Татьяна Толстая - Памяти Бродского Страница 2

Он с какой-то необыкновенной нежностью относился ко всем своим петербургским друзьям, щедро хваля их достоинства, которыми они не всегда обладали. Когда дело касалось человеческой верности, оценкам его невозможно было верить - все у него были гении, моцарты, лучшие поэты XX века - вполне в русской традиции, привязанность у него была выше справедливости и любовь выше правды. Молодые писатели и поэты из России завалили его рукописями, - когда я уезжала из Москвы в Америку, мои поэтические приятели приносили свои сборники и совали мне в чемодан: "Он не очень много весит. Ты, главное, покажи Бродскому. Пусть просто прочтет Больше мне ничего не нужно - пусть просто прочтет!" И он читал, и помнил, и передавал, что стихи хорошие, и давал интервью, захваливая счастливца, а они присылали и присылали свои публикации. У похваленных кружилась голова, некоторые говорили: "В сущности, в России два настоящих поэта: Бродский и я". Он создал о себе ложное впечатление патриарха-добряка, - но видел бы молодой писатель, имени которого не назову, как плевался и кричал, страдая, Бродский, покорно прочтя зачем-то его рассказ с сюжетом. построенным на наслаждении моральной гнусностью: "Ну хорошо, хорошо, после ЭТОГО можно дальше писать. Но как он может после ЭТОГО жить?!"

Он никуда не поехал - все приезжали к нему. Всех приехавших водили к нему. Все убедились, что он и вправду существует, живет и пишет - такой странный русский поэт, не желающий ступить ногой на русскую почву. Его печатали в России в газетах, журналах, однотомниках, многотомниках, его цитировали, на него ссылались, его изучали, его печатали так, как он хотел, и не так, как он хотел, его перевирали, его использовали, его превратили в миф. Опрос на улице Москвы: "Какие у вас надежды на будущее в связи с выборами в новый парламент?" Слесарь N: "О, мне плевать и на парламент, и на политику. Я хочу жить, как Бродский, частной жизнью".

Он хотел жить, а не умирать - ни на Васильевском острове, ни на острове Манхэттане. Он был счастлив, у него была любимая семья, стихи, друзья, читатели, ученики. Он хотел убежать от врачей в свой колледж - тогда они его не догонят Он хотел избежать собственного пророчества: "Между выцветших линий на асфальт упаду". Он упал на пол своего кабинета вблизи другого острова, под скрещенными линиями двойной судьбы эмигранта - русской и американской. "И две девочки-сестры из непрожитых лет, // Выбегая на остров, машут мальчику вслед". Он и правда оставил двух девочек - жену и дочку.

"Знаете что, Иосиф, если вы не хотите поехать с шумом и грохотом, не хотите ни белого коня, ни восторженных толп, - почему бы вам не отправиться в Петербург инкогнито?" - "Инкогнито?" - он вдруг не сердится и не отшучивается. но слушает очень внимательно. "Ну да, знаете - наклейте усы или так просто... Закройтесь газетой в самолете. Не говорите никому - вообще никому. Приедете, сядете на троллейбус, проедете по Невскому. Пройдете по улицам - свободный, неузнаваемый. Толпа. все толкаются. Мороженое купите. Да кто вас узнает? Захотите - позвоните друзьям из автомата, - можете сказать, что из Америки. А если понравится - позвоните приятелю в дверь: вот я. Просто зашел соскучился". Я говорю, шучу и вдруг вижу, что ему совсем не смешно-и на лице его возникает детское выражение беспомощности и какой-то странной мечтательности, и глаза смотрят как бы сквозь предметы, сквозь границы вещей, - на ту сторону времени... он молчит, и мне становится неловко, как будто я подглядываю, лезу, куда меня не просят, и, чтобы разрушить это, я говорю жалким и бодрым голосом: "Ведь правда, замечательная идея?.."

Он смотрит сквозь меня и говорит: "Замечательная... Замечательная..."

1996