Сергей Мстиславский - Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках Страница 2

Между тем, пока он соображал о Дрейфельсе и приказе, мастеровой, мотаясь на коротких и непокорных ногах, надвигался все ближе и ближе: отчетливо стал виден передник с нагрудником, измазанный охрой и синькой. Тою же охрой покраплен картуз. Маляр, очевидно.

Улица была пуста. И оттого, должно быть, что вокруг не было никого ни души, ни единого постороннего глаза, — штаб-ротмистр подумал лениво: а может быть, перейти на ту сторону? Черта ли тут с ним связываться. Подумал, но тотчас же стряхнул недостойную эту мысль, брезгливо, как заползшую в казарме с солдата вошь.

Уже шагах в десяти всего мигал на трясущейся голове облупленный козырек над бледным, голодным, худым, заросшим лицом; из-под картуза космы нестриженых, нечесаных, свалявшихся в войлок волос. И ясно представилось: взвизг клинка — и красный рубец на виске. Будущее как бывшее.

Потому что — было уже. Площадь, толпа, рабочие картузы (они, рабочие, все ж на одно лицо и на один картуз — вот эдакий, вскоробленный и замызганный), синеоколышные студенческие фуражки, бабьи платки — и красные, красные флаги над рядами, и песня:

Вставай, подымайся…

Эскадрон развернулся.

— Шашки — вон!

По толпе дрожью отдалась офицерская — его, штаб-ротмистра Энгельсова, — команда, флаги зашатались над головами, кто-то взвизгнул, кто-то с краю уже побежал.

Но какой-то… белокурый, бледный, остробородый (это уж он увидел потом), в облезлой шапке, меховой, не по сезону, в пиджачишке поверх черной косоворотки, — агитатор, вождь… выскочил вперед, завернулся лицом к толпе, поднял руку:

— Товарищи!

— Эскадрон, равнение на середину, середина за мной, марш-марш!

Лицо у самого стремени. Повод — на себя. Взвизг шашки. И рубец, на виске, красный.

Лицо было белокурое, бледное, остробородое.

Штаб-ротмистр положил ладонь на эфес: лицо маляра маячило перед глазами. От холодной рубчатой рукоятки сразу стало тупо в голове той спокойной и ровной тупостью, что бывает перед атакой.

Но маляра нежданно качнуло вправо, как ветром снесло, — к самому краю панели. Рваный башмак зацепил за грязную тумбу, и тело тяжелым размахом грохнулось на мостовую: коленками, плечом и виском.

Штаб-ротмистр прошел, вспятив грудь, мерно печатая шаг, как на высочайшем смотру.

Рука отпустила эфес. И снова, тотчас же, — мысль. Опять та же: о чести. О разговоре с полковым командиром.

Вызван он был к командиру позавчера. И не успел отрапортовать: "Честь имею…", как полковник прервал, очень официально и сухо:

— Вам известно, я полагаю, ротмистр, что такое честь мундира?

Вопрос был по меньшей мере странным: кто из господ офицеров может не знать, что такое честь мундира и вообще офицерская честь?

— Так точно.

Голос полковника стал еще официальней и строже:

— А вам известно, что честь мундира не допускает ни малейшего даже соприкосновения с так называемой революцией?

Энгельсов еще более удивился. Не только за себя, но и за младших своих офицеров он мог головой поручиться: никакого соприкосновения.

— Так точно.

Полковник пошевелил усами с подусниками, как у "блаженныя памяти" императора Александра Второго, и вытащил из-под пачки бумаг небольшого формата, на тонкой бумаге газету. Он указал Энгельсову, озлобленно и брезгливо, отточенным и холеным ногтем на заголовок:

КАЗАРМА

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

и перебросил страницу:

— Прошу. Извольте полюбоваться.

Начальственный палец с золотым гербовым перстнем уперся в строку, жирно подчеркнутую синим карандашом. Штаб-ротмистр нагнулся и прочитал:

"…Карл Маркс и Фридрих Энгельс…"

Он, пожалуй, не сразу бы разобрался, в чем, собственно, дело, но на полях против фамилии Энгельса было тем же синим карандашом приписано: «ОВ» — с восклицательным знаком. И сразу все стало понятным:

Энгельс. Энгельсов.

Полковник сказал беспощадно:

— Извольте дальше читать: "Основоположники революционного марксизма". Вы понимаете: "Осново-положники!"

Энгельсов шевельнул губами, чтобы доложить, что это — случайное совпадение и отец его, из остзейских дворян, был действительным статским советником и достаточно крупным помещиком, но полковник не дал сказать:

— Полагаю, излишне указывать, что честь мундира не допускает в списках полка фамилии, однозначущей фамилии беглого каторжника. Кем еще может быть этот Энгельс, ежели он «основоположник»? В Российской императорской армии не может быть Энгельсов, а стало быть, и Энгельсовых.

Он пристукнул для убедительности перстнем по бронзовому пресс-папье. Штаб-ротмистр пробормотал:

— Но ведь до сих пор… и в училище, и в полку…

— До сих пор! — воскликнул полковник. — А кто из нас, в армии, знал "до сих пор" — до этой вот большевистской нелегальщины, что существует такой-эдакий Энгельс? И можете вы поручиться, что это имя не раструбят по всей Российской империи? С них станется, с социалов… Их вешают, а они все-таки — извольте видеть — печатают… Вы хотите дождаться, пока об этом позоре будут знать все?.. Вам ясно, надеюсь, что вы должны сделать?

— Подать в отставку, — глухо сказал Энгельсов и закрыл глаза. Полковник смягчился: это сразу можно было определить по голосу.

— Вы всегда были прекрасным офицером, Энг… э… э… э… Полковник споткнулся на слове, и голос его опять стал сухим. — Скажу откровенно, мне вовсе не хочется вас отпускать из полка, тем более перед скачками. Мы твердо рассчитываем, что вы выиграете полку переходящий кубок на четырехверстьой барьерной. Ваше решение — делает вам честь. Но ведь для такого офицера, как вы, уйти из кавалерии — самоубийство.

— Самоубийство, — подтвердил Энгельсов и еще крепче зажал глаза. — Но другого выхода нет.

— Есть! — веско сказал полковник. — И я отечески вам его укажу.

Штаб-ротмистр открыл глаза. Полковник сделал многозначительную паузу, подчеркивая значимость предстоящего:

— Перемените фамилию.

Энгельсов дрогнул.

Переменить фамилию? Перестать быть тем, что он есть? Потому что имя это и есть человек. Он пробормотал:

— Переменить?.. Но… мой отец… и мой дед…

— Бросьте! — Полковник дружески положил руку на рукав Энгельсова. Между нами! Если бы вы носили, как я, фамилию Собакина, тогда, конечно, другое дело: древний боярский род, родство с царями, хотя и по женской линии, славнейший герб! Но вы же из остзейских дворян — между нами, дорогой! — это не такая уж высокая марка, чтобы за нее держаться…

Энгельсов вспыхнул:

— Полковник…

Полковник нахмурился. И голос снова, как в начале разговора, стал резок и сух.

— Я не говорю уже о том, что и помимо крамолы, — он опять стукнул перстнем, — немецкая в корне фамилия может также возбудить… Особенно в связи с весьма вероятной войной с Германией… Но мое дело было дать, отечески, совет. Решать — ваше дело.

Он кивнул, показывая, что аудиенция окончена. У Энгельсова похолодели пальцы:

— Я подам рапорт… о перемене…

Собакин подвинул через стол листок: — Пишите. Прошение надо подать на высочайшее имя. По команде, конечно. Вы знаете форму?

— Так точно. Но… господин полковник, я не могу… сразу. Ведь надо найти. Фамилия, это же… это же — надо подумать…

Полковник поморщился:

— Хор-рошо. Подумайте. Но — быстро. Во всяком случае, не позже как через три дня дело должно быть кончено. Это крайний срок: в вечер этого дня в полку не должно быть штаб-ротмистра Энгельсова. На это у меня имеются особые основания. Можете идти.

Энгельсов хотел спросить — какие, потому что лицо полковника приняло особо значительное выражение, но Собакин движением руки оборвал разговор и, только когда штаб-ротмистр был уже в дверях, добавил, в напутствие:

— Только не подцепите опять какого-нибудь… однофамильца. И не покушайтесь на старые дворянские фамилии… Департамент герольдии в этих случаях строг.

Не подцепить. Старых не трогать.

Выходило почти так же, как в детской игре: "Барыня прислала сто рублей. Что хотите, то купите, «да» и «нет» не говорите. Черного и белого не покупайте".

И, как в детской игре, именно потому что запрет, упорно и неотвязно навертывалось на память "черное и белое": Репнин, Шереметев, Суворов, Македонский. И в обратную сторону, совсем уже по-дурацки: Пафнутьев.

Откуда его возьмешь — хорошее дворянское имя? Хорошие имена давным-давно поразобраны.

Когда он подарил Матильде Васильевне, прима-балерине городского театра, шпица-щенка, они с ней вдвоем чуть не неделю придумывали имя, хотя с собакой, в сущности, можно не церемониться.

И придумали в конце концов очень обыкновенное: Трезор.

Трезор. Трезоров.

Нет, не подходит.

Проще и надежнее всего, конечно, было бы взять что-нибудь из военного, из офицерского, быта… Но, приставляя к вещам и делам военного обихода «фамильные» окончания — ов, ин, ский, Энгельсов, к немалому своему удивлению, убедился, что получается неблагозвучно: