Никита Хрущев - Время, Люди, Власть (Книга 1, Часть II) Страница 2

ЛЮДИ И СОБЫТИЯ ЛЕТОМ - ОСЕНЬЮ 1941 ГОДА

Сегодня - 23 февраля 1968 года. Это великий день, славный юбилей нашей Советской Армии, всех наших Вооруженных Сил, которые были созданы под руководством Ленина и одержали победы в первые же годы революции над белогвардейцами, нашими классовыми врагами. Позднее выдержали фашистское нашествие, удар против Советской страны и народа. Все выдержали с честью, разбили всех наших врагов и высоко держат Красное Знамя, наше знамя, обагренное кровью рабочего класса в борьбе с врагами. Большой путь прошли Советские Вооруженные Силы, и я горжусь этим. Горжусь тем, что мне тоже довелось быть в составе наших славных Вооруженных Сил - Красной Армии. Я находился в Красной Армии в самые тяжелые времена для нашей молодой Советской республики, с января 1919 года. Мне в ее рядах довелось пройти тяжелые испытания и длинный путь, пришлось служить в составе 9-й стрелковой дивизии, которая сначала отступала с боями за Орел, под Мценск; потом с этой же дивизией проделал путь наступления. Мы промаршировали, буквально гоня противника. Рождество 1920 г. мы встречали уже в Таганроге. Говорю - в Таганроге, потому что наша стрелковая дивизия в это время была придана 1-й Конной армии, которой командовал, как всем известно, Буденный. 1-я Конная наступала на Ростов, мы же пошли на Таганрог. Это очень длинный путь из-под Орла. Но белые так быстро отступали, что нам надо было буквально поспевать за ними. В 1920 г. мне довелось в составе той же дивизии проделать иной маршрут: 1 марта мы наступали на селение Кошкино (оно имело двойное название: Кошкино-Крым). У меня отложилось в памяти, что именно Кошкино-Крым. В начале апреля мы дошли до Черного моря, заняли Анапу и торжествовали победу, с полным разгромом белогвардейцев. Мы их там сбросили в Черное море. Зимой была создана кавалерийская группа для преследования белых. Мы мобилизовали лошадей у кубанских казаков и посадили на коней наших бойцов, потом участвовали в освобождении Новороссийска. Но не вся дивизия была там: часть ее заняла Анапу и остановилась. Спустя пять дней отдыха, проведенных в Анапе, двинулись на Таманский полуостров и заняли его в том же апреле, а 1 Мая праздновали уже в Тамани. Ну, это - лирическое отступление в моих воспоминаниях. Действительно, воспоминания есть воспоминания, даже если, к сожалению, они излагаются непоследовательно. Впрочем, это не имеет особого значения. Возвращаюсь к тому, как из-под Киева уехал от нас Буденный. В июле 1941 г. меня вызвали в Москву. Мне было интересно приехать именно тогда в Москву, проинформироваться и узнать истинное положение вещей, В каком состоянии находится наша страна? Какие соображения имеет Сталин относительно задержания наступления противника, а потом нашего перехода в наступление? Мы не могли даже занять твердую оборону, находились в стадии отступления, в стадии поражений на фронте. В это время Сталин нигде "не вылезал" со своей фамилией как Верховный Главнокомандующий, каковым он вскоре был назначен (1). Распоряжения отдавались Ставкой. Нигде не говорилось - Командующий (или Главнокомандующий) Сталин. Это тоже свидетельствует об определенном настроении Сталина, который не хотел, видимо, связывать свое имя с поражениями наших войск. Итак, меня вызвали в Москву, но не сказали, по каким вопросам. Думаю, что Сталин вызвал меня, чтобы узнать, как я оцениваю положение дел на нашем участке фронта. Я занимался тогда только территорией Киевского Особого военного округа (2), то есть северной частью Украины. Южная часть Украины - это Южный фронт. Он был создан на основе Одесского военного округа. На те войска я никакого влияния не имел. Когда я приехал в Москву, мне сказали, что Сталин находится на командном пункте. Москву тогда бомбили очень часто, и штаб был перенесен к Кировским воротам, в помещение Наркомата легкой промышленности СССР. Это помещение было занято под штаб, а для Сталина и руководства партии был организован командный пункт Ставки там же, на станции метро "Кировская". Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление: человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать. Он даже не смог сказать мне несколько подбадривающих слов, а я в этом нуждался, потому что приехал в Москву, прибыл к Сталину, в центр, к руководству страной и армией. И вот я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы сказал, жалкие какие-то, просящие. Сталин спросил: "Как у нас дела?". Я ему откровенно обрисовал обстановку, которая у нас сложилась. Как народ переживает случившееся, какие у нас недостатки. Не хватает оружия, нет даже винтовок, а немцы бьют нас. Собственно говоря, мне и не требовалось ему рассказывать, потому что он сам знал по докладам, которые делал Генеральный штаб: армия бежала, немцы превосходили нас и на земле, и в воздухе, у нас не хватало вооружения, а к этому времени уже не хватало и живой силы. Все рассказал, в каком мы находимся положении. Помню, тогда на меня очень сильное и неприятное впечатление произвело поведение Сталина. Я стою, а он смотрит на меня и говорит: "Ну, где же русская смекалка? Вот говорили о русской смекалке. А где же она сейчас в этой войне?". Не помню, что ответил, да и ответил ли я ему. Что можно ответить на такой вопрос в такой ситуации? Ведь когда началась война, к нам пришли рабочие "Ленинской кузницы" и других заводов, просили дать им оружие. Они хотели выступить на фронт, в поддержку Красной Армии. Мы им ничего не могли дать. Позвонил я в Москву. Единственный человек, с кем я смог тогда поговорить, был Маленков. Звоню ему: "Скажи нам, где получить винтовки? Рабочие требуют винтовок и хотят идти в ряды Красной Армии, сражаться против немецких войск". Он отвечает: "Ничего я не могу тебе сказать. Здесь такой хаос, что ничего нельзя разобрать. Я только одно могу тебе сказать, что винтовки, которые были в Москве у Осоавиахима (а это винтовки с просверленными патронниками, испорченные), мы приказали переделать в боевые, велели заделать отверстия, и все эти винтовки отправили в Ленинград. Вы ничего не сможете получить". Вот и оказалось: винтовок нет, пулеметов нет, авиации совсем не осталось. Мы оказались и без артиллерии. Маленков говорит: "Дается указание самим ковать оружие, делать пики, делать ножи. Станками бороться бутылками, бензиновыми бутылками, бросать их и жечь танки". И такая обстановка создалась буквально через несколько недель! Мы оказались без оружия. Если это тогда сказать народу, то не знаю, как отреагировал бы он на это. Но народ не узнал, конечно, от нас о такой ситуации, хотя по фактическому положению вещей догадывался. Красная Армия осталась без должного пулеметного и артиллерийского прикрытия, даже без винтовок. Под Киевом мы на время немцев задержали. Уверенности, что выдержим, однако, не было, потому что у нас не было оружия, да не было еще и войск. Мы собрали, как говорится, с бору по сосенке, наскребли людей, винтовок и организовали очень слабенькую оборону. Но и немцы, когда они подошли к Киеву, тоже были слабы, и это нас выручило. Немцы как бы предоставили нам время, мы использовали его и с каждым днем наращивали оборону города. Немцы уже не могли взять Киев с ходу, хотя и предпринимали довольно энергичные попытки к его захвату. Я сказал Сталину, что Киев еще наш и мы твердо держимся, построив прочную оборону. Это были первые серьезные достижения в создании обороны. Против наших войск неоднократно предпринимались атаки, и мы их с успехом отбили. И я ему сказал: "Сейчас у нас есть уверенность, что наступление на Киев в лоб вряд ли будет иметь успех". Вот я говорю сейчас: "Вряд ли". Думаю, что для людей, которые имеют хоть какое-то понятие об обстановке в то время, это "вряд ли будет иметь успех" - слишком оптимистическое заявление. В Красной Армии тогда, к сожалению, больше рассказывали, как мы бежали, а не как давали отпор. Хотя в процессе бегства наши войска останавливались и наносили довольно чувствительные удары по врагу. Это я теперь ясно вижу, когда прочел книгу "Совершенно секретно! Только для командования!". В ней для меня особенно интересны были подлинные документы из стана врага. С комментариями в книге я не во всем согласен: они недостаточно глубоки и недостаточно объективны. Дальше, видимо, я выскажу свое мнение, в чем конкретно я считаю их недостаточно глубокими и недостаточно объективными. Но вражеские документы доставили мне, я бы сказал, наслаждение. Запоздалое по времени, но наслаждение. Я читал эту книгу (издательство "Наука". 