт ложи, принялась лорнировать публику, видимо, нисколько не интересуясь пьесой, второй акт которой только что начался.

— Вот и Анжель! — шепнули друг другу молодые люди.

— Она сегодня раньше обыкновенного! — заметил Петр Николаевич. При этих словах Виктор Аркадьевич повернул голову по направлению к ложе, где сидела та, о которой шла речь, и был поражен оригинальной красотой прибывшей.

Большие черные миндалевидные бархатные глаза, тонкие темные ресницы резко выделялись на матовой белизне лица с правильными красивыми чертами. Несколько выпуклый лоб, окаймленный густыми красновато-золотистыми волосами, оригинальность прически которых увеличивалась небрежно вколотой в них с правой стороны звездой из крупных бриллиантов чистейшей воды.

Она была без шляпки и вошла в ложу в широком плаще с капюшоном, который и был накинут на голову.

Войдя, она небрежно откинула его.

Изящный туалет на ее высокой гибкой и грациозной фигуре носил отпечаток какой-то изящной, но вместе с тем и вызывающей небрежности.

Выражение ее красивого лица было спокойно до величественности.

Она была, по обыкновению, вся в черном.

На ее высокой груди горела другая бриллиантовая звезда, немного более той, которая украшала ее волосы, и две миниатюрные звездочки блестели в ее розовых ушках.

Бобров смотрел на эту "рыжую красавицу" с нескрываемым восторгом.

— Что? Хороша? — спросил доктор, наклонясь к его уху.

— Кто эта женщина? — прошептал тот.

— Да ведь это Анжель! — просто отвечал Звездич.

— Анжель! — с недоумением повторил громко Виктор Аркадьевич.

Это имя ничего не говорило и ничего не объясняло серьезному деловому человеку.

Три их компаньона, заметив его недоумение, громко расхохотались, не заботясь о том, что мешают ходу пьесы и не обращая ни малейшего внимания на энергичное шиканье по их адресу со стороны публики.

Их смех как бы говорил: откуда взялся он, если не знает Анжель?

Бобров покраснел до корней волос.

II

АНЖЕЛЬ

— Пусть их смеются, — шепнул на ухо молодому человеку Петр Николаевич, — а ты благодари Бога, что не знаешь ее!

— Объясни мне…

— После, а теперь послушаем пьесу, она глупа до смешного.

Водворилось молчание, и через полчаса опустился занавес — второй акт окончился.

Во время восторженных вызовов "парижской дивы" наши три франта вышли из ложи и оставили Звездича с Бобровым вдвоем.

Анжель, между тем, кланялась направо и налево с движением руки или улыбкой; ложа же ее стала наполняться теми постоянными посетителями первых рядов, как милости, с глупой улыбкой на устах искавшими благосклонного взгляда ее темных глаз.

Она казалась королевой среди своих придворных.

Виктор Аркадьевич, не перестававший на нее смотреть, обратился к доктору:

— Скажи же мне, кто эта женщина?

— Разве ты этого не видишь?

— Догадываюсь…

— Знаешь, сколько ей лет? — спросил Звездич.

— Это вполне расцветшая женщина, ей на вид лет двадцать пять.

— Да, действительно, хотя по метрическому свиде тельству ей уже около сорока, но и это неправда — ей четыре тысячи лет.

— Четыре тысячи! — засмеялся Бобров.

— Ни более, ни менее, мой друг! Она носила массу названий, массу костюмов, говорила на всех языках Вавилонского столпотворения, но это все та же женщина: гетера, куртизанка, лоретка, содержанка, кокотка горизонталка; Фрина, Аспазия, Империя, Армида, Цирцея, Ригольбош или Анжель. Это кровопийца, женщина веселья, опустошающая карманы и притупляющая умственные способности — ее сила в животной стороне человека.

— Есть исключения! — пробормотал Виктор Аркадьевич.

— Черт возьми! Я это знаю — одно есть в сто лет. Они на счету, эти исключения. Истинная любовь — это высокое, прекрасное, благородное чувство, удел людей с возвышенным сердцем и умом — так редка, что в продолжение целых веков сохраняются и записываются в народной памяти и истории человечества наряду с величайшими гениями имена избранников судьбы, умевших любить всем сердцем, всей душой, умевших жить своею любовью и умереть за нее.

— Однако, — перебил его Бобров, — какая поэзия, я не предполагал в тебе столько сентиментальности.

Петр Николаевич пропустил мимо ушей это замечание и продолжал:

— Любовь же к этой женщине — яд, и яд самый смертельный. Любить эту женщину и быть ею любимым — это отрава, принимаемая в малой дозе. В этом случае можно отделаться легким одурением, несколькими непродолжительными припадками сумасшествия, но зато сколько разочарования в себе и в других! Любить же ее без взаимности — это разорение, позор и… смерть!

— Однако у нее не такой свирепый вид, напротив, она кажется чрезвычайно милой, добродушной… — заметил Виктор Аркадьевич.

— Наружность обманчива вообще, наружность же красивой женщины по преимуществу. Вот уже десять лет, как я знаю ее — я ее доктор. У нее было десять любовников. Последний из них, как тебе только что говорили, уезжает в Ташкент; этот еще кончил лучше других. У нее большое состояние, но все знают, ценою скольких человеческих жизней оно обошлось…

— И с такой славой она еще находит жертвы, поклонников…

— Сколько угодно! — с насмешливой улыбкой сказал доктор.

— По твоему описанию, это просто какое-то чудовище.

— Не совсем… может быть, у нее оскорбленное сердце, которое мстит и платит злом за зло!

— Это еще, пожалуй, лучше! — тихо сказал Виктор Аркадьевич. — Конечно, это ее извинить не может, но, по крайней мере, многое объясняет…

— Я старался добиться ее тайны, — продолжал Петр Николаевич, — но она скрытна и молчалива, как могила.

— Была ли у нее по крайней мере истинная страсть в жизни?

— Насколько мне известно — никогда! Так, какой-нибудь каприз на время — это самое большое, да и то…

— Она замечательно хороша! — как бы про себя произнес Бобров, не спуская глаз с Анжель.

— Не смотри на нее слишком долго, ты можешь попасться…

— Я?.. Полно! — с уверенной улыбкой отвечал молодой человек. — Я застрахован, я уже люблю!

— Гм! — промычал Звездич, не совсем этим успокоенный.

— К тому же, — продолжал Бобров, — у меня всегда было какое-то омерзение к подобному извращению любви — к женщинам, которые составляют достояние всех.

— В тебе много чувства и страсти! — сказал его собеседник, окидывая его докторским взглядом.

— Вот именно, это меня и спасает. Мне необходимо верить в ту, кого я люблю… а этим существам разве можно верить? Признаюсь только, мне очень интересно с чисто философской точки зрения знать, о чем может думать эта женщина?

— Кто может когда узнать, о чем думает женщина? Приход их компаньонов по ложе прекратил эту беседу.

Оркестр заиграл перед третьим актом.

— Ужинать где будем? — спросил один из вошедших, обращаясь к доктору и Боброву.

— Я никак не могу, — отвечал последний. — Я завтра уезжаю, и мне нужно рано вставать. Я думаю даже поехать сейчас домой, не дождавшись окончания пьесы…

— В таком случае и я поеду с тобой, — сказал Петр Николаевич.

Он встал и, простившись с молодыми людьми, вышел в сопровождении Виктора Аркадьевича.

Выйдя через коридор в буфетный зал, он остановился. Мимо него шла к выходу Анжель. Она заметила доктора и сделала ему знак рукой. Он тотчас же подошел к ней и поклонился с таким почтением, с каким вообще благовоспитанный человек считает долгом кланяться женщине, кто бы она ни была.