Михаил Арцыбашев - Подпрапорщик Гололобов Страница 2

— Во-от как! Что же это вам пришли в голову такие мрачные мысли?

— Каждый человек обязан думать о своей смерти.

— И каяться в своих прегрешениях, вольных и невольных! — пошутил Владимир Иванович.

— Нет. Просто думать о своей смерти, — совершенно спокойно и вежливо ответил Гололобов.

— Почему так уж обязан? — кладя локоть на стол и закладывая ногу на ногу, насмешливо спросил Владимир Иванович, каждую минуту с удовольствием ожидая, что подпрапорщик «сморозит» какую-нибудь глупость, что казалось ему обязательным для подпрапорщика.

— Потому что каждый человек должен умереть, — ответил тем же тоном Гололобов.

— Да… ну, это еще недостаточная причина! — возразил Владимир Иванович и подумал: «Он, должно быть, не русский, потому что уж очень правильно выражается…»

И ему вдруг почему-то стало неприятно сидеть здесь, против бесцветного вежливого подпрапорщика, и захотелось уйти.

— А я думаю, что причина эта — совершенно достаточна, — сказал Гололобов.

— Не будем спорить! — насмешливо согласился Владимир Иванович, и ему стало неприятно еще и то, что считающийся им за глупого и ограниченного человека подпрапорщик Гололобов думал и говорил о такой серьезной, глубокой и страшной вещи, как смерть.

— Спорить не надо, а надо готовиться, — сказал Гололобов.

— Что? — высоко поднял брови Владимир Иванович и рассмеялся, потому что эта последняя фраза подпрапорщика показалась ему именно тою глупостью, которую он от него ожидал.

— Да на кой же черт вам о ней думать? — уже окончательно небрежно и готовясь встать, возразил Владимир Иванович.

Гололобов поднял голову, посмотрел на него и, как бы удивляясь, сказал:

— Но ведь я уже говорил, что каждый человек обязан думать о своей смерти.

«Да он идиот, что ли?» — с внезапным раздражением подумал Владимир Иванович.

— Это почему же? — спросил он почти сквозь зубы.

— Я уже на этот вопрос ответил вам, — заметил подпрапорщик.

— Черт знает, что вы мне ответили! — с грубостью самоуверенного человека, которого раздражает непривычное сопротивление, и сам удивляясь своей грубости, возразил Владимир Иванович. — Будто оттого, что я каждый день непременно должен пить и есть и спать, или оттого, что я непременно состарюсь в свое время и приобрету морщины, лысину и прочее, так я и должен постоянно думать о еде, спанье, лысине и тому подобных глупостях!

— Нет, — медленно и грустно покачал головой подпрапорщик. — Вы сами сказали, что все это глупости, а о глупостях думать не надо. Но смерть не глупость.

— Да мало ли о чем мы и очень умном никогда не думаем… Да и что такое смерть? Придет смерть — помирать будем. Я, например, отношусь к этой неприятности совершенно равнодушно.

— Этого не может быть, — качнул головой Гололобов. — Никто не может относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть.

— А вот я отношусь! — пожал плечами Владимир Иванович.

— Это означает только то, что вы еще не сознаете своего положения.

«Ишь ты! Скажите! Ах ты, болван гололобый!» — густо краснея, подумал Владимир Иванович.

Хотя он знал, что каждый человек считает себя если не умнее, то не глупее других, но здоровая самоуверенность его была так велика, что, говоря с человеком глупее себя, а таковыми считал он всех, с кем говорил, он бессознательно воображал, что всякий сознает его умственное превосходство над собою. И теперь, когда из слов и тона Гололобова он понял, что тот не только не признает его превосходства, но даже, напротив, убежден в своем, Владимир Иванович почувствовал что-то близкое к оскорблению. Но вместе с тем в нем явилось жгучее и досадное желание во что бы то ни стало доказать, что он — неизмеримо выше, а подпрапорщик прямо дурак. В эту минуту он бессознательно ненавидел подпрапорщика.

— Почему же я не сознаю? Это интересно, — криво усмехнулся он, силясь выразить на своем лице крайнюю степень презрения, на какую только был способен.

Но подпрапорщик не подымал головы и не видел этого выражения.

— Почему? Я не знаю, — тихо ответил он, как бы даже извиняясь за то, что не может удовлетворить законного желания собеседника.

— А вы сознаете? — еще более краснея, спросил Владимир Иванович.

— Да.

— Это инте-ре-сно…

— Положение каждого человека сеть положение приговоренного к смертной казни.

Владимир Иванович вполне искренно подумал, что подпрапорщик высказал избитую, давно известную ему, Владимиру Ивановичу, мысль. И от этого он сразу успокоился и опять почувствовал себя неизмеримо выше подпрапорщика, за новость считающего то, что ему кажется азбукой.

— Стара штука! сказал он и, вынув портсигар, хотел закурить и уйти.

— От этого она не перестает быть правдой. Избитые мысли почти всегда бывают самыми правдивыми мыслями, — спокойно возразил подпрапорщик Гололобов и подвинул Владимиру Ивановичу спички.

— Что? — переспросил Владимир Иванович, потому что не мог сразу уяснить себе: умное или глупое сказал подпрапорщик.

— Я не знаю, почему я обязан говорить только новые, неизбитые вещи, подняв глаза, сказал подпрапорщик Гололобов. — Я думаю, что я должен говорить только правдивые мысли…

— Гм… да… — сказал Владимир Иванович, невольно думая о том, можно ли в данном случае сказать «правдивые» мысли.

— Конечно, это так, — согласился он, не решив своего вопроса. — Но к этому уже давно пора привыкнуть, — докончил он, неуверенно чувствуя, что говорит не то, что надо, и сердясь за это не на себя, а на подпрапорщика.

— Я думаю, что это плохое утешение для всякого приговоренного к смертной казни. И наверное, он ни о чем не думает, кроме как о казни.

И со странным для его неподвижного лица выражением интереса Гололобов прибавил:

— А вы разве думаете, что это не так? Это выражение интереса польстило Владимиру Ивановичу. Он подумал, выпустил дым изо рта и, закинув голову, сказал:

— Нет, я думаю, что это так, