Сергей Михайлов - Стена Страница 2

Итак, это произошло в самом начале октября. Едва только небо подёрнулось матовой белизной наступающего дня, я уже был на ногах. Накинув на плечи дождевик, вооружившись двумя-тремя приборами, которыми я обычно пользовался в своих исследованиях, я выбрался на свежий воздух. В два счёта миновал жилой массив приютившей меня деревушки и очутился на берегу безымянной извилистой речки, укрытой от посторонних глаз пологим холмом, у самого русла внезапно обрывающегося вниз почти отвесно. Холм был совершенно лыс: ни дерево, ни куст, ни даже сухой пень не разнообразили его ландшафта. Вдоль реки, над самой её поверхностью, стлался куцый туман, порой взбирался на оба берега и даже заползал на гладкую плешь холма. Наверное, вид, открывшийся мне в то утро, вполне достоин был пера живописца, но тогда, в те постепенно исчезающие из памяти дни, я был бесконечно далёк от эстетического восприятия окружающей меня природы. Не до неё мне было, и уж тем более не до её красот. В своей жизни я руководствовался иными ориентирами, куда более прагматичными.

Было тихо, движения воздуха в то утро почти не ощущалось. День не предвещал ничего необычно, да ничего необычного, в привычном понимании этого слова, собственно и не произошло. Просто в облаке тумана, зависшего над голой плешью холма, я внезапно увидел одиноко торчащее дерево. Очертания его были смутными, размытыми, и всё же сквозь холодное влажное марево я сумел различить узловатый ствол и пару голых ветвей, совершенно лишённых признаков листвы. Но не его вид обескуражил меня, а сам факт его появления здесь, на холме, который испокон века не знал иной растительности, кроме вонючего клевера и чахлой низкорослой травы. Что за чертовщина!

Внезапно налетевший порыв ветра разорвал туманную завесу, зависшую над холмом, тут же превратил её в клочья и разметал в разные стороны, открыв моему взору... Ба, да это вовсе не дерево, а человек!

Он стоял неподвижно, неестественно раскорячив руки и изогнувшись в совершенно немыслимой позе, нарушающей все законы равновесия и гравитации. Взор его был устремлён прямо на меня, однако я понимал: он меня не видит. Всклокоченная борода и шапка давно нечёсаных косм создавали беспорядок и хаос вокруг его головы, редкая одежонка едва прикрывала сучковатое, задубевшее и загрубевшее от ветра, солнечных лучей и непогоды тело. Он был высок, жилист и крепок, хотя уже далеко не молод. Не удивительно, что поначалу я принял его за дерево: в эти минуты на человека он походил менее всего.

Потом белесое облако вновь закрыло его от меня, а когда рассеялось, поддавшись напору пришедших в движение воздушных масс, на холме его уже не оказалось. Он исчез, растворился в утреннем тумане, и будь я трижды лжецом, если заметил, как это произошло. Словно и не было его здесь, в каких-нибудь трёх шагах от меня.

В тот день я так и не закончил своей работы, хотя и проторчал на дурацком холме до самых сумерек. Что-то мешало, давило, не давало сосредоточиться, отвлекало мысли от предмета моих научных исследований. Нечто инородное исподволь вторгалось в мою черепную коробку, теснило то, что я считал наиболее для себя насущным и чему я посвятил всю свою молодость и изрядную часть зрелости. Тогда я ещё не осознавал всей глубины метаморфозы, которая происходила со мной, списывая свою пониженную работоспособность, и не без оснований, на неблагоприятные погодные условия, а лёгкий озноб на ОРЗ, - однако теперь-то я знаю, что дело здесь совершенно в ином.

Не привелось мне закончить работу и на следующий день. След внеземного присутствия, обнаруженный мною в этой дикой местности, требовал с моей стороны последнего усилия, чтобы быть изученным до конца, но... увы, я никак не мог сконцентрировать мысль на завершающем интеллектуальном рывке. Я вернулся в деревню.

Впервые за те несколько месяцев, что мне выпало провести в этой глуши, у меня проснулся неожиданный интерес, весьма, правда, слабый, к месту моего вынужденного обитания. Словно приоткрылась завеса в святая святых того мира, в который забросила меня судьба.

Это было селение дворов на пятьдесят, не больше. Старенькие лачуги, местами уже покосившиеся, едва ли не до половины вросшие в размякшую и набухшую от избытка влаги землю, но большей частью ещё крепкие, добротно срубленные бревенчатые избы в беспорядке разбросаны вдоль нескольких кривых улочек, незнакомых с асфальтовым покрытием и изобиловавших ухабами, рытвинами и мутными лужами с застоявшейся дождевой водой. Об электричестве здесь не имели никакого понятия, как, впрочем, не ведали туземцы и множестве других достижений цивилизации: теле- и радиосвязи, телефонах, автомобилях, газетах и журналах и т.д. и т.п. То тут, то там из многочисленных печных труб, подпиравших низкий осенний небосвод, вился причудливый пахучий дымок. Под ногами копошилась домашняя живность: сновали суетливые куры, неуклюже переваливались с лапы на лапу толстые флегматичные утки, дулись на весь свет вздувшиеся от спеси чванливо-сопливые индюки; пара свиней, грязных, основательно вывалявшихся накануне в густой придорожной жиже, апатично трусили вдоль горбатой деревенской улочки; где-то устало брехал осипший пёс. В невообразимых одеждах, описать которые я не в силах, углублённые в свои думы, безучастные к моей персоне, с печатью тайного знания (или незнания?) в умиротворённых взорах, проковыляли мимо два-три местных мужичка. Первобытно-патриархальный уклад царил здесь во всём, жизнь текла неспешно, размеренно, медленно наматывая непривычно вытянутые минуты на невидимую ось вечного времени.

Всё это открылось мне столь неожиданно, что я невольно остановился, прямо среди улицы, и с удивлением огляделся. Мне почудилось, будто я очнулся после долгой-долгой летаргии, и теперь никак не возьму в толк, куда же это меня черти занесли, в какую такую "чёрную дыру" затянула меня судьба, сорвав с привычной жизненной орбиты. Я смотрел на мир обновлёнными, словно омытыми волшебным эликсиром, глазами, глазами новорождённого, и силился понять его, этот мир, найти хоть какую-нибудь зацепку, тончайший, ускользающий волосок, связывающий меня с привычной обыденной повседневностью.

Миновав с десяток дворов, я повернул к дому - вернее, к тому месту, где я жил все эти месяцы. Дом... Сейчас, спустя пять лет, это слово кажется таким естественным, таким привычным, но тогда, в ту памятную осень, оно вызывало у меня совершенно иные ассоциации. И всё-таки я произнёс его, это слово, хотя и мысленно. Оно всплыло в моём мозгу непроизвольно, без участия моей воли и сознания - и сразу же прочно утвердилось в этом своём новом значении, пустило цепкие корни, ядовитой метастазой вонзилось в душу.

Дом... Домом в этих краях служила мне старая хибара, покосившаяся от времени и ветхости, вот-вот готовая завалиться на бок. Я ютился в крохотной полутёмной комнатушке с кривым оконцем, свет сквозь которое проникал лишь изредка, да и то только в солнечные дни, однако до сих пор, полностью поглощённый своей работой, я ничего этого не замечал. И только теперь я воочию увидел, в каких жутких условиях мне приходилось жить и работать всё это время.

У самого порога я столкнулся с моей домохозяйкой, тихо и незаметно обихаживавшей меня все те месяцы, что я жил под крышей её старенького домишки. Смущённо отведя взгляд, я неожиданно поймал себя на мысли, что вижу её в первый раз.

Тихо потекла череда моих дней, тихо и ненавязчиво разматывался клубок моей судьбы. Прошёл год, пролетел второй, на исходе был третий. Отголоски прежней жизни всё ещё доносились до меня, внося сумятицу в душу и смятение в мысли. Но стоило мне лишь ранним летним утром услышать звонкую трель жаворонка, вдохнуть полной грудью пьянящий аромат полевого многоцветья, или в погожий зимний денёк, под треск морозца утопая в девственно-белом, пушистом снегу отмахать вёрст эдак десять по лесному бездорожью, как вся эта накипь прошлого уносилась в небытие, оставляя лишь грязную морскую пену на отмели моей памяти; смутные воспоминания о былом таяли, подобно ледяному насту под горячими лучами апрельского солнца.

День за днём я впитывал новые впечатления, круг моих интересов становился шире и многограннее. Теперь я знал многих селян, с некоторыми из них сошёлся накоротке. Мои прежние представления о них час от часу менялись, и теперь, годы спустя, я уже видел в них не туповатых, слабоумных флегматиков, какими они казались мне в первые дни, а... но нет, описать этих "простодушных голышей из Эдема" (чьи это слова?) я не возьмусь - не существует в человеческом языке формул, категорий и понятий, пригодных для осмысления их совершенно абсурдного, алогичного, глубоко иррационального бытия. Логический аппарат здесь бессилен, этих чудаков следовало принимать как некую данность, интуитивно, не рационализируя и не подвергая анализу либо не принимать вовсе. Эти дети природы ни на йоту не были подвержены поведенческим законам цивилизованного мира. Как и вообще каким бы то ни было законам.