Борис Письменный - Ограбление швейцарского банка (фрагменты) Страница 2

С окружающим миром у меня старые счеты. Думаю, кое-кому из нашего эмигранского племени знакомы возникающие временами предчувствия или миражи. Инопланетное, халовинное ощущение Америки. В обычной, повседневной жизни оно запрятано за углом, за порогом сознания. Подозрение в том, что невинный, 'такой же, как и везде'красивенький американский ландшафт - всего лишь обман зрения, каверзная виртуальность. Что сейчас произойдет дьявольское расслоение пространства; отлетят полоски слюды и убедишься, что давным-давно пребываешь в пустоте загробного мира.

В былые времена метафорой обмана служили зеркальные комбинации. Теперь - чехарда микрософтных 'окон'; клик - ты в ином свете.Стоит мне завестись, я жду - сейчас сменится экран-заставка, и я более не смогу пренебрегать очевидным фактом, что хожу вверх ногами по чужой стороне планеты. Не думаю, что один я такой, кто не удосужился здоровым образом отупеть; что лишь у меня редкаяэмоциональная лабильность и ожидание мистификаций.Первый, я сам хочу верить, что американская 'мейн стрит' естьпродолжение улицы моего детства; что здесь, как и там, проливается тот же дождь и те же ползут облака. Не тут-то было, не получается. Выдает - то странное освещение, то запах. Как ты ни бейся, для перемещенныхлиц первого поколения страна детствапо гроб жизни не разжимает своей мертвой хватки.Рефлексы, привитые с детства, ломают нам произношение, преломляютзрение, заставляют не смотреть, но больше сравнивать, не познавать - припоминать похожее, делить все на наше и ненаше. Когда неразборчивые случайные звуки слышатся русской речью, когда, ни к селу ни к городу, проезжая пенсильванский поселок, попадаешь в подмосковную Малаховку. Иногда благословление, иногда проклятье, это неотвязное свойство не дает мне шанса стать в меру безразличным, обыкновенным местным жителем, равным среди равных. Чтобы окончательно стать своим человеком в НовомСвете, видеть все 'как есть', без сносок и параллелей, нужно, вероятно, пройти лоботомию или хотя бы оказаться в положении, когда контакты с русскими и на русском исключаются бесповоротно.

Именно бесповоротности,- делаю язаключение - вот, чего мне не достает!

И, находясь в целительном пафосе отвлеченных таких рассуждений, я-таки беру поворот, первый подвернувшийся выезд с шоссе и въезжаю в тенистый городок, какихтут тысячи.Паркуюсь намеренно ближе к полиции. - Хорошо, свыкался я с мыслью, - сейчас, положим, я теряю сознание, клаксоню слабеющей рукой; а там, где полиция, тамтебе отыщетсяи госпиталь и охрана.

Я пользую иногда маленькие хитрости - смирением и готовностью к худшему пытаюсь задобрить судьбу. Подействовало и на сей раз. Состояние было вполне сносным. В обморок я не падал.

Вылезая из машинной духоты в полуденный жар, я, правда, заметил, что ноги меня могли бы держать по-крепче. Горячий асфальт под ногамиплыл. Инопланетность окружающего пространства меня все еще не оставляла. Какие-то опять же русские слова ко мне доносились будто бы от придорожных ворон.Или от собравшейся у рекламного щита группы местных обитателей.

В толпе каркалось, повторялось - Крремль, крремл... Отчего мне стала мерещитьсяна щите Красная площадь с Василием Блаженным. В американских газетах мне уже попадались картинки с причудливым нашим собором, причем, в самой неожиданной связи. Чаще на рекламах, где изображались винтом закрученные розетки мороженого. (Хорошо б эскимо в такуюжару!) В другом варианте, вафельный стаканчик с мороженым помещался в поднятой руке Статуи Свободы.

На неверных ногах я подошел ближе к щиту объявлений и отчетливее рассмотрел, что, в самом деле, там были нарисованы незабываемые купола-розетки, все же, на мой взгляд, больше похожие на чалму индийского Тадж-Махала. Что ж - и такое мне попадалось. Если не ошибаюсь, то был анонс нового индийского ресторана. Представляю - какой-нибудь мальчишка-оформитель решил подработать, кликнул мышкой, скопировал Блаженного на компьютере. Какая ему разница! Ясноглазому американскому подростку, простодушному гражданину вселенной нет на свете границ и стилей. Подошел, смотрю - на плакате приблизительно, а-ля по-русски, воспроизведен наш знаменитый 'огород невиданных овощей' и снизу, волною идет сопровождающпя подпись скачущими, с намеком на юмор, литерами - "Кремль Без Штанов".

.................................................................................................................................................... ......

Глава 8

Он зачитал: -...Называется( предварительное название)

"ОГРАБЛЕНИЕ ШВЕЙЦАРСКОГО БАНКА". Глянул на меня на секунду поверх очков.

- Посвящается товарищу Ювачеву Даниилу Иванычу, то есть Хармсу. С превеликим почтением.

Фаддеев, Халдеев и Пепермалдеев гуляли по нижнему Манхеттену в ланч. Над ними по воздуху катался надувной пляжный матрац. Дирижабль Гудиер плыл невысоко в ультрамариновом небе. С уличной глубины были видны его швы и заклепки. В расщелинах башен, ровно в лесу, слоями висело пыльное солще. Прекрасный денъ, прекрасное настроение. Нежный весенний пух улетал, не желая смешиваться с запахом горелых претцелей и хотдогов. Ограблением еще не паxло...

Роман, заметьте, плагиатства тут нет. Заимствовать, если только тон-камертон, никому не возбраняется.У Хармса, друзья, если помните, гуляли в дремучем лесу; Фаддеев в цилиндре, Калдеев в перчатках, авы, Пепермалдеев - с ключом на носу.

У меня диспозиция совершенно другая:

В липучую жару приятели были в белых сорочках с галстухом из Брукс Бразерс и в легких итальянских туфлях.

Видите, у меня совсем по-другому. Положим, настоящие ваши имена, то есть имена моих героев, для соблюдения прайвеси - другие. Но, могли быть, и те же самые. Это не умаляет правды жизни. Ведь несмотря ни на что, не исключая симпатичного ключа на вашем носу,в стихах Хармса правды больше, чем в 'Правде' тех же самых тридцатых годов....

... гуляли втроем. Одному - тоскливо. Вдвоем - рискованно; возможна любовь, от которой до ненависти только шаг. Больше трех - толпа, расколы и разнобой. Втроем - в самый раз, что подтверждается примерами литературы и искусства: васнецовские рыцари на перепутье, тройки парткомов и мушкетеры...

Друзья задирали головы, отчего в высоте нью-йоркские башни рискованно раскачивалясь, вслед за облаками кружились, готовые обрушиться на смотрящиx. Мычали машины, шаркали шаги; из гуляющей толпы в воздух взлетали отдельные голоса и крики. Фаддеев, старый крот, командовал, где повернуть. Он различал в толпе, кто есть кто. Указывал, вон - лох яз Огайо; вон - бременский музыкант; тот - наркоман из Гааги, этот - переодетый коп, дальше - охотница до распродаж... Наших Фаддев легко узнавал по извиву спины, тем более счетоводов из нашего Швейцарского банка и других мировых корпораций калибра Форчун-1000, не менее. Гуляющие, такие же клерки, как и наши друзья-программисты, с утра дожидались ланча. Мечтали продлить его до отбоя. Подневольные люди, они, случалось, завидовали праздношатающимся. Пока не вспоминали, что, в отличие от зевак, им начисляется зарплата. Зависть проходила.

...Итак, гуляли они в солнечный день. Может быть,то были 'дни' , слившиеся в один бесконечный нью-йоркский полдень. Гуляли, не думая о том, что проживают беспечнейшее время своей жизни. Когда нет ни беды, ни горя, когда небо - синее не бывает. Такие пасторали полагается подавать в солнечных пятнах, в хороводе белых мух, в усыпляющем полете теней, облаков и звуков. Ветер воспоминаний рвет занавески, пузырит женские юбки....

Калдеев просился к фонтану - туда, где на солнце жмурятся девушки, вкушают из белых картонок китайскую еду. Калдеев канючил, потому что больше всего на свете любил женщии с талией, как у песочных часов. Ими он изрисовывал свои деловые бумаги. Одну фигуру неплохо набросал гвоздем в туалете. Фаддеев знал слабость товарища. Он подгадывал маршрут таким образом, чтобы завернутъ по дороге в одну из малопристойных лавок. Там - у индуса под пыльным стеклом прилавка лежали как освежеванные муляжи половых частей. Правда, после этих визитов Калдеев делался болен; у него понижалась конторская производительность на весь остаток рабочего дня. Но Фаддеев ему потакал. Сам - женатый и многодетный, закоренелый семъянин, он к женским приманкам был счастливо равнодушен. Предпочитал наесться до отвала и промытъ горло пивом, чтобы уже до пяти дремать перед компьютером, переваривать пищу. В обеденный перерыв Фаддеев шел исключительно за едой. Он знал, как избегать грабительских цен общепита; шел прямо к заветным прилавкам, где еда стоила баснословно дешево. Ему был знаком облюбованный еврейскими иммигрантами заветный подвальчик под польским костелом. Там бедная, но гордая вшистка-една скармливала потрясающие галушки по дайму за штуку. За доллар можно было лопнуть во славу милости и дотаций католической ксензы. Беда - за галушками было далековато ехать, так что временами, по случаю цейтнота, Фаддеев вел товарищей в ближние потайные места.