Петр Краснов - Две повести. Терунешь. Аска Мариам Страница 2

Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ бѣлыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббунѣ о братствѣ между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напѣвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жарѣ днемъ, — когда отвѣсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавкѣ становится душно, и запахъ кумача дѣлается особенно рѣзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одѣяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрѣлять дикихъ гусей на Хабанѣ, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погонѣ за козами…

У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нѣсколько абиссинцевъ. Они недѣлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затѣмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядѣвшуюся имъ вещь, справляются о цѣнѣ, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мнѣ, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цѣны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мнѣ отдать ее, назначая цѣну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мѣшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мнѣ и, раскритиковавши вещь, набавить немного цѣну. Такъ длится иногда съ недѣлю, но въ концѣ концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цѣну….

У меня есть и знакомые. Нерѣдко ко мнѣ заходятъ въ гости полковники и генералы. Я угощаю ихъ чаемъ съ печеньемъ, и мы бесѣдуемъ о политикѣ. Два французскихъ негоцiанта, мои конкуренты, тоже не брезгаютъ моимъ хлѣбомъ-солью. Особенно толстякъ Савурэ, десятый годъ торгующiй въ Аддисъ-Абебѣ, любитъ зайти ко мнѣ поболтать. Время летитъ незамѣтно, капиталы прiумножаются, а вмѣстѣ съ тѣмъ увеличиваются и шансы вернуться на родину. Дай-то Богъ!..

III

Однажды день выдался на рѣдкость жаркiй. Ни вѣтерка, ни струи какой-нибудь прохладной, чтобы облегчить изнемогающее тѣло. Савурэ и знатный абиссинецъ Ато-Абарра сидятъ у меня за прилавкомъ, и мы допиваемъ третiй самоваръ. Потъ льетъ съ меня градомъ, мои гости тоже порядкомъ упарились.

— Э-эхъ, московъ! — дружелюбно хлопая меня по плечу, говорить сухой и темный, съ красивой черной бородкой Абарра: — все хорошо у тебя, а только некому хозяйствомъ твоимъ править. Тэчь у тебя плохъ, инжира суховата. Надо тебѣ жениться!

Это предложенiе приводитъ Савурэ въ необыкновенный восторгъ.

Его полное лицо покрывается тысячью мелкихъ морщинь, а маленькiе глазки совершенно сжимаются и становятся узкими и влажными.

— Мосье, мосье! — восклицаетъ онъ, захлебываясь: — femme малькамъ. Харошъ, очень харошъ.[7]

Ему вторить и Абарра. Оба они находятъ мое положенiе весьма комичнымъ, и Абарра начинаетъ мнѣ перечислять тысячи выгодъ, которыя я буду имѣть, если женюсь.

— Она будетъ печь инжиру… готовить тэчь, бранить слугъ, считать куръ, стирать бѣлье, мазать глиной домъ, толочь зерно, ткать пряжу, чистить ружья … она будетъ любить тебя….

— О-о-о-э, — взвизгиваетъ Савурэ: — она будетъ любить тебя. Малькамъ! Очень харошъ!

— Ты возьмешь молодую абиссинку изъ хорошаго дома, и ты станешь совсѣмъ абиссинцемъ.

— Совершеннымъ абиссинцемъ, — повторяетъ Савурэ и протягиваетъ къ самовару свой допитый стаканъ.

Я наливаю ему, себѣ и Абарра чаю, подливаю сквернаго, пахучаго англiйскаго рома, и мы на нѣкоторое время погружаемся въ молчаливое созерцанiе полныхъ стакановъ. Въ моей лавкѣ температура становится невозможной, но на воздухѣ еще хуже, паритъ и ломитъ всѣ кости отъ жары. Я ложусь на скамьѣ, покрытой шкурой леопарда, моему примѣру слѣдуютъ и гости. Ромъ, котораго въ избыткѣ хватилъ Абарра, клонитъ его ко сну, и онъ клюетъ носомъ. Савурэ мурлычетъ какую-то пѣсню по-французски, а я размышляю…..

Абиссинки и галласски, всѣ тѣ женщины, которыхъ я видѣлъ на пути отъ Харара до Аддисъ-Абебы, сомалiйки и данакили пустыни, мелькаютъ передо много, то полными обнаженными, черными, какъ эбеновое дерево, торсами, то худыми костистыми плечами, выдающимися изъ-подъ грязныхъ тряпокъ, то пестрыми платками и шалями, бусами и кольцами, и темными выразительными глазами. Сквозь эту вереницу черныхъ и коричневыхъ лицъ встаетъ на секунду блѣдное, грустное личико моей Ани съ простыми синими глазами, въ которыхъ свѣтится безысходная тоска и грусть, встаетъ и заслоняется туманной дымкой пространства: морей, рѣкъ и горъ, отдѣляющихъ меня отъ Россiи. Я пытаюсь возобновить въ памяти всѣ тѣ хребты, которые мнѣ пришлось перевалить, и путаюсь въ самомъ началѣ. И снова темныя женщины окружаютъ меня.

Я смотрю на дремлющаго Савурэ, на спящаго во всю Абарра, смотрю на свою лавку, на просторную комнату сзади нея, и мнѣ начинаетъ казаться, что жениться на абиссинкѣ было бы не дурно. Я гоню эту мысль, но она не уходитъ отъ меня, и я не могу уже отъ нея отдѣлаться.

IV

Выла суббота. На аддисъ-абебскомъ базарѣ — «габайѣ«, собралось тысячъ до пяти народа.

На обширномъ склонѣ холма, вершина котораго была занята магазинами негуса, окруженными частоколомъ, торговцы и торговки разложили свой товаръ. На вышкѣ сидѣлъ начальникъ, «шумъ» базара, и наблюдалъ за порядкомъ. Оставивъ мула внизу у моего прiятеля Савурэ, я вдвоемъ со слугою толкался среди темной толпы, покрывавшей площадь. Торговцы разложили свой товаръ прямо на землѣ. Тутъ были и громадныя груды готовыхъ блиновъ инжиры, наложенныя на круглыя соломенныя корзиночки, и красный перецъ, натолченный мелкимъ порошкомъ, и зерна дурры, и мука, и куски каменной соли, обточенной брусками и употребляемой вмѣсто денегъ, и пузатыя гомбы съ тэчемъ и листья хмельнаго «геша», и головки чеснока и доски толщиною въ четыре дюйма, и жерди, и бамбукъ, и сахарный тростникъ, и солома, и ячмень, и даже верблюжiй пометъ, употребляемый вмѣсто топлива. Тутъ продавали муловъ, и покупатели катались на нихъ взадъ и впередъ, пробуя ихъ проѣздъ или съ криками пуская вскачь. Тамъ кавалеристы въ бѣлыхъ плащахъ, размахивая ногами и хлопая локтями, скакали, выхваляя силу и рѣзвость своихъ коней. Крикъ, гомонъ, споры, абиссинская рѣчь, перемѣшанная съ гортаннымъ говоромъ галласовъ, криками сомалей-полицейскихъ, прогуливающихся среди толпы въ синихъ итальянскихъ плащахъ, и возгласами худыхъ скелетообразныхъ данакилей, разлегшихся возлѣ каравана верблюдовъ, вытянувшихъ свои, морды наполняли площадь.

Геразмачъ, тысяченачальникъ, предшествуемый двумя слугами, изъ которыхъ одинъ несъ его двуствольное ружье, а другой — раззолоченный узорчатый, круглый щитъ, ѣдетъ на мулѣ въ богатомъ наборѣ и помахиваетъ надъ головами разступающейся толпы тонкой жердью. Надъ черными курчавыми волосами его поднимаются золотистыя пряди львиной гривы, огненнымъ вѣнцомъ окружающей лобъ и придающей ему дикiй, но красивый видъ; пестрый боевой плащъ и леопардовая шкура мотаются по плечамъ его, поверхъ бѣлоснѣжной шамы и бѣлой тонкой рубашки, стянутой краснымъ шагреневымъ патронташемъ. Сѣдло накрыто богатымъ суконнымъ чепракомъ, расшитымъ разноцвѣтными шелками. Сзади него бѣжитъ босоногая толпа ашкеровъ въ грязнобѣлыхъ рубахахъ, съ кожанными патронташами на поясѣ и ружьями на плечахъ. Толпа разступается передъ нимъ, иные кланяются, иные спѣшатъ очистить дорогу….

Священникъ въ маленькой шапочкѣ и съ хитрымъ, плутоватымъ лицомъ пробирается между корзинокъ съ инжирой, казакъ нашего посольства, въ громадномъ шлемѣ, со звѣздой и отличiемъ на немъ, съ малиновыми погонами на бѣлой рубашкѣ, о чемъ-то споритъ съ продавцомъ гебса. Итальянскiй солдатъ въ пестрой зеленоватой чалмѣ и синемъ суконномъ плащѣ съ чернымъ лицомъ, проходить, тревожно озираясь на мальчишекъ, преслѣдующихъ его криками: «али», «али».[8]

Вдругъ среди этой толпы показалась женщина … Ихъ было много здѣсь, молодыхъ и старыхъ, продавщицъ и покупательницъ, но эта обратила мое особенное вниманiе. Она была очень молода и красива. Темное, почти черное лицо ея, съ короткими, густыми курчавыми волосами, блистало такой молодостью, наивностью и правильностью чертъ, что невольно влекло къ себѣ. Большiе, карiе глаза сверкали изъ-подъ густыхъ рѣсницъ какою-то тревогою. Ноздри прямого и тонкаго еврейскаго носа, не слишкомъ большого и правильнаго, были раздуты, а тонкiя красиво очерченныя губы то и дѣло змѣились улыбкой. Въ длинной бѣлой рубахѣ, свободно падавшей многими складками къ ногамъ и перевязанной у пояса веревкой, съ босыми ногами и полными обнаженными руками, она сидѣла по-мужски въ сѣдлѣ, вложивъ большiе пальцы маленькихъ ногъ въ круглыя кольца стремянъ. Два ашкера, верхомъ на мулахъ, съ ружьями на правомъ плечѣ, провожали ее.