Николай Лейкин - Сборник рассказов Страница 2

— Войдите, войдите! Поздравляйте меня, — заговорил он.

Молодцы робко вошли в залу и начали поздравлять.

— Ну, подходите и выпейте!

Молодцы подошли и выпили.

— По второй, по второй!

Молодцы повторили.

— Третью. Бог троицу любит! — командовал хозяин.

После третьей рюмки молодцы начали шептаться.

— Дозвольте, Захар Иваныч, вам многолетие провозгласить? — сказал старший приказчик.

— Валяйте!

Молодцы сгруппировались. Басы взялись за подбородки. Тенора перекосили глаза и раздалось «многая лета». Хозяин обнимался с курьером и говорил:

— Друг! Ничего для тебя не пожалею! Бери даже дочь родную! Выпьем!

Пьянство сделалось всеобщее. Хлопали бутылочные пробки, графины дополнялись водкой. Через час хозяин кричал курьеру:

— Друг! Ваше благородие! Едем в «Орфеум» медаль спрыскивать! Едемте и вы! — обратился он к молодцам. — За всех плачу. Всем разрешение вина.

Молодцы бросились за шубами. Прасковья Никитишна начала упрашивать мужа, чтоб он не ехал, но тот не слушал, пихнул ее в грудь и, захватив с собой денег, отправился вместе с гостем на курьерской паре. Молодцы поехали сзади на извозчиках. Домашние стояли у подъезда и провожали. Прасковья Никитишна плакала.

— Ну, теперь поминай как звали! Пожалуй, и к утру не сыщется! — говорила она — Господи, хоть бы лицо-то не разбил! Ведь в Новый год надо начальство поздравлять.

ЧЕРНОЕ МОРЕ

(Сцена с натуры)

В трактире, на черной половине, сидели два мужика и пили чай. Один из них был пожилых лет, приземист, коряв из лица, в рваном полушубке, другой — молодой, румяный, в новой дубленке, новых валенках и с серьгой в ухе — ухарь-парень: не то разносчик, продающий с лотка, не то фабричный. Молодой читал по складам газету; пожилой звонко прихлебывал с блюдечка чай и глядел прямо в рот читающему. Слышались слова: Черное море… Дарданеллы… могущественный рычаг… гордый Альбион и т. п. К чтению прислушивался сидящий за другим столом старик — сборщик на церковь. На груди его висел мешок с книжкой, на котором был нашит позументовый крест. Пожилой мужчина допил с блюдечка чай, отряхнул в него кусок сахару и перебил чтеца.

— Что же это за Черное море такое? Неужто оно так черное и есть? — спросил он.

— Да надо статься, что черное, а то как же. И белую собаку арапкой не кличут, а ведь это море…

— Скажи на милость! Вот чудеса-то!

— А ты думал как же… Изойди-ка белый свет — чего-чего в нем не найдешь! Даже люди с песьими головами есть. Да вон странным людям всего лучше знать, — кивнул молодой мужик на сборщика. — Не трафилось, почтенный, тебе на Черном море-то бывать? — обратился он к нему.

Сборщик на церковь откашлялся в руку и перекрестился.

— Самому бывать не трафилось, а от людей слыхал, — сказал он — В киевских пещерах сподобил Бог побывать, а на Черном море не был.

— Что ж оно — крепко черное?

— Как уголь.

— И вода черная?

— Что твоя смола! И смрад от него идет сильный.

— Вот в эдаком море окунуться, так и свои не узнают.

— Нельзя — сейчас смерть.

— Тсс!..

Мужики покачали головами. Сборщик воодушевился, погладил бородку и продолжал:

— Моря разные есть, православные. Есть Белое море, и вода в нем белая, и медведи плавают белые. Есть Красное море и заместо воды в нем кровь… А то есть зеленое море — то, значит, река Иордан и херувимы над ним порхают…

— А синее-то забыл? Вон и в песне поется — разыгралось сине море, — вставил слово молодой парень. — Песня — быль.

— И синее есть… Разные моря есть. Черное море потому черное, что на него проклятие положено. Допрежь того тут три города стояло и в городах этих жили нечестивые, которые забыли свою веру православную и вели блудную жизнь. Что мужчина — то блудник, что женщина — то блудница, младенцы даже, которые рождались, и те сейчас же блудниками и блудницами делались. За грехи свои города эти провалились, и стало на сем месте Черное море.

— Неужто все до единого провалились?

— Осталась только горка, на горке обитель, а в обители этой семьдесят старцев праведных, один другого старее, и самому младшему из них теперича тысяча лет. Обитель эта так посередь моря и стоит, и стерегут ее черные арапы, от султана приставленные, и всякое истязание старцам творят.

— Скажи на милость! Вот диво-то! Хорошо, коли кто все это знает, — процедил сквозь зубы пожилой мужчина.

— Широко это море-то?

— С одного края на другой не видно — страсть!

— Шире Волги?

— Куда! Почитай, в сто раз шире.

— А далеко оттелева Ерусалим?

— Не могу знать, почтенные, а надо полагать, что близко.

В половине этого разговора в комнату вошли гвардейский солдат и молодая баба в синем шугае и в расписанном платке на голове. Они потребовали чаю. Солдат начал прислушиваться к разговору. Молодой парень по-прежнему задавал сборщику вопросы.

— Ну а чье ж это самое Черное море? — спросил он.

Сборщик замялся.

— То есть как чье? Известно, Божье… Вот старцев этих, что в обители заключены, наши ослобонить хотят, да трудно. Семь мостов строили, и каждый проваливался.

— А на кораблях приплыть нельзя?

— Извергнет, потому — не вода, а смола…

Солдата взорвало. Он вмешался в разговор.

— Старый ты человек, а врешь, — сказал он сборщику. — На кораблях нельзя, так пароходы по нем ходят.

— Что ж, служивый, вам лучше знать. Вы человек бывалый, а мы понаслышке. Люди ложь и мы тож, — отвечал сборщик.

— Так, то-то… Нечего и соваться! Морем этим, почтенные, владеют семь царей, — обратился он к мужикам. — На одном конце владеем мы, на другом — турка, на третьем — китаец, на четвертом — арап, на пятом — немец, только ему препона положена, чтоб не стрелять… на шестом там еще равные…

Солдат остановился.

— Спасибо тебе, служивый! — благодарили его мужики.

— Ну а что это за слово такое, служба? — спросил солдата молодой парень, отыскал в газете и прочел: — «Гордый Альбион с завистью взирает на успехи на Востоке». Альбион-то этот ругательное слово, что ли?

— Хитер больно. Поднеси стаканчик — так скажу, — отвечал солдат.

— А зачем не поднести? Мы и сами выпьем за компанию.

Потребовались три стаканчика. Солдат подсел к мужикам, чокнулся с ними, выпил и сказал:

— Про Наполеона слыхали?

— Как не слыхать!

— Ну, вот Альбион этот самый Наполеон и есть, потому он теперь с разными пашпортами живет и что ни месяц, то имя свое меняет, — отчеканил солдат.

— Иван Пантелеич, куда ж вы ушли? Я пужаюсь одна, — крикнула солдату баба.

К мужикам подошел сборщик, протянул книгу с крестом, поклонился и нараспев заговорил:

— Порадейте, православные, на построение храма Господня… Великомученицы Параскевы Пятницы!..

Мужики дали по грошу.

В БАНЯХ

Был вечер. Газовые рожки ярко освещали раздевальную комнату Туликовых бань. Народу было не много. В углу, на диване, завернувшись в простыню, лежал пожилой купец с окладистой бородой и пил кислые щи. Поодаль от него раздевался, снимая с себя сюртук с погонами, чиновник военного министерства. В другом углу поп расчесывал гребнем свои мокрые волосы.

В раздевальную вошел молодой купец. Он был в коротенькой шубе, из-под которой виднелись полы халата. Сзади его мальчик в ватном казакине нес узел с бельем. Молодой купец отдал шубу сторожу. Завидя лежащего пожилого купца, он тотчас же крикнул:

— Парамону Иванычу! — и, обратись к мальчику, сказал: — Эй, Мольтка! Неси сюда белье. Здесь будем раздеваться. Знакомые есть.

Молодой купец сел против пожилого. Спросив, хорош ли пар, тепло ли в предбаннике, он начал раздеваться и снова обратился к мальчику:

— Ну, Мольтка?! Снимай с меня сапоги.

Парамон Иваныч прислушался.

— Как ты это его зовешь? Что, кажись, такого и имени в святцах нет? — спросил он.

— Мольткой. Это не имя. Это сосед наш в лавке, Голованов, его так окрестил. Шутник он. Таперича начитался он этих самых газет, про эту политику, значит, и всем названия этих воинов раздал. Кого Трошу зовет, кого Тьером… а его вот Мольткой прозвал, — рассказывал молодой купец. — Так из газет и хлещет! Сядем в мушку играть — туз пик у него Жуль Фавр, в горку — бар да дым барда дымом не называет, а Бисмарком. Саешник, что нас в рядах кормит, — Тьер у него, а соседа нашего Бубликова Рошфором окрестил. Тот смерть этого не любит, сердится. Дело чуть до драки не дошло. К мировому уже хотели подавать, да свои отговорили. Какой я, говорит, Рошфор, у меня христианское имя есть. На что жену свою — и ту Гамбеттой прозвал. Были мы тут как-то на именинах, так она в слезы. «Что, — говорит, — я тебе за Гамбетта досталась! Пятнадцать лет вместе прожили, все была Анна Ивановна, а вдруг Гамбеттой, сделалась».

— Безобразник, известно, — процедил сквозь зубы Парамон Иваныч.