1967) и видел, как этот бесноватый Гитлер корчился, как извивался он под ударами наших доблестных советских войск и на тех направлениях, где я был членом Военного совета (ни в какой степени я не приписываю этот факт своим личным качествам. Упоминаю об этом, чтобы меня никто не подозревал или тем более не обвинял в нескромности). Сейчас, объективно делая выводы на основе заключений врага, вижу, что наибольшее сопротивление оказывали и наибольший урон наносили немецким войскам именно мы, на Юге. В первые дни войны я был в КОВО, затем в Военном совете Юго-Западного фронта, затем Южного фронта, потом Сталинградского и Юго-Восточного, затем опять Южного, далее Воронежского, потом 1-го Украинского фронта. Мне было приятно читать. Сейчас мы перешагнули 20 с лишним лет после разгрома гитлеровских войск. Документы, которые были совершенно секретны, стали доступны всем, кто желает познакомиться с тем, как организовывалась и как протекала эта великая борьба народов против фашистской чумы, против гитлеровских сумасбродных идей господства нацизма над всем миром и прочих бредней, которые Гитлер высказывал и в которые верил. Нужно прямо сказать, что Гитлер увлек немецкий народ. Изображать, что его никто не поддерживал, глупо. Если бы Гитлер не имел опоры в немецком народе, то не смог бы добиться того, чего достиг. Он обманул немцев, это верно. Но все-таки даже рабочие поддерживали его. Я это знаю по допросам пленных. Да и внутренней широкой антигитлеровской борьбы рабочих и крестьян в Германии не чувствовалось. Если бы это было, то, видимо, такой стойкости, которую показали немецкие войска во Второй мировой войне, не проявилось бы. Если бы немецкая армия, которая состояла из рабочих и крестьян, если бы эти люди выступали против нацизма и против Гитлера, то они не проявили бы такой стойкости. Поэтому-то нам и приходилось каждую пядь земли брать с боем и проливать очень много крови. Все наши военные знают, что когда мы готовились к наступлению, то место для удара выбирали наиболее выгодное в стратегическом отношении, которое отвечало бы нашим стратегическим замыслам: не с немецкими солдатами, а румынскими или итальянскими. Эти войска были малоустойчивы к нашим ударам. При первом же ударе оборона, которую занимали эти войска, разваливалась. Иное положение складывалось на тех участках, где в обороне находились мадьяры. Мадьяры оказывали очень упорное сопротивление. Видимо, я несколько отвлекся, так как то, что я говорю, скорее всего, должно относиться к заключительной части моих воспоминаний. Поэтому возвращаюсь к беседе со Сталиным. Сталин меня расспрашивал, и я рассказал ему о положении на нашем участке фронта. Его голос и выражение лица были не сталинскими. Я привык видеть его уверенность, твердое такое выражение лица и глаз. А здесь был выпотрошенный Сталин. Только внешность Сталина, а содержание какое-то другое. Я уже говорил, что меня неотвязно преследует его упрек в отношении русского народа. Он сказал: "Ну вот, говорили: русская смекалка! Где же это сейчас русская смекалка? Где она? Почему не проявляется?". Не помню, что ответил ему. Наверное, ничего. Потому что ответить я ничего не мог. Русскую смекалку из кармана не вытащишь. Я был внутренне возмущен. Когда уехал из Москвы, меня просто распирало. Как же так? Он возлагает сейчас ответственность на всю русскую нацию. Русские, дескать, не проявляют смекалки... Так как же ты можешь так думать о людях, русских ли, украинцах, белорусах, узбеках или других народах нашей великой Родины? Обвинять их в том, что они не проявили смекалки в то время, когда первая смекалка - вооружение, вооружение и еще раз вооружение! Вот что прежде всего, а потом уже проявление смекалки в том, как правильно и более эффективно использовать это вооружение. Наши войска твоей волею, именно твоей, Сталин, были поставлены в такие условия, когда они не имели даже достаточного количества винтовок. Я уже не говорю о противотанковой артиллерии; не говорю, что мы сначала и понятия не имели о противотанковых ружьях. Не было у нас и автоматического оружия. Потом появились автоматы ППШ. Эти автоматы были изобретены нашими конструкторами-оружейниками вскоре после Финляндской войны, но не изготавливались. В Финляндии мы на практике познакомились с этим оружием. Финнами оно широко применялось против наших войск, и мы несли очень большой урон. Несмотря на это, такого оружия у нас не было в начале Великой Отечественной войны. В то время рассуждали так, что это оружие неприцельное и очень расточительное по количеству употребляемых боеприпасов. Этот вопрос - святая святых Сталина, он был тут судья. Поэтому в Красной Армии оставили винтовку. Но жизнь показала обратное. Мы вынуждены были вернуться к этому оружию. Быстро и в достаточном количестве стали делать автоматы и снабжать ими нашу армию. А если бы это сделали раньше? Если бы это правильно было оценено? Кто в этом виноват? Сталин виноват. Сталин и Сталин! Могут сказать: не Сталин же занимался вопросами вооружения. Именно Сталин! Я уже раньше говорил, что старался несколько раз приоткрыть глаза Сталину на маршала Кулика, чтобы он более трезво оценил его. А он все-таки он не стал меня слушать. Наоборот, упрекнул меня, что я не знаю этого человека, а он его знает. Такая самоуверенность в оценке людей и, следовательно, в знании дела вот к чему теперь привела. Стоила стольких жизней, такой крови советским людям... Вот какой промах был допущен по вине Сталина. Сегодня утром мне звонили многие товарищи и поздравляли с днем 50-летия Советских Вооруженных Сил. Звонил мне и мой товарищ, давний друг Сердюк. Я его знаю много лет как партийного работника. Он вместе со мною уехал из Москвы на Украину, стал потом вторым секретарем Киевского городского партийного комитета и я был избран первым. Мы жили и работали с ним вместе. Когда началась война, я порекомендовал его членом Военного совета 6-й армии. Он был утвержден в должности, а потом оставался членом Военного совета армии до полного разгрома немцев под Сталинградом. Там он был членом Военного совета 64-й армии, которой командовал Шумилов замечательный генерал и замечательный человек (3). Он сейчас находится на пенсии. Я уже говорил, что 6-я и 12-я армии отступили после того, как немцы зашли глубоко во фланг этим армиям, а потом они их окружили и разгромили где-то в районе Умани. Эти две армии попали в плен. И их штабы попали в плен вместе с командующими Музыченко и Понеделиным. Вот тогда снова возник в моей памяти довоенный инцидент с Музыченко, но уже, как говорится, последствий никаких не было. Допускали только, что мы, видимо, прозевали, и он, может быть, действительно был нечестным человеком, хотя его поведение и управление войсками оставались до конца безупречными. 12-я и 6-я армии, борясь в окружении, наносили, как теперь известно по немецким документам, довольно большой урон немецким войскам и дрались до последнего. Музыченко был взят в плен раненым; кажется, он лишился ноги. Музыченко попал в такой переплет, который вроде бы давал все основания верить, что он нечестный человек, что он немецкий агент. Это было умозаключение, которое не подтвердилось. Хотя косвенные показатели вроде бы имелись. Эти генералы, попав в плен, числились у нас как предатели. Тогда все, попавшие в плен, считались по приказу Сталина предателями, а семьи их подлежали высылке в Сибирь. Это было применено, конечно, и против семей Музыченко и Понеделина. Потом эти люди вернулись домой. Я даже помню, что Музыченко возвратился на какую-то работу в ряды Советской Армии, Понеделин - тоже. Потапов тоже попал в плен и тоже вернулся. Он потом занимал какую-то командную должность в Советской Армии. Вот в такие сложные переплеты попадали порой наши командиры (4). Хотел бы рассказать еще о таком случае. Думаю, что организовал эту подлость Сергиенко (5). Сергиенко был наркомом внутренних дел УССР. Такой длиннющий и хитрый человек. Оборотистый человек. Потом оказалось, что это был очень нечестного склада, коварный человек. В Киеве сложилась тяжелая обстановка, и мы вынуждены были перенести штаб Юго-Западного фронта в Бровары. Мы сделали это вместе с командующим войсками. И вдруг я получаю телеграмму от Сталина, в которой он несправедливо обвинял нас в трусости и угрожал, что "будут приняты меры". Обвинял в том, что мы намереваемся сдать врагу Киев. Сталин верил своим чекистам, считал, что они безупречные люди. В телеграмме, конечно, ссылки на них не было. Но я убежден, что никто не мог сделать это, кроме Сергиенко. Это была подлость! А когда Киев был немцами обойден, он остался в их тылу и выбрался из окружения, переодевшись в крестьянскую одежду. После этого случая я его не уважал и ему не доверял. Рассматривал его как подлого человека, способного на клевету. Чтобы выставить себя героем, он мог других людей обвинить в самых смертных грехах. Но теперь история знает, что мы не только не намеревались сдавать Киев, а нанесли немецким войскам очень большой урон и отбили у них охоту атаковать город в лоб. Киев пал не в результате того, что он был оставлен нашими войсками, которые его защищали, а в результате обходных маневров, предпринятых немцами с севера и с юга, из районов Гомеля и Кременчуга. Это я просто попутно припомнил неприятный эпизод, который глубоко переживал. Однажды, в конце июля или в начале августа 1941 г., мне позвонил из Москвы в Киев Сталин и сказал, что создан штаб Юго-Западного направления. Командующим войсками Юго-Западного направления назначили Буденного (6). Буденный будет сидеть под Полтавой со своим небольшим оперативным штабом по управлению и координации действий двух фронтов: Юго-Западного, войсками которого командовал Кирпонос, а я был там членом Военного совета, и Южного фронта, войсками которого командовал в то время, кажется, Тюленев (7). Там имела место быстрая смена командующих. Сначала командовал Тюленев, потом - Рябышев, затем - Черевиченко, потом, в конце концов, был назначен Малиновский (8). Он был наиболее стабильным командующим и довольно долго находился в должности командующего войсками Южного фронта. Ему, как говорится, достались и шишки, и пышки. Шишки - оттого, что в 1942 г. он вторично сдал врагу Ростов. Его войска были разгромлены, как и войска Юго-Западного фронта. Малиновский попал в опалу и был снят с командования. Потом, спустя полгода, опять вернулся в должность и вновь командовал войсками Южного фронта. Далее он командовал, кажется, войсками Юго-Западного, 3-го Украинского и 2-го Украинского фронтов и в этой должности закончил войну на западе, дошел до Вены и Праги и торжествовал вместе с другими полный разгром гитлеровских войск... Итак, Сталин сказал мне: "Буденный в Полтаве один, и мы считаем, что Вам надо было бы к нему поехать. Мы утвердим Вас членом Военного совета Главного командования Юго-Западного направления, и Вы с Буденным будете командовать двумя фронтами: Юго-Западным и Южным". Отвечаю: "Если мне нужно поехать на Юго-Западное направление, в штаб к Буденному, то вместо меня можно назначить товарища Бурмистенко - второго секретаря ЦК Коммунистической партии Украины (9). Очень хороший товарищ, умный человек, и он вполне справится с обязанностями. Он знает людей и они его знают. Отношение к нему очень хорошее. Командующим же оставить Кирпоноса". "Хорошо, - говорит. - Вы тогда вызывайте Бурмистенко и скажите, что он утверждается членом Военного совета Юго-Западного фронта. А Вы немедленно снимайтесь и выезжайте к Буденному. Будете там командовать вместе с Буденным". Я вызвал Бурмистенко. Штаб находился в Броварах, в 27 километрах от Киева на восток за Днепром. Бурмистенко же был в ЦК партии в Киеве. Он тогда по решению ЦК занимался закладкой боеприпасов, продовольствия и подбирал подпольных партийных руководителей. Одним словом, закладывал технические и материальные средства будущего подполья в лесах, там, где считалось более надежным. Были созданы школы, в которых обучались подрывники - люди, которые умели бы минировать железные дороги, шоссейные дороги и здания. Приехал Бурмистенко. Я ему сказал: "Звонил Сталин. Вы будете членом Военного совета фронта. Сталин сказал, чтобы Вы сейчас же вступали в эту должность, приказ будет отдан позже. Мне он приказал немедленно выехать в Полтаву, к Буденному. Я буду там членом Военного совета Главного командования Юго-Западного направления". И в тот же день, раз Сталин сказал, что дело срочное, я передал командующему, что Сталин дал указание назначить вместо меня членом Военного совета Бурмистенко, и теперь Кирпоносу нужно будет все вопросы решать с ним. Кирпонос был очень покладистым человеком, поэтому с ним было легко работать. Он проявлял себя не так, как, к сожалению, некоторые генералы, которые очень болезненно относились к замечаниям членов Военных советов, если те стремились участвовать в решении вопросов не формально, а по существу. Официально командующие без них ничего не могли поделать, потому что имелся приказ, что член Военного совета отвечает наравне с командующим за принятые решения. Без подписи члена Военного совета любой приказ командующего был недействителен и не подлежал к исполнению нижестоящими войсками, которым был отдан этот приказ. Это уже такая форма дела, от которой никуда не уйдешь, если же член Военного совета проявлял инициативу и хотел участвовать в решении вопроса, а не только скреплять его своей подписью, то некоторые командующие встречали это в штыки. Особенно болезненно относился к этому Конев. Один из его членов Военного совета (10) жаловался: "Невозможно работать, третирует". Толковый член Военного совета, военный по профессии, так что он знал свое дело, хороший человек. Сейчас мне неизвестно, жив ли он. К сожалению, и многие другие генералы (я сейчас не называю их) были "тяжелы". Нелегок был и Жуков. Однако я считаю, что вместе с Жуковым можно было действовать более свободно. Это был очень властный человек, но когда мне приходилось с Жуковым (а так часто случалось) рассматривать те или другие вопросы, то мне нравились его взгляды, его решения и его товарищеское отношение. Я уважал его, и уважение это сохранилось доныне, несмотря на то, что мы разошлись с ним в конкретных вопросах. Я сожалею, что он это допустил. Сдав дела Бурмистенко, я сейчас же отправился в Полтаву. Прибыл в Полтаву и нашел штаб направления. Он располагался западнее Полтавы (километрах в 15 или 20 в каком-то совхозе или загородном хозяйстве). Удобное было место. Можно было выезжать в войска, минуя Полтаву, за исключением Харькова. Но Харьков у нас тогда был в тылу, и не Харьков нас интересовал. Интересовали нас тогда Киев, Днепропетровск и другие города на юго-западе. Когда я подъехал к штабу Буденного, меня удивил стоявший у крыльца танк. Заметив мое недоумение, Буденный пояснил: "Сейчас не то, что в Гражданскую. У немцев техника, самолеты, вот я от них в танке и укрываюсь, езжу на нем вместо автомашины". Я приступил к обязанностям члена Военного совета Юго-Западного направления. Что же это был за штаб, что за организация - штаб направления? Чем она конкретно занималась, я и сейчас сказать не могу. Командование направления никакими вопросами обеспечения, боеприпасами, материальным снабжением, боевым обеспечением не занималось. Этими вопросами занимались сами штабы фронтов, у них имелась непосредственная связь со Ставкой, и они решали все со Ставкой, минуя нас. Командование направления взаимодействовало с фронтами только в вопросах оперативного характера. Нам докладывали обстановку, перед нами отчитывались командующие, но отчитывались как бы на равных: мы могли давать им советы, те или другие. Командующие принимали от нас эти советы, указания и, если они им нравились, то выполняли. А если не нравились, то по своим каналам (а таких каналов у них было сколько угодно) апеллировали в Генеральный штаб. С Буденным у меня сложились очень хорошие отношения. Характер у него, с одной стороны, положительный, а с другой - очень задиристый. Однажды мы с ним возвращались поздно вечером из Днепропетровска. Обстановка была тяжелая: наши войска оставляли Днепропетровск (11). Часовой, охранявший подъезды к нашему штабу, задержал нас. Буденный начал с ним говорить и оскорблять его. Солдат стал отвечать ему согласно уставу. Тут Буденный начал ему более настойчиво "разъяснять", и разъяснение это кончилось тем, что он ударил солдата по лицу. Я был просто поражен. Как так? Маршал Советского Союза ударил человека, совершенно невиновного, действовавшего согласно уставу, ударил в нарушение всех уставных норм. Мы там ехали, и он нас задержал, это была его обязанность, он ведь для этого и поставлен. Чистый произвол! Я объясняю этот случай вспыльчивостью маршала. Потому что в принципе Буденный не таков, но он сохранил, видимо, прежнюю привычку как старший унтер-офицер, которым он был в царской армии. Вот и проявилась такая несдержанность. Мы потом разговаривали с Семеном Михайловичем по этому поводу, и я чувствовал, что он сам переживал случившееся. К сожалению, Буденный не однажды позволял себе такие выходки. Начальником штаба был у нас генерал Покровский (12). По-моему, генерал-майор. Потом (не знаю, правда, в какой должности он служил после войны) он сидел над материалами по истории этой войны. Считаю, что эта его деятельность была полезной, потому что он профессиональный военный и знает свое дело. Очень кропотливый, на редкость пунктуальный человек. Я бы сказал, до тошноты въедливый человек. Сначала я рассматривал это как его большую работоспособность, а потом увидел, что это идет в тех условиях во вред делу. С ним ничего нельзя было поделать, потому что он, пройдя школу штабной работы, в интересах штабной работы и организации проверки исполнения приказов просто парализовал штабы фронтов и армий. Он не давал возможности работать начальникам штабов и даже командующим войсками, держал их у телефонов и требовал, чтобы они непрерывно докладывали о состоянии войск, положении на том или другом участке фронта, положении в том или другом соединении. Это совершенно невыносимо, но люди ничего не могли поделать. В подтверждение сошлюсь на такой случай. На Днепропетровском направлении сложилась очень тяжелая обстановка. Немцы вплотную подошли к Днепропетровску и обстреливали город. Днепропетровск защищала армия (или группа войск), которой командовал генерал Чибисов (13). Это был солидный, толстый, уже в летах человек, бывший офицер царской армии. Он прошел школу гражданской войны в Красной Армии. Сталин знал его лично, знал еще по Царицыну, и доверял ему. Я сказал Семену Михайловичу, что поеду в Днепропетровск послушать Чибисова и секретаря обкома партии. Там был тогда секретарем обкома Задионченко. Я уважал его, он заслуживал этого: дельный и энергичный человек. Поехал я. Приехал уже поздновато: смеркалось или даже было уже темно. Меня провели в расположение штаба, и я поднялся по лестнице. Штаб находился на втором или третьем этаже. Когда я зашел, командующий был на ногах, ходил по комнате. Тут же, у стола, стоял буквально на коленях и держал телефонную трубку, прижимая ее плечом, начальник штаба. Он что-то записывал в блокнот и давал ответы по телефону. Я спросил Чибисова о положении дел. "Положение? Да вы сами видите, какое". В это время раздавались взрывы немецких снарядов. Немецкая артиллерия обстреливала район расположения штаба. Не знаю, случайно ли, но артиллерийский огонь был особенно интенсивным. Может быть, немцы знали, что тут находится штаб? В плен к ним попадали и такие наши офицеры, которые знали место расположения штаба. Может быть, у кого-то не хватило выдержки, и он проговорился? А Чибисов мне сдержанно отвечал, но я чувствовал, что он раздражен. Он говорил, что организует оборону, но это было лишь заявление общего характера. Я много раз уже слышал от разных командиров: как приедешь к ним, говорят, что организуем оборону, а потом, как уехал, смотришь, а командир следом за тобой убыл, да и бросил оборонять этот участок. К сожалению, так бывало. Я далек от того, чтобы обвинять этих людей в умышленно неправильных докладах. Нет, просто складывалась такая обстановка, что командир не мог сказать, что сдаст обороняемый пункт. Это было исключено, потому что он мог поплатиться за это. А выразить какую-то надежду или, может быть, даже уверенность в том, что немцы тут не пройдут, а уже потом сказать, что под натиском превосходящих сил противника наши войска оставили данный район, - стандартная формулировка, и я к ней в ту пору привык. Спрашиваю Чибисова: "Как обстановка?". А обстановка была такая, что немцы вплотную подошли к Днепропетровску. "Вот, - отвечает, - видите картину?". Я не понял: "Какую?". "А вот сидит полковник, начальник штаба. Он уже сидит так час или больше и отвечает вашему начальнику штаба генералу Покровскому про обстановку у нас на фронте. Он совершенно парализован, потому что не работает. Если он перестанет разговаривать по телефону, то его через 10 - 15 минут опять вызовут и будут держать час или два. Он даже не сидит, а стоит на коленях, потому что у него места, на которых сидит человек, заболели". Да так зло говорит это! К сожалению, все это отвечало действительности. Но нужно сказать, что в то время опыт в военном деле у меня был очень небогатый. Поэтому я не знал, насколько Чибисов прав. Казалось, что он прав, но, с другой стороны, я относился к Покровскому с уважением, он ведь тоже руководствовался хорошими, честными побуждениями, хотел знать истинное положение дел в войсках. Позже, когда много месяцев находясь в войсках, я уже привык к военной жизни, то понял, что, хотя бы и из хороших побуждений, Покровский объективно наносил вред. Действительно, из-за таких непрерывных вопросов парализуется вся работа. Взаимоотношения военных людей вообще весьма своеобразны и часто непонятны штатскому человеку. В этой связи мне запал в душу один более поздний разговор с Малиновским. Мы уже, кажется, освободили Ростов, наш штаб фронта стоял на хуторе Советском. Я этот хутор знал еще по 1941 году. После освобождения Ростова проводилась операция с целью выбить противника из Таганрога. Штаб армии находился тоже в хуторе Советском. Я хотел поехать в Ростов и узнать, что же делается в городе, как идет восстановление хозяйства, налаживается жизнь, организуется партийная работа. Секретарем обкома партии тогда был Двинский (14). Хотел я и послушать Двинского, что он скажет о настроениях ростовчан? Поехал я, провел совещание партийных работников Ростова, проверил, как восстанавливается жизнь, как функционируют партийные комитеты и органы Советов. Оттуда вернулся уже ночью. У меня возник какой-то вопрос к командующему войсками фронта Малиновскому, я решил поговорить с ним по телефону. Звоню: "Родион Яковлевич, у меня к вам вопрос. Вы сейчас на ногах или в постели?". Он замялся: "Я, знаете ли, в постели сейчас. Если что нужно срочно, могу сейчас же одеться и прийти". Говорю: "Нет, что вы, отдыхайте, раз легли. У меня не срочный вопрос, завтра обменяемся мнениями". Какой был вопрос, теперь уже не помню. Видимо, текущего порядка. Может быть, возникли какие-то просьбы со стороны Двинского - помочь городу чем-нибудь из трофейного имущества. Были тогда такие нужды у местных партийных и советских органов. Ответ Малиновского мне понравился. Некоторые другие военные, с которыми приходилось совместно работать и быть у них членом Военного совета, всегда изображали, что они не спят, что всегда на ногах и все время обдумывают военные проблемы, как им разгромить противника. Бывало, иной раз зайдешь неожиданно к командующему, он сидит, а глаза у него заспанные. Он спал, адъютанты же, увидев меня, тотчас его разбудили. Вот он и "в бодром состоянии", а на самом деле спал. Мне это очень не нравилось, но сказать об этом и обидеть человека, занимавшего высокий пост, я не мог. Поэтому мне был известен такой недостаток у командующих. Нет же вообще людей не спящих, потому что человек имеет органическую потребность в отдыхе. Если он не будет спать, это просто больной человек. А если он лишился сна по болезни, то лишился и трудоспособности, тем более такой трудоспособности, которая требуется от командующего по руководству войсками, ведению операций, боев с врагом. Малиновский был не таким человеком, и это мне очень нравилось. Он мог даже прямо сказать, вроде как бы наговаривая на себя, что он "не так" относится к делу, как надо, поскольку позволяет себе спать во время войны. Мы с ним много раз беседовали по всяким вопросам, и однажды он в беседе со мной высказался по поводу отдачи приказов. Его слова мне тем более интересны, что это говорил именно Малиновский, командующий войсками фронта, очень опытный военный человек, который всю жизнь проходил в мундире и много раз бывал в боях: и в Первую мировую войну, и в Испанскую народно-революционную, и во Вторую мировую. Он сказал: "Товарищ Хрущев, порядок дела такой. Когда мы принимаем решения и отдаем приказы по фронту, то надо заранее рассчитать время. Чтобы эти приказы были переданы в армии, требуется столько-то времени; чтобы приказы, полученные армиями, передали бы в корпуса, столько-то времени; чтобы корпусные командиры передали эти приказы в дивизии - столько-то времени и т.д. В целом довольно длительное время. Если мы сейчас же, как только издали приказ, начнем проверять его выполнение, то вместо того, чтобы содействовать скорейшему доведению этого приказа войскам, будем отрывать людей от дела, и они, докладывая нам, не скажут, что приказ не выполняется, а скажут что-нибудь другое. Так иной раз мы заставляем людей выдумывать и парализуем их работу. Поэтому, если отдал приказ, надо дать расчетное время, чтобы приказ был доведен до боевых единиц. Тогда офицеры начнут, каждый по своей линии, проверять правильное разъяснение приказа и соблюдать уставной порядок, которому обучают каждого офицера". Вот почему я теперь полагаю, что Чибисов был прав, когда выражал недовольство тем, что Покровский сидел на беспрерывном контроле выполнения приказов, отданных командованием, и тем самым лишал людей возможности ведения работы по организации войск на основе полученных приказов. В ту пору события в районе Днепропетровска развивались очень бурно, но не в нашу пользу. Мне несколько раз приходилось выезжать к Днепру, знакомиться с тем, как организована оборона по предотвращению его форсирования врагом. Когда я поездил и посмотрел, то понял, что эта оборона очень неустойчива. То была не сплошная оборона по берегу, а просто курсировали вооруженные речные катера Днепровской военной флотилии. Отдельные подразделения были размещены в определенных местах, наблюдали за берегом и в случае попытки форсирования должны были дать отпор. Такая оборона не внушала надежд. Если противник сосредоточит усилия на определенном направлении, то без особого труда сможет форсировать Днепр. В те дни немцы не предпринимали каких-либо особых попыток ворваться в Киев. Мы успокоились и считали, что противник потерял охоту ворваться в Киев в лоб. Зато очень активные действия развивались севернее Киева, в сторону Гомеля. Недавно я слушал передачу, связанную с подготовкой празднования 50-летия Советских Вооруженных Сил. Выступал по радио маршал Еременко. Он рассказывал, как вел бои на Гомельском направлении. Отсюда я сделал вывод, что там тогда командовал войсками Еременко. Какой же это был фронт? Западный? Или к тому времени уже был создан Брянский фронт? Мне это неизвестно. Знаю только, что Гомель для нас, то есть для Юго-Западного фронта, послужил тем каналом, через который к нам прорвался противник и создал угрозу окружения наших войск под Киевом. На участке фронта у Днепропетровска завязались упорные бои. Враг форсировал Днепр. Нами был наведен понтонный мост, по которому отходили наши войска, но саперы, видимо, недостаточно хорошо затем разрушили его, и враг им воспользовался. Трудно было толком разобраться, как это случилось, потому что ком