Борис Можаев - Старица Прошкина Страница 2

Из ораторов мне запомнились полувоенный в серой бекеше, в буденовке и Прошкина... Когда оркестр ударил "Интернационал" и крикнул кто-то сверху "Шапки долой!", первой сорвала свою папаху Прошкина, - прямые, коротко остриженные волосы ее развалились скобкой по вискам, придавая ей вид упрямый и задиристый.

- Эк, дьявол! Под мужика стрижется... - ахнул кто-то в толпе.

- А може, и в самом деле мужик?!

- Двухсбруйный!

- Кхе-хе, гхы-хы...

- Цыц!

Анна Ивановна Прошкина. Атаман-баба. Бой-баба. И вот что осталось от нее. Ну как я мог узнать в этой старухе ту громогласную воительницу? Хоть и рассказывала мне тетка о ней, просила сходить, поглядеть... "Живет она теперь, как отец Серафим-пещерник. Ей-богу, правда! Сходи, подивись..."

И мне по рассказам казалось, что живет она где-то в лесу у черта на куличках. Ан вот она где, у старого большака. В трех верстах от правления колхоза, от большого села Желудевки.

Я вошел к ней в палисадник и сказал:

- Здравствуйте, Анна Ивановна! У меня к вам дело, - я назвался и сказал, что пришел от тетки.

Она резко вскинула голову, обернулась от дуплянки, опять пристальным немигающим взглядом посмотрела на меня:

- А вы ее откуда знаете?

- Я племянник ее.

- Племянник! Ах ты боже мой! - она всплеснула руками. - Что ж ты сразу-то не сказал? А ведь я думала, что ты из правления. Сено описывать пришел.

- Ну, что вы! Хочу торговаться с вами. Тетка задаток просила оставить, - соврал я.

- Ах ты боже ж мой! - хлопнула она опять себя по ляжкам. - Скажи ты, не забывает про меня моя красавица. Как она, жива-здорова?

- Ничего, слава богу.

- Да что ж это мы здесь стоим? Пошли в избу. Я медком тебя угощу. Да чайку поставлю. - Она заковыляла к веранде. - Правда, самовара-то нет у меня. Я в чугунке скипячу чаек да малинкой заварю. Уж не побрезгуй, касатик.

Проходя мимо ветел с конским черепом, я спросил:

- А эта штука зачем?

Она лукаво улыбнулась, выпячивая нижнюю губу:

- Старая примета - конская голова пчелу держит.

- А вы верите?

- Хочешь веришь, хочешь нет. Про бога не скажу - грешница. Но что-то нами повелевает.

В избе было сумрачно от низкого потолка, настланного из жердей. Стены хоть и были оштукатурены и побелены когда-то, но почернели от дыма. Пол, собранный из старых кадушечных досок, горбился волнами. Вся мебель в избе - и стол, и скамья, и кровать, и стул - были сбиты из березовых палок. Белая береста придавала им нарядность, даже своеобразную красоту.

- Кто это вам мастерил мебель? - спросил я.

- Все, что здесь сделано, от нижнего венца и кончая этой печью - все моими руками.

- Неужто никто вам не помог?

- Никто.

- И стропила сами ставили?

- Сама. На земле все разметила, вырубила. Потом сама и ставила.

- И сруб?

- И сруб рубила сама.

- И крышу одна крыла?

- Все одна. Сперва набросаю, потом залезу, утопчу... - Она вдруг растерла пальцами слезы по щекам. - Эх, господи боже мой! Я и в землянке нажилась, и по миру ходила, и в тюрьме насиделась...

Она отвернулась, отрывисто, глубоко всхлипывая, сняла с печки сухое полено и начала отщепывать лучины.

Огонь развела на шестке, чугунок с водой поставила на таган.

- Вот мой и самовар! А ты садись хоть в креслице, хоть на скамью.

- Спасибо! Я все дивлюсь, как это вы печь смогли сложить из битого кирпича.

- На иле. Ил у меня крепкий, как цемент. И не трескается от огня. Из пруда брала.

- Перевязки надо сделать, под выложить, небо - и все из половняка? удивлялся я, разглядывая печь.

- Эх, родимый. Я этих печей-то в жизни сложила - не перечтешь, как волос на голове. Через эти печи вся моя жизнь скособочилась.

- Из-за печей?

- Да. С детства я обучилась этому ремеслу. А потом в селе лучшим печником была, по дворам ходила. Меня все знали. Вот и выдвинули. В ладоши нахлопали.

Она стояла у шестка, освещенная переменчивым пламенем, смотрела куда-то под ноги; высоко вздернутые, как наклеенные, седые брови придавали ей выражение мучительного недоумения.

- Сорвало меня, как скворечню с дерева, и наземь бросило. Так пустым ящиком и Осталась.

- Как же это произошло?

- Э-э, всего не расскажешь.

- Вы хоть пенсию получаете?

- Нет.

- Почему?

- Говорят, не за что.

- Кто говорит?

- Тарарышкин, председатель рика. Стажу, мол, рабочего не хватает.

- А колхоз?

- Колхоз у нас слабый. На трудодни нечего платить, не то что пенсии.

- Пусть платят как беспризорной!

- Тарарышкин говорит - на беспризорных у нас лимит. Жди, говорит, очереди.

- Что же вам предлагают?

- Иди в богадельню! А не хочешь - жди, когда государство установит пенсию колхозникам.

- Почему же в дом инвалидов не идете?

- Там от безделья да от тоски помрешь. А тут сама себе хозяйка.

Логика была, что называется, каменной - не сдвинешь. И я отступил.

- Кем же вы числитесь: рабочей, служащей, колхозницей?

- А никем.

- Документы хоть какие-нибудь сохранились?

- Да какие документы! От партии отказ получила. Трудовых книжек тогда еще не было. Вон, справка лежит, что в тюрьме отсидела. - Она выдвинула из стола грубо сколоченный ящик, достала маленький тряпичный сверток, подала мне. - Вот.

Я развернул тряпку. В ней и в самом деле хранилась справка, выданная Н-ским УРом, что гражданка Прошкина действительно отбывала срок заключения. Да две картонных желтеньких книжечки - одна с красным крестиком на обложке, вторая с крупной надписью - МОПР. Обе книжечки выписаны были на Прошкину еще в 1928 году, на разворотах были наклеены крошечные марки - уплата взносов. Да еще было в сверточке направление от райземотдела, выданное в июне 1931 года. В нем написано, что работник женсектора Прошкина Анна Ивановна направляется в село Еремеевку с рекомендацией председателем колхоза.

- Как вы сохранили все это?

- А тетка твоя сохранила. Когда меня держали под следствием, она ко мне ходила, передачи приносила. Я и передала ей эти бумаги. А возвратилась первым делом к ней. Разве она не рассказывала тебе?

- Рассказывала...

Я вспомнил теткин рассказ: "Скребется вечером у двери. Кто такой, думаю. Курица или кошка приблудная?.. Открываю - стоит нищенка в телогрейке, и сума тощая. Сейчас подам, говорю. А она мне: "Анна Ивановна, неужто не узнаешь?" - "Тезка, ты, что ли?" - "Я, Анюта, я..." А сама плачет, рекой заливается. Неделю прожила у меня и ушла. "Живи еще". "Нет, у каждого воробья и то свое гнездо. А у меня еще руки-ноги есть, слава богу". Так и ушла..."

- А вы бы сами рассказали мне, Анна Ивановна?

- Рассказать-то можно, отчего ж не рассказать? Если еще и не рассказывать, так совсем озвереешь. Я тут говорю только с утками да с канками, а с людьми все ругаюсь.

Она поставила вскипевший чугунок на стол, достала откуда-то из-под стола два граненых стакана. Они так густо запылились, что пролежали нетронутыми, должно быть, не менее года. Сначала она обтерла их пальцем, потом грязной отымалкой, висевшей возле шестка, наконец сильно дунула в каждый и поставила на стол.

- Я сама из кружки пью. Гостей у меня не бывает, разве что Анна Ивановна приедет раз в году, сено купит. А медок у меня свежий, сотовый. Пей, родимый, пей.

Мед она принесла в глиняной чашке, поверху лежали две маленьких лопаточки, вытесанных из лутошки. Сама пить не стала; все глядела своими блеклыми, немигающими глазками куда-то себе под ноги; так же высоко вздернуты были ее недвижные брови, и печать мучительного недоумения лежала на лице ее.

- Отца у меня в японскую убили, мать умерла... Мне восемь лет было. Как сейчас помню - были мы в работах у помещицы Бекмуратовой, луга убирали. День был жаркий, тихий. Мы, ребятишки, копны возили, а мужики стога метали. У барыни порядок был строгий: что ни стог, то десять возов. Бывало, навьют его, - стоит что колокольня. Когда вершили, мужики навильники вдвоем подымали; и то, если ветерок, качались, как пьяные. Высокие стога ставили! А вершить мать мою сажали. Она и сено принимала хорошо, и утаптывала, и вершила ровно. Стог, бывало, поставит, как зализанный. "Ну, Федора, в тебе добрый мужик пропал", - смеялись, бывало, над нею. И пришла к ней смерть через ремесло... Видать, уж жребий у нас такой. Свершила она стог, стала приметины привязывать. Ну и поскользнись... Схватилась за приметину да вместе с ней и полетела вниз головой, так обземь головой и ударилась. Сухо было. Земля на лугах как камень. Принесли воды из бочага, брызнули ей на лицо, думали, очнется. Она было и глаза открыла. Смотрит на меня. А я тут, возле нее, на коленях сижу и реву. И подружка ее, баба Ульяна, рядом со мной стоит и плачет. "Аленка, - говорит ей мать, - возьми у меня девку..." Да с теми словами и отошла. Заметалась, забилась, и кровь изо рта ручьем. Так вот и осталась я сиротой.

И стала мне Алена второй матерью. Я и звала ее - мать Ульяна. Была она батрачкой вечной, бездомной, прижилась у барыни. И я с ней осталась. Барыня птицу любила, были у нее и гуси, и утки, и канки. Луга рядом, озера. Простору много. Стала я с Ульяной работать на птичнике. Такая сила одних курей была - больше тыщи. А барыня строгая! Бывало, придет, сама курей кормит или смотрит, что даем. И чем их только не кормили! И мелом толченым, и рыбой. Бывало, одной селедки бочками возили. Разварят ее в котле - вонь на всю кухню. А я малая да глупая. Раз и насыпала песку в котел. Барыня как затопает ногами, как закрычит на меня: "Марш под печь!" Я и поползла под печь вместе с курятами. Так и прозвали меня Анюткой-подпечницей. И мать Ульяну прогнали с птичника из-за меня. Устроилась она к каменщикам в артель - известь затворивать да воду подносила. А я все печникам глину месила. Перепачкаюсь по самый пупок. "Эй, подпечница! Опять подол подмочила. Смотри, замуж не возьмут!" Я была легкой на ноги. Начнем глину месить - ни один мужик за мной угнаться не мог, выдыхались. Работала весело. Я и мастерство шутя переняла. Вот те и подпечница! Иному печнику не уступала. Может, я бы и семьей рано обзавелась, да тут война... Революция. И барыня сбежала, и поместье растащили. В голодную пору мы с Ульяной на конезавод поступили. Совсем обессилели. Мать Ульяна воду лошадям носила. Так и померла возле колодца, с ведрами в руках. И осталась я опять одна...