Борис Екимов - Возле стылой воды Страница 2

- Зачем забрали сетку? Плохие, злые.

Он заглядывал в людские лица, пытаясь найти ответ. Глаза его горели болезненно.

В дом, под теплую крышу, он так и не пошел. Поглядел на желтый вездеход, погрозил ему пальцем и двинулся в обратный путь.

Начался легкий снегопад. Ветер все так же тянул вдоль реки. И теперь уже не волны белой поземки бежали по льду, а вовсю гуляла снежная замять.

Сашка возвращался в землянку не рекой, а своей тропою, под высоким берегом, затишкой. Метель ему не мешала. Он быстро шел, бормоча: "Плохие... Сашка не ворует... Плохие..."

По-зимнему, по-ненастному рано стало смеркаться. Белесые сумерки прежде поры накрывали безлюдную округу: придонские холмы, замерзшую реку, далекий простор лугового берега, - все укрывалось и пряталось в быстро сереющей мгле зимнего ненастья.

Возле землянки Сашка вдруг остановился и замер. В горячечной сумятице мыслей человека больного и обиженного внезапно начало проясниваться: шелухой отлетало пустое и остались лишь слова доброго рыбака Михалыча. Михалыч всегда говорил правильно, и все его слушались, хотя он и не был бригадиром. Но он давно рыбачил, давно жил и поэтому все знал. Он правильно сказал Сашке, он велел ему... И пришла пора исполнять сказанное. Вечерело.

На разъезде, в доме, где гостевала и бражничала рыбинспекция, с полудня зажгли свет и потому снегопад, метель и вечер не сразу заметили. Лишь настенные часы боем своим подсказали, что пора в дорогу.

Засобирались. Радушный хозяин оставлял ночевать. Но нынче и завтра - дни рабочие. Нужно ехать. Тем более, что дорога - не длинная. А метель - не помеха. Решили, что по льду минуют лишь мост, а потом свернут на берег. Там асфальт до самого райцентра.

Погрузили в кузов мороженых судаков да лещей, припасенных хозяином, и распрощались.

Инспектор, который не отказывал себе за столом, был пьян и поэтому сразу улегся на заднее сиденье, пробормотав: "До дому не кантовать..." Шофер был хмелен в меру. Он выехал со двора, за хутором спустился на лед и покатил знакомой дорогою.

Стемнело. Мело. Желтый свет фар упирался рядом с машиной в зыбкую кисею снежной замяти. Но дорога была накатанной, можно прибавить газу.

Не увидев, а почуяв смутную тень железнодорожного моста, шофер сбросил газ и вовремя углядел вешки - камышовые пучки с правой стороны, где из года в год река не замерзала, а лишь схватывалась льдом на стремнине. Эту майну он знал, сто раз мимо ездил, и что-то шевельнулось в хмельной голове: вдруг почудилось, что вешки стоят не так, должны стоять левее.

Машина ушла под лед на скорости, ломая непрочное корье колесами и выбив закраиной лобовое стекло. Вода хлынула в кабину, помогая шоферу открыть свою дверцу. Инспектор, спящий на заднем сиденье, повернулся, хотел крикнуть и сразу захлебнулся. Шофер выбрался из кабины, но поздно, когда машина мягко стала на дно. Он угребался и сумел выплыть, но ниже спасительной полыньи, ударившись головой в лед. Он стукнулся раз, другой, третий, потом дважды хватнул теплую подледную воду. И все кончилось. Поднимались, бурля, воздушные пузыри из машины, желто светили фары ее.

А Сашка сидел возле своей землянки другой уже час, ожидал. Наконец он услышал гул машины, треск проломленного льда. Криков не было.

Недолго переждав, он пошел к полынье. Но поглядел на нее лишь издали. Темнело окружье воды и ломаного льда.

Сашка переставил на прежние места камышовые вешки, промочив их снизу водой, чтобы примерзли и ветром не сдуло.

Он почуял, что коченеет, от ветра и холода промерзнув до самого нутра, до костей.

Обжитая землянка не была спасеньем, но лишь от ветра затишкой. Сашка разжег огонь в печке и раз за разом стал набивать дровами ее невеликое железное чрево. Прямая труба гудела. Дрова занимались огнем и прогорали быстро. Сашка подкладывал и подкладывал новые. Бока железной печки засветились малиновым светом, и жар поплыл, волна за волной.

Печной огонь освещал землянку неверным, мерцающим светом. Дощатая лежанка с тряпьем, дощатый же стол, жестяные банки...

Сашка глядел вокруг, силясь понять, что это и откуда... И почему он здесь? Да и он ли это? Он что-то хотел вспомнить, и что-то вспоминал, и, отходя от печки, разглядывал убогое ложе, жестянки на столе, трудно понимая, что это немудреная, но посуда.

В землянке было тихо, лишь дрова потрескивали да пламя гудело в трубе. Осторожно, словно впервые, Сашка приоткрыл дверь и сначала выглянул, а потом вышел наружу.

На воле снегопад кончился, разветривало, порою светила круглая луна, яркая, режущая глаз. Казалось, светило все: сияющие высокие облака, заснеженная земля, лед замерзшей реки. Обморочная тишина накрывала пустынную округу.

Сашка все видел и понимал. Он знал, что в нескольких километрах отсюда людское жилье. А здесь - лишь замерзшая река, пустые берега ее. Он будто все понимал, кроме единственного: как попал сюда и зачем.

Болела голова. Вернувшись в землянку, он почуял, что его клонит ко сну. Лег и уснул.

Страшно было утреннее его пробужденье: он лишь открыл глаза - и тут же его словно подбросило. Выскочив из землянки, он побежал к реке и по льду ее, где стояли желтые камышовые вешки, ограждающие полынью. Все было явью: обычно ровная наледь со снежицей нынче была взбуравлена ломаным льдом.

Значит, все это не привиделось - здесь утонули с машиною люди.

Сном было другое, теперь очевидное: его детей, его жену и его самого топили отсюда далеко. Там не было льда.

Он распахнул телогрейку, раздвинул рубаху, пальцами пощупал, а потом посмотрел на два шрама, два сиреневых пулевых рубца.

- А-а-а-а! - громко закричал он.

Но все осталось по-прежнему: замерзшая река, снежная пустыня вокруг.

Медленно, еле волоча ноги, он пошел к землянке, сел возле нее на скамейку. А потом вдруг вскочил и что было сил ударил с размаху по скамейке. Руку пронзило болью, лопнула кожа, и полилась кровь. Сашка лизнул ее: соленая.

Рука болела, и кровь текла, а вокруг ничего не изменилось: заснеженные холмы, ледяная река, тот берег в белесом тумане. Пробужденье не приходило. А значит, все было явью.

Не заходя в землянку, он пошел той набитой тропою, которой ходил много раз: берег, снег, белокорые осокори, колючие кусты шиповника с сухими ягодами.

В жидких серых облаках над снежной белью поднялся и повис оловянный зрак солнца. Вчерашняя метель местами вовсе схоронила тропу рифлеными переметами снега. Но путь был известный, хотя и странный: словно не был здесь никогда, но много раз во сне проходил этой дорогою. А теперь узнавал знакомое, удивляясь.

На разъезде рыбаки уже поднялись. Михалыч стоял во дворе.

- А-а, Сашка... - сказал он. - Греться пришел?

- Где Сашка, где?

Михалыч опешил, потом произнес мягко:

- Ну, ты - Сашка. Кто же еще?

- Я - Сашка... Верно... - опамятовал пришедший.

Он не был Сашкой. Сашкой звали сына его. Но какая теперь разница. Тем более, что во сне ли, наяву и его теперь Сашкой величали. Пусть будет так.

- Замерз я, замерз... - поежился он.

- Заходи, грейся, - пригласил Михалыч. - Чайник вскипел.

В свою землянку Сашка не вернулся, оставшись у рыбаков. В первый же день он натопил баню, помылся, постирал белье. И стал жить с бригадой, каждый день выходя на лед и получая из улова свою малую, но долю.

Уже на третий день нашли потонувший "газик", в нем - инспектора рыбоохраны. Дело было понятное: пьяные, метель - вот и влезли в майну. Не первый то был случай и не последний.

Шла зима. Сашка у рыбаков прижился, отъелся на вольных харчах, оделся по-человечески и стал глядеться обычным молодым еще мужиком, на лицо довольно приглядным. К тому же - и работящим, без дела не сидел. Научился работать иглицей, сети чинил. Перебрал разбитый бригадный мотороллер, и тот стал бегать.

Но оставалось в нем странное. Мог говорить с человеком нормально, а потом вдруг вскидывался, умолкал, и глаза его горели тем больным огнем, что и прежде. Несколько раз ночами он будил рыбаков отчаянным криком, кого-то звал по именам. Когда включали свет, он сидел на постели белый как полотно и ничего не понимал. С трудом приходил в себя.

Случалось это не часто. Обычно жил как все: днем работал на льду с пешней, с сетями. Дома печь топил, прибирал, готовил еду. Порою оставался полным хозяином, когда рыбаки уезжали к семьям. Про себя он так ничего и не рассказал - кто и откуда. Даже Михалычу, с которым подружился. А Михалыч и без расспросов кое-что понимал. Хватало ему Сашкиной тюбетейки, в которой тот прибыл, свежих, недавно затянутых пулевых шрамов, ночных бормотаний и криков, а еще того, о чем всякий день галдели газеты да телевизор и рассказывали беженцы из краев южных.

И потому Михалыч старался с Сашкой говорить лишь о дне завтрашнем: "Сделаем паспорт тебе... На весеннюю путину пойдем, сделаем через милицию паспорт, прописку. В колхозе будешь рыбачить. Ты - работящий, непьющий. Найдешь бабу, будешь жить помаленьку..."