Михаил Арцыбашев - Рассказ об одной пощечине Страница 2

Приехал я поздно вечером. Меня встретил сам профессор, отвел во флигель, где была приготовлена для меня прекрасная комната, позаботился о том, чтобы мне дали ужинать и чаю, немного поговорил со мною об университете, и все так просто и ласково, что мне даже немного неловко стало: чувствовал же я, не мог не чувствовать, что в сравнении с ним я мальчишка и щенок, полное ничтожество и больше ничего!.. И стыдно мне стало, что я собирался поражать его своими блестящими качествами, которых у меня не было!.. Теперь я уже, конечно, и охладел, и огрубел, но тогда был у меня еще искренний энтузиазм, умел я ценить человеческий гений.

Милин сочувственно и значительно кивнул головой.

— Ну, одним словом, когда он ушел, пожелав мне спокойной ночи, я был в большом волнении, очарован и восхищен, даже тронут, и все думал о том, что вот именно таким и должен быть настоящий большой человек: простым, деликатным и ровным со всеми, потому что ему нечего бояться и некому завидовать. И в самом деле, было в нем что-то обаятельное: высокий седой старик, с совершенно молодыми блестящими глазами и такой добродушно-милой иронической улыбкой, что никак нельзя было понять, считается ли он со своим собеседником серьезно или смотрит на него, как на ребенка… И это не обижало, а напротив, трогало, как трогает, например, когда большая, сильная, добрая собака, с такой, знаете, умной, серьезной мордой, позволяет себя трепать за уши какому-нибудь длинноухому легкомысленному щенку… Может быть, сравнение неподходящее, но…

Доктор немного запутался, но Милин выручил его, опять сочувственно кивнул головой.

— Я, знаете, был тогда немного застенчив, как все вообще самолюбивые юноши, но с профессором почувствовал себя сразу так легко и просто, что даже странно мне показалось: да полно, мол, тот ли это, который?.. Ни величественного вида, ни покровительственного тона, ни учительства, ничего, кроме мягкой, светлой большой души, совершенно открытой для всех!..

Проспал я ночь превосходно, как дома, хотя и мешали соловьи: так страстно щелкали, подлецы, под самыми окнами, точно не хотели, чтобы кто-нибудь спал в такую светлую теплую ночь. А на другое утро встал я рано, в чрезвычайно бодром и оживленном настроении духа, сходил в реке выкупаться и отправился в дом. Оказалось, однако, что я немного опоздал: профессор уже работал у себя в кабинете, и меня встретила его жена.

Признаться, я думал, что жена профессора непременно должна быть полной добродушной дамой лет сорока, а потому очень смутился, увидев на террасе молоденькую, хорошенькую женщину с очень большими затененными глазами и светлыми волосами, в голубом кружевном капоте, с обнаженными руками и глубоким вырезом на груди.

Смею вас уверить, что уважение мое к профессору было так велико и искренно, что мне даже и в голову не пришло взглянуть на его жену как на женщину. Я просто преклонился перед нею почти с благоговением, потому что в простоте юного сердца полагал, будто женщина, которая может быть женой такого замечательного человека, и сама должна быть необыкновенной, прекрасной, изумительной!.. Да и как же иначе?.. Ведь это с нею был близок он, с нею делил все радости и горести, всю славу своей огромной жизни, которую ценил весь мир…

Правда, мне было всего двадцать три года и каждая красивая женщина не могла не волновать и не привлекать меня, но я помню, что первое время, когда ловил себя на темных бессознательных ощущениях при взгляде на ее обнаженные прекрасные руки, я конфузился и отворачивался, точно изловив себя на каком-то кощунстве. Не знал я еще жизни тогда, господа, — с легким вздохом прибавил доктор.

— Да, встретила меня Лидия Михайловна весело и ласково, словно бы мы были знакомы давно и только вчера расстались. Смущение мое быстро прошло.

Она напоила меня и девочку чаем, поболтала со мной о разных пустяках, спросила, не нужно ли мне чего-нибудь, нет ли у меня невесты, и потом провела меня в классную, посмеялась и ушла с зонтиком в сад.

Должен все-таки признаться, что я невольно проводил ее глазами, и мне показалось, что эта молодая, красивая и веселая женщина в зеленом, цветущем весенним цветом саду — самое прекрасное, что видел я в своей жизни. И самое пребывание мое у профессора, конечно, стало для меня вдвое приятнее именно потому, что она не была полной добродушной дамой сорока лет!.. Впрочем, тогда я об этом не думал, а ревностно принялся за урок.

Девочка оказалась необыкновенно понятливой, кроткой и послушной. Заниматься с ней было легко. А кругом было удивительно хорошо. В окна целыми потоками лился солнечный свет, воробьи чирикали в саду, видны были голубое небо и зеленые деревья… Комната была какая-то особенная: простая, удобная, чистая, с тем неуловимым отпечатком интеллигентности, по которому сразу видно, где живут настоящие, умные, милые, чистые люди.

Только Ниночка, как звали мою ученицу, показалась мне не по летам серьезной и тихой. У нее были такие же большие глаза, как у матери, только немного темнее, тонкие ручки и открытые, слегка загорелые ножки. Хотя она и была очень похожа на мать, но что-то страшно напоминало в ней отца. Почему-то у меня сразу появилась к ней какая-то нежная жалость. Она мне казалась такой хрупкой драгоценной вещицей, что все время было страшно, как бы не повредить ей чем-нибудь.

В то утро я не обратил внимания, а уже потом вспомнил, что, когда в саду прозвучал громкий голос Лидии Михайловны, Ниночка вздрогнула, побледнела и вся превратилась в слух, вытянув к окну голову, как это делают маленькие птицы перед грозой. Только расслышав смех Лидии Михайловны, она успокоилась, и ее бледные щечки опять порозовели. Ужасно хрупкая девочка была!.. Где-то она теперь?.. Неужели и ее жизнь исковеркала?.. Должно быть!..

Доктор Зайцев примолк, и почему-то никому из нас не захотелось прервать его молчания. Странно, даже Дыня вздохнул и пригорюнился. Случайно вспомянутый, пролетел над нами чистый образ с детства надломленной нежной души. Может быть, никто из нас и не отметил, не понял своего чувства, не разобрал, какую и почему затронул он в нас тоскливую струну, но всем стало больно, грустно и жаль чего-то прекрасного, что дает нам Бог и чего мы, люди, не умеем, не хотим хранить.

III

— Н-да, — как будто с неохотой опять заговорил доктор, — много мне пришлось пережить и перечувствовать за время моего пребывания у профессора, но сначала жизнь текла самым мирным и приятным образом. Я занимался с Ниночкой, болтал с Лидией Михайловной, гулял и купался; иногда подолгу беседовал с профессором о науке, о литературе и о жизни, много ел и крепко спал. А тем временем с любопытством приглядывался к жизни этих людей, жизнь которых, казалось мне, должна была быть красивой, мудрой, настоящей человеческой жизнью.

У каждого молодого человека бывают минуты разочарования и сомнений в себе самом; бывали такие моменты и у меня: начну себе, бывало, рисовать свою будущую жизнь, вот именно такою, какою она и вышла, — жизнью уездного врача, в захолустном городишке, с картами, сплетнями, водкой и грязными больными бабами, и такая тоска возьмет, что, кажется, так бы и повесился на первом дереве!.. В такие скверные минуты было мне досадно и завидно: ведь вот живет же человек, у которого есть огромное любимое дело, слава, прелестная жена, милая девочка, красивая, изящная обстановка, масса интересов высшего порядка… Почему же мы, обыкновенные люди, должны мириться с перспективой серого, незаметного существования, скуки, пошлости и бесследной смерти?.. Почему одним все, а другим ничего?.. Случайность?.. Обидна и несправедлива казалась мне такая случайность, черт бы ее побрал!.. Да.

Скоро я стал в доме своим человеком.

Ужасно мне нравилось, как профессор относился к своей жене: она явно царила не только в доме, но и во всей его жизни; всем распоряжалась и повелевала, как маленькая царица. По ее капризу изменялся весь порядок жизни. Часто она отрывала мужа от самой напряженной работы, даже не замечая этого, и никогда я не видел на его лице даже и тени неудовольствия или нетерпения. А ведь результатов его работы с интересом ожидал весь мир!.. Очень меня трогало, что такая большая голова так покорно и добровольно сносила гнет маленькой женской ручки. Я был тогда еще очень молод и смотрел на женщину не так, как теперь…

— Очень жаль, что ваши взгляды переменились, — заметил Милин не без ехидства. Доктор так и вскинулся.

— Жаль?.. Да, жаль!.. А позвольте вас спросить, кто в этом виноват, если не сама женщина?.. Много она ценит то чистое поклонение, которым окружают ее юноши и поэты!.. Думает ли она о том, чтобы быть достойной этого поклонения?.. Уважает ли сама она себя настолько, чтобы из того неземного, чистого, нежного, музыкального, так сказать, создания, каким сделала ее природа, не превратиться в грязную, злую, мелочную, завистливую и сварливую бабу?.. Каждая молодая девушка-принцесса, почему же мы потом вместо королев видим только глупых и тупых самок?.. Мы, мужчины, проводим свою жизнь глупо и бесцельно; мы убиваем ее за картами, водкой, в бессмысленных ссорах и расчетах; мы грязны и плоски, но мы и не требуем к себе никакого особенного почтения!.. Мы знаем, кто мы такие, и не лезем на пьедестал!.. А женщина, затаптывая в грязь все то хорошее, что вложила в нее природа, превращаясь в глупую, лживую, злую самку, позоря и себя, и того мужчину, который имел глупость с ней связаться, еще требует обожания, изображает из себя что-то… Да что там!.. Прежде чем иронизировать, вы подумайте об этом, а потом приходите на это место, и мы потолкуем!..