Александр Солженицын - Леонид Леонов - Вор Страница 2

Большбую часть романа Митька неприкаянно бродит, ища, у кого утолить душу - или у Маши Доломановой, отторгшей его возлюбленной ещё отроческих лет и тоже опустившейся в воровской мир; или у чудака-слесаря одинокого Пчхова (исповедуется ему: "Обрублен я и боли не чувствую"); или у влюблённой в него соседки по коммунальной квартире. То - болен влёжку, то в сумбуре, то в нём какие-то "голоса кричат, разрывают", то галлюцинации; то в нём "непомерно очищенные мысли" (но нам не приведены), какие-то внутренние умственные монологи, явно не по нему. (Портит и лобовое - для цензуры? - авторское объяснение: "Лишь на перегоне двух эпох, в момент великого переустройства, возможно такое болезненное метание", - о, далеко не только "на перегоне".) Вослед этим шатаниям бредёт и читатель в попытке понять, чем же это кончится. Воровское "дело" показано одно, неудачное (подкоп под ювелирный магазин). Да разок посещение "шалмана" для картёжной игры. Кто-то выдал их милиции. Подозрение-догадка, кажется, на возлюбленную Машу - и к концу II части мнится, что Митька готовится к расправе - не открытой нам, и тем загадочней (II, 17). Но намерение его, накалённое знойным днём при чьих-то похоронах, гроб обтянут красной бязью, и красное платьице помнится у любимой, - далее перезатянуто и увяло ничем (II, 23). Вот не тут ли и потерян возможный стержень сюжета. (Расплата, но уже с другим предателем, оттягивается до конца IV части.)

В опережающем (и не совпадающем) сюжете Фирсова - "вор, по честности и воле, погибнет смертью жестокой и великолепной". Было ли так задумано у Леонова? Но решилось совсем не так.

Самое неестественное, что Митька не прячется, живёт открыто, при известной его воровской славе, - и никто его не арестовывает. Или это - от века "социальной близости"? власти заняты "контрреволюционерами"? Всё тот же Аташез ободряет Митьку: не задержу тебя, "такие нам нужны. Ты дороже 40 тысяч [человек? рублей?] стоишь", уезжай-ка ты из Москвы в 24 часа. Но Митька с атаманской малодвижностью и не шевелится на совет. - Между тем забрасывается нам и такая социальная версия: будто Митька в натуре не простонароден, а - незаконный сын помещика Манюкина - ныне разорённого революцией и тоже нам показанного, очень ярко.

Так и не освоясь с главным героем романа, плохо развидев его и не поняв - читатель к самому концу книги награждён милым социалистическим решением: Митька уехал в дальнее сельское место, пошёл к лесорубам, научился у них трудиться, затем поступил на завод, одновременно учился, ну и так стал достойным членом общества. И не опозорил своего комиссарского прошлого...

И - стоило огород городить, Леонид Максимыч?

Несостоявшаяся подруга Митьки - Маша-Вьюгба (детская любовь их описана лирично), чья юность искалечена воровским изнасилованием, она - куда внятней (ещё урезчённее от женских демонических характеров Достоевского). Метучая, властная, мгновенно-решительная, - такою стала она из кроткой девочки. Да, это она и заложила шалман, чтобы погубить своего насильника Аггея (вскормленного на крови той же Гражданской войны). У неё броская, меткая, точная речь. И "отточенная, бесстрашная её красота"; "к её лицу не шло сострадание. В рисунке её стремительных бровей и тонких повелевающих губ негде было уместиться даже любовной жалости". Митьку в его душевном сокрушении и упадке она вглубоке продолжает любить, но не до того, чтобы вернуться к нему. Маша-Вьюгба - "неотгоняемое видение" и для сочинителя Фирсова, он падает перед ней на колени. (Ещё о ней между делом: с Семнадцатого года она сочувствовала красным.)

Напротив, изрядно бледно обрисована Митькина сестра Таня; образ её поддерживается почти только цирковым акробатическим антуражем. Что она когда-то разобьётся - это обречённо предвидимо. Не растепляют и похороны её.

Но она и приписана-то в роман лишь в дополнение к Николке Заварихину, с кем тщетно пытается совершить "бегство в замужество". Заварихин "русская сила" - самобытный, предприимчивый деревенский парень, ринувшийся в нэповский город для делового разворота и обогащения - "как бы имея весь мир в кармане", стать "хозяином льна". К Тане у него грубая нежность, но даже и простого внимания к ней не хватает за напряжёнными деловыми заботами. Уже после близости (в размышлении: "смотри, клоп ползёт" по стене) одолжает у Тани денег для разворота своего дела, но при этом обещает, что отдаст с процентами. При первом увидении её акробатического номера (ещё до знакомства) сдуру заорав на весь цирк: "Разбейся!", - он потом поддерживает Танино намерение оставаться в цирке: больше дохода будет.

Собственно, тип такой, с лихо купеческими разворотами - то широкий кутёж в кабаке для всех присутствующих ("разгневанная сила"), то ярая гоньба в пролётке ("хорошее приспособление лошадь", а "машину не разжалобишь"), притом и с жадностью в расчётах и в быту, - для русской литературы никак не нов и многовариантно описан. Нова лишь привязка к нэповскому периоду после недавней деревенской хлебозаготовочной выголодки, озверившей Заварихина: "Совесть заместо хлеба сожрали в голодные годы". (Но об этом мотиве автор больше ни слова.) В отличие от безудачного воровского вожака, которого автор пытается (малоуспешно) выставить нам романтически, Заварихин без снисхождения окарикатурен. И это - с целью. У Леонова проступает здесь такое социальное провбидение: вор - идёт вниз, а этот мужик, "дикая сила", - вверх. И пред близким торжеством такого типа зрится Леонову опасное будущее, деревня ему страшна. В другом месте: "Берегись, как бы осмеянный тобою богоносец не надел жилетку с серебряной цепочкой через грудь".

Но в предчувствии таком, в опасении своём Леонов сильно прошибается: ещё два-три года, и всех этих заварихиных смелет с костями большевицкая мясорубка, а воры-то многие как раз успешно врастут в советский аппарат.

Русская деревня тоже слегка присутствует в романе - но как? Вот этот угнетающий грабёж, насилие от властей, расстрелы, голод - разумеется не даны ни штрихом. Сперва - курьёзное и злозавистливое письмо от заброшенного Митькой его сводного брата Леонтия; затем, уже в III части, при расслаблении фабулы, автор отправляет Дмитрия дохнуть деревенского воздуха, освежиться душой. И попадает он там на карикатурную бессмысленную свадьбу с непристойными танцами. ("Развалившееся очарование детства и родины".) У Леонтия - "крупные, из чёрного камня выточенные глаза", а речь замудрёная, с ускользающим смыслом, и очень злая. "Вплотную поговорить, чтоб страшно стало обоим". Напряжённо, но неясными словами выражает Леонтий мужицкий протест против всего городского. (Вообще народные слова рассыпаны небогато.) Дмитрий теряется перед братом и поспешно уезжает в город.

Не прямо от автора, а почти и прямо: "Электрические вожжи нужны для этой враждебной дикой силы. Умная турбина, новый человек". (Вслед "Вору", через год, Леонов опубликовал ещё "Необыкновенные истории о мужиках", где русская деревня показана зверским лицом, - так благословение грядущему раскулачиванию? Ещё через год, в 1929, наш автор стал и председателем Всероссийского союза писателей...) От Леонова - по его последним книгам старости? - этого не ждёшь: такого отшата от народного сознания, такой чужести ему.

А более всего удались Леонову второстепенные персонажи, отчётливые характеры, - от них в романе яркое многолюдное оживление. Кроме трактирной публики да воровского шалмана большая часть их втиснута в одну и ту же коммунальную квартиру, где они и мелькают, где и происходят многие с ними события.

Тут и насадчик всех законов фининспектор, и он же преддомкома, Чикилёв. (Развешивает по квартире постановление, "правила жизни", блюдёт за недопустимыми отклонениями. "Через милицию буду действовать".) Любвеобильная толстуха Зинка Балдуева (поющая песенки в пивной). - Её брат Матвей, всё сидящий над классиками марксизма (а спит на ящиках), сестре: "Родство наше - простая случайность". - Тут и разорённый революцией барин Манюкин, зарабатывающий тоже в пивных и трактирах, перед гулящим народом, витиеватыми импровизациями - яркословными, даже с избытком яркости картин. (Этому Манюкину, когда-то создателю земской школы, когда-то владельцу многотысячной, теперь отобранной, библиотеки, "на семи грузовиках увезли в революцию", - ходом романа затем приписано внебрачное отцовство - то ли Митьки, то ли Леонтия.) Ныне Манюкин, почти раздавленный, жалкий, трепещет перед Чикилёвым - до "льстивого скрипа дверью", чтобы быть неслышным. А Чикилёв снисходит до женитьбы на Зинке, но высмеян ею: "воробей к корове сватается!" - Ещё одна соседка по квартире говорит всего несколько фраз - а характер! - Ещё, особняком от этой квартиры, - старобытный, нутряной, весьма характерный слесарь Пчхов в одинокой конуре, изрекающий мудрости косным языком. И милейший старый немец-циркач Пугель, заботливый опекун Тани.

Как жаждет Фирсов "кусок прямо из жизни вырвать" - так щедро вырывает и представляет нам подлинный автор романа. Удача - большая.