Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря Страница 2

В больнице отцу сделали укол, и дышать ему стало легче. Но он был очень слаб, то и дело терял сознание, когда же приходил в себя, старался держать мамину руку или мою, боялся, что мы уйдем. Был предпраздничный день. На корпус - одна дежурная врачиха, мрачная, пятидесятилетняя баба, которую из ординаторской было не дозваться. Очевидно, мы ей мешали, и она то и дело предлагала нам ехать домой, но тогда, на ту ночь, и мама, и я остались. И весь следующий день мама провела с отцом, а когда приехала, сказала, что ему лучше, немного, но лучше. Он теперь все время в сознании, даже иногда шутит. Никакого лечения по-прежнему не было, мы понимали, что, пока праздники не кончатся, так и будет, однако и я, и мама успокоились, тем более что врачиха, сменившая первую, не сомневалась, что состояние отца стабильное - она была милая, симпатичная, и мы, не сговариваясь, решили, что ей можно верить. Врачиха даже убедила маму, что эту вторую ночь она может провести дома, отдохнуть, силы ей еще понадобятся. Отец тоже легко ее отпустил, и мать, позвонив из больницы, сказала, что едет домой, менять ее не надо - отцу дали снотворного, и он до утра будет спать.

В общем, казалось, что напряжение спало, и я, зная, что не засну, поехал к друзьям, чего-то выпил, играл в карты. Потом мы узнали, что как раз в середине ночи отцу снова сделалось плохо, он умирал, но без мамы и без меня, никому ничего не мог объяснить. Он давно уже плохо слышал, и пару лет назад из Австрии ему привезли слуховой аппарат, специально для костной проводимости, другой отцу не подходил. Стоил он дорого, но, главное, таких в России не делали, и врачиха посоветовала матери не рисковать, забрать аппарат домой. Зубы отец снял еще в "скорой", поэтому немилосердно шамкал, а тут еще ничего не слышал и не понимал. Он ото всего был отрезан, никого ни о чем не мог попросить.

Наутро, когда мать, еще ничего не зная, приехала в больницу и, не найдя отца, пошла в ординаторскую, врачиха с налету стала ей кричать, что две недели назад она схоронила родную дочь, которой и двадцати лет не было. Дочь, которая полгода назад родила первого ребенка - девочку, а теперь эта девочка сирота, и она, врач, ничего сделать не могла, только пять месяцев подряд день за днем сидела рядом и смотрела, как дочь умирает. Она кричала матери, что разве можно сравнивать наше горе и ее, ведь отцу было далеко за семьдесят и он, как ни посмотри, большую часть жизни прожил, книжки написал, даже фронт прошел и жив остался. С матерью, наверное, именно так и надо было говорить, потому что она ничего отвечать не стала, кое-как собрала вещи и ушла.

Теперь, Аня, о Рузе. Через два месяца после похорон, когда мы для отца давно уже сделать ничего не могли, мать вдруг решила, что его последнее желание она обязана выполнить и что он всегда хотел быть похороненным на этом кладбище под Рузой. И я, и ее подруги отговаривали мать, в один голос объясняя, что от нашего дома добираться до него больше трех часов, целое путешествие, и, значит, часто приезжать на кладбище она не сумеет; это сейчас, а что будет дальше - здоровее ведь она не становится. Все понимали, что кладбище должно быть близко, тогда она сможет ухаживать за могилой, следить, чтобы там худо-бедно все было в порядке. Но мать ничего слушать не хотела, только повторяла, что отец рузское кладбище очень любил, когда жил в "Актерах", чуть ли не каждый день поднимался на здешний холм, сидел, смотрел на реку, на луг и рощу на другом берегу. Наконец мы сюда приехали. Разыскали в соседней деревне пьяненького старичка-сторожа и от него узнали, где и как в Рузе найти женщину, которая этим хозяйством ведает, но было уже поздно, холодно и темно, мать совсем окоченела, и нам, ничего не сделав, пришлось вернуться домой. Снова в Рузе мы оказались лишь через две недели, когда мать, кое-как залечив грипп, заявила, что она "в форме". Меня одного она отпустить не соглашалась.

В горсовете нам сказали, что на работе кладбищенской начальницы сегодня не будет, и тут же легко дали ее домашний адрес. Руза городок небольшой, и нашли мы ее быстро, однако встречены были неласково: сначала она допытывалась, кто нас послал, а затем сообщила, что еще три года назад кладбище закрыли. На холме, когда попытались рыть могилы, ниже отметки "тридцать" начались оползни, и теперь после каждого сильного дождя один-два гроба приходится перезахоранивать. Мать стала говорить, что мы все хорошо понимаем и будем благодарны, но та ее срезала, заявила, что кладбище не простое, а мемориальное и следят за ним строго. Там могилы двух замечательных местных поэтов из крестьян - отца и сына, вообще, поэтов на Руси было много, а из народа - раз и обчелся, и вот двое из них похоронены здесь, на ее кладбище. Но потом она смягчилась, сказала, что сейчас туда едет и мы, если хотим, можем поехать с ней.

Дома, когда мы собирались в Рузу, мать говорила, что вот ведь каким мы были многочисленным и сильным родом, а своего места у нас никогда не было, настоящие кочевники. Чуть не треть расстреляна или погибла в лагерях, лежат неизвестно где, троих убили на войне, а те, что остались, будто приживалки, разбрелись по женам и мужьям. Сам я ничего подобного от отца не слышал, такие речи на него вообще были похожи мало, но маме нечто подобное он, может, и вправду объяснял.

Кладбищенская директриса была, конечно, дошлой бабой. В машине она решила обработать нас по второму кругу и снова начала с того, что кладбище раз и навсегда закрыто, хоронят там только тех, у кого уже есть земля. И тут мать разрыдалась. Раньше она еще держалась, а теперь ревела совершенно по-старушечьи, всхлипывая и задыхаясь, и я не мог ее успокоить. Это, наверное, продолжалось бы долго, но директриса поняла, что мы капитулировали, и сказала, что один маленький участок у нее все же есть, тем более отец тоже был писатель и, значит, соответствует профилю. Место, правда, у ограды, зато красивый вид. В общем, если для нас так важно, чтобы отец был похоронен именно здесь, она попробует помочь, оформление будет нам стоить примерно тысячу долларов.

Мать в ее предложение буквально вцепилась. Не обращая внимания на то, что директриса за рулем, она стала рвать ее руку и мою, хотела нас как-то соединить, чтобы, значит, я эту тысячу дал, а она взяла, и участок был уже окончательно наш. Наконец мы приехали. Место находилось метрах в десяти от входа и от той скамейки, на которой отец любил сидеть. Тут и вправду было очень красиво, почти самый обрыв, который держала, не давала земле сползти вниз, огромная сосна. Она занимала почти все место, везде, словно жилы, торчали ее корни. Участок вообще был странный: соседние с трех сторон вгрызались в него своими оградами, из-за чего он смотрелся каким-то дерганым. Но меня смущало не это. Куда меньше мне понравилось, что между корней я разглядел три почти сравненных с землей холмика. Здесь и до отца явно кого-то хоронили, просто, наверное, за могилами не ухаживали, вот директриса и решила участок перепродать. Мать холмики тоже заметила, я видел, что она на них смотрела, но, когда я спросил, была возмущена, даже снова изготовилась плакать.

Начальница отпираться не стала, сказала: какая нам, в сущности, разница? Зарыли лет сорок назад - и забыли, во всяком случае, на ее памяти эти могилы никто и никогда не навещал. Ни плиты, ни даже креста тут отродясь не было. Кажется, они были родом из Польши, троих здесь схоронили, а остальные сразу после войны уехали обратно. Все давно сгнило, добавила она, и кости, и гробы, главное же, участок чин-чином будет записан на вас. Мать, пока шел разговор, заискивающе на меня смотрела и чуть ли не после каждого слова жала локоть, мол, видишь, все правильно, участок будет наш, по-настоящему наш, никто посягнуть на него не сможет. В общем, и я уже был согласен и на совершенно грабительскую по тем временам цену, и на этих поляков, между которыми отцу неизвестно зачем придется лежать. Я устал от матери и хотел одного: сесть скорее в автобус и уехать отсюда.

Сейчас, Аня, я, конечно, привык, что отец лежит именно здесь, так тут красиво. Последнюю неделю, например, солнце садится в реку и на закате светит на наш холм прямо снизу. Света много, кроны сосен ничему не мешают, и на солнце стволы кажутся ярко-розовыми, почти прозрачными. А когда солнце уйдет, сразу густые сумерки, чуть ли не ночь. В общем, я с этой историей смирился, больше не думаю, что отец и поляки будут друг другу мешать, в конце концов, то, что от них осталось, наверняка уже смешалось с землей, да и отец был человек мирный. Твоя бабушка про него говорила, что во всех коммуналках, где они жили, он ни разу ни с кем не повздорил.

12 апреля 1994 года. Аня, милая, ты уехала больше шести лет назад, и я уже свыкся, что ты всегда далеко. Теперь мне кажется, что твое бегство, да и любое бегство - единственный способ спасти что имеешь. Жизнь здесь меняется быстро, люди становятся другими за пару лет, те же, кто уехал, все силы тратят, чтобы врасти в новую почву, и прошлое в них сохраняется, каким было, наверное, поэтому мне легче говорить с тобой, чем с твоей мамой. Хотя сейчас мы живем тихо, пожалуй даже, что хорошо. Во всяком случае, мама приезжает на день - на два каждую неделю, приезжает сама, добровольно, с моей стороны без какого-либо нажима. Я, конечно, рад ее посещениям и очень ценю, что она все перестирает и уберет, приготовит еду чуть ли не до следующего своего визита, и все же мне иногда кажется, что, бывай мама реже, было бы лучше. Сам ничего подобного я ей сказать не могу, боюсь обидеть, но, может быть, когда ты и она будете разговаривать по телефону, ты как-нибудь дашь ей это понять. Моя нынешняя жизнь ведь другая, и мне бывает трудно, будто заведенному, бегать туда-обратно. В общем, так получается, что после ее приезда мне все тяжело, я больше не знаю, правильно ли делаю, то ли делаю; я никогда не был особенно в себе уверен, а тут сие хорошее чувство иссякает прямо на глазах. Конечно, я по-прежнему очень-очень маму люблю, скажи ей про любовь обязательно, но сейчас мне нужно время, чтобы приноровиться, привыкнуть, а это легче, когда ты один.