Федор Кнорре - Каменный венок Страница 2

Мы долго жили с нею рядом вежливо-незнакомыми соседями. До того как случился у нас откровенный день и она, краснея, конфузясь и вымученно усмехаясь, мне приоткрылась, поминутно пугливо вглядываясь мне в глаза своими наплаканными глазами: можно ли продолжать? - а благодарно убеждаясь, что можно.

И сама полнейшая непохожесть наша с ней, именно непохожесть всего характеров, среды, жизни - как-то помогла мне с легкостью понять и представить себе все о ней и, главное, ее тогдашнее, на мое непохожее горе.

В общем, у нас пошла дружба на прочной основе неравенства, вернее, неодинаковости. Ей хочется все рассказывать, а я легко и дружелюбно слушаю. А рассказывать я не могу. Только вспоминать наедине. Конечно, дружбой это, может, и не назовешь. Ну, пускай так: полюбовное соглашение по взаимному облегчению одиночества. Не так уж плохо.

Жанне незадолго перед тем объявили, что надо выходить на пенсию, и, значит, она никогда больше не выбежит в белой торчащей юбочке, изящно округлив руки, постукивая твердыми носками туфель, в цепочке белых лебедей, под волшебную музыку, в чащу заколдованного леса на берегу Лебединого озера. Тогда она только виновато ужасно покраснела и, храбро улыбаясь, ушла к себе домой, отплакаться в подушку. Потом, не сразу собравшись с духом, пошла за своими пуховками и гримом и пила лимонад в буфете со своими подругами, такими же рядовыми лебедями, которые ей очень сочувствовали и в утешение говорили, до чего несправедливо ее выпихивать на пенсию, когда она еще гораздо лучше многих других, кто остается, а она с отчаянием думала, что вот и лимонад здесь пьет в последний раз, и эту милую буфетную комнату больше не увидит. Еще горше было ей стоять в сверкающей освещенными зеркалами, пропахшей пудрой, духами и потом уборной, среди своих девочек, только что оттанцевавших в воздушных белых пачках первый акт и теперь, оживленно блестя подведенными глазами, поправляя корсажи и прически, переминаясь обтянутыми трико, утомленными работой ногами, которые из партера кажутся "ножками", в ожидании сигнала на выход столпившихся вокруг нее с сочувственным пугливым любопытством, - стоять одной в городском, "штатском", сером костюмчике, никому не нужной, уже чужой, чей пропуск в волшебный мир больше недействителен.

Так, в каком-то смутном недоумении, как во сне, она навсегда рассталась с миром, населенным Одеттами и Эсмеральдами, Заремами и Джульеттами, и вот переселилась в царство соседей по квартире, заверенных справок и споров о сроках дежурств по уборке мест общего пользования.

Кажется, я теперь единственный человек, кого она почему-то не стесняется, перед кем не конфузится, не краснеет и не извиняется.

Мы сидим, не зажигая света, в ее чистенькой комнатке, где на нижней полке очень мало книг, а на верхней тесно от целого стада фигурок: фарфоровых, деревянных, бронзовых.

- Ну что же, это мой музей, - с извиняющейся улыбкой говорит про них Жанна. - Очень безвкусно, да? Но ведь я же никому не мешаю, правда? Черную антилопу мне девочки подарили... в последний день. А вот этот, под мухомором сидит, в колпачке... тоже память, только старая... А малиновый чертик верхом на поросенке скачет и показывает нос, он старше меня, он от мамы, ей в детстве подарили, вот сколько времени прошло, а он все еще жив и вот скачет и всем показывает нос. Я глупая?..

Громадная, увеличенная фотография знаменитой балерины, застывшей в прыжке, висит на стене. Жанна с ней вместе училась, упорно, до самозабвения занималась, вместе поступала в театр, жила на даче, купалась, делилась пирожками с повидлом, но сама знаменитой не стала.

- Она такая славная. Такая была хорошенькая девочка, такая... такая! восторженно вглядывается в фотографию Жанна. - Если б вы ее знали, сразу тоже полюбили бы.

Портрет другой знакомой балерины хранится у нее в большой подарочной коробке от конфет, среди других фотографий.

Показывая его, Жанна всякий раз недоуменно отодвигает его от себя, смотрит, наклонив голову набок, и дергает худым плечиком:

- Она странная... Не знаю, как назвать... Такая стерва, ужас! Нехорошо так про людей говорить?

- Коли правда?

- Правда, правда, - Жанна, умиротворенно улыбаясь, укладывает карточку на место в общую растрепанную пачку. - Вот уж ей ни за что бы... даже по телефону не брякнула, чтоб напомнить, как мы вместе учились.

- А этой вы можете позвонить?

- Сколько угодно! Она такой человек!.. - Запнувшись, она ласково кивает застывшей в великолепном прыжке балерине. - Только я не знаю, конечно. Зачем ей это... Вот наша с вами любимая пастила, кушайте.

Она берет маленький чайник, наклоняет очень осторожно и внимательно следит за струйкой воды, наполняющей мою чашку.

- До чего же я все-таки нелепое существо.

Да, вот откуда это взялось, она ведь сама про себя говорит: "существо".

- Последнее время вот что мне вбилось в голову. А вдруг я стрекоза? Лето красное пропела. А теперь в глаза прикатила зима. Ну, пожалуйста. А для чего тогда все это было? Не знаю. Неужели просто так, все зря?

- Басня вовсе не про вас. Неудачно вы ее подобрали.

- Не знаю. Вы меня всегда только ободряете. А я чуть не реву, как начну думать. А вдруг это все был обман и он правду говорит?

- Кто это - он? Кто говорит?

- Ну, все равно... Ну Коршунов, Виталь Витальич, он мне напомнил басню. И сказал про балет... Плясуны, ну и все такое, а вот попробовали бы, как мы... Кирпичи класть...

- Нашли у кого учиться жизненной мудрости. Он еще выпивши был?

- Как раз трезвый.

- Вот от этого, значит. Трезвый он злой. Впрочем, и пьяный злой. Неужели об нем стоит говорить?

- Он странный, но неважно, а вдруг он прав? Даже дух захватывает от страха, как будто через перила балкона перегнулся и заглянул с десятого этажа: а вдруг да правда?.. Ну, разве не правда, что ничего этого нет и никогда не было. Ну какие могут быть на свете все эти Феи розового цветка, Призраки розы, фавны, добрые волшебницы, эльфы и мышиные короли? Мы же знаем, что этого нет. А кирпичи-то есть... кругом... А что я могла ему ответить, когда он насмехается? Что?

- Ничего не ответишь. Он все равно будет думать свое.

- Да пускай он думает что хочет, мне бы только для себя знать, что это не смешно и что я все-таки, наверное, была для чего-то... а не обманывала, представляя разных фей, чтоб отлынивать от настоящей жизни? Что-то я спуталась, сбилась, и мне нехорошо стало... Поговорите мне чего-нибудь, а?.. Только попроще, чтоб я поняла?

Мы долго молчим, не зажигая огня, и свет уличного фонаря, который почему-то покачивается, бегает по потолку - туда-назад.

- Несколько деревенских мальчиков, - говорю я, усмехаясь, - сидели у костра ночью и болтали о том о сем, о суевериях каких-то; какой-то дореволюционный князь лежал тяжело раненный на поле Аустерлица, и смотрел в небо, и думал; двое старичков, любивших покушать, жили в домике со скрипучими дверями; какая-то провинциальная барышня писала ночью письмо заезжему помещику и начала его словами: "Я к вам пишу..."; и какой-то уродливый утенок оказался лебедем. Что же это, все обман?

Жанна не отвечает, только пальцы ее неуверенно танцуют на коленях, точно репетируя танцевальный ответ.

- Это я понимаю... А какие мальчики?.. А-а, Тургенев это, "Бежин луг"... Конечно, мальчики... Но ведь это не Фея сирени!

- А семья Ростовых была?

С возмущением:

- Что ж, вы меня совсем за дурочку считаете? Конечно, была, это все-таки каждый школьник знает!

- С точки зрения Виталь Витальича - нет, не было никакой семьи Ростовых: ни Пети, ни Наташи, ни Николая, никого. Справка из жилуправлепия не может быть выдана. Ни в коем случае, никому из них. Наташе Ростовой - не больше, чем гадкому утенку.

- Какой ужас... или, собственно, как хорошо. Теперь мне надо это обдумать до завтра, посмотреть, что у меня получится.

Мы обе слышим, как рядом по коридору кто-то прошел, отворилась моя дверь. Мы не хуже старосветских помещиков узнаем по звуку, какая дверь отворилась.

Стук в дверь Жанны. Это Катя пришла. Мы идем вместе в мою комнату, она пропускает меня вперед, потом входит сама и, притворив дверь, прислоняется к ней спиной.

Выражение мрачной пресыщенности на лице.

Длинные, совершенно прямые волосы отброшены на одну сторону так, что один глаз прикрыт ими наполовину. Руки воткнуты в глубь карманов клетчатой спортивной куртки. В углу рта закушена какая-то соломинка.

Очень она, несмотря на все это, хороша. Вот так она, наверное, и снималась в фильме, и сейчас любому дураку ясно с первого взгляда, что она, небрежно захлопнув за собой дверцу спортивной машины, выскочила у подъезда нашего дома проездом по пути в блистательную область круизов, лайнеров, аэропортов, эр-кондишенов, сертификатов, отелей или в крайнем случае хоть молодежных кафе, шашлычных "Чайка" для романтиков, фестивалей современной музыки поп и прочих бикини, причем всем этим она даже как бы пресыщена и там не удивится ничему, и там не выпустит соломинки, зажатой в зубах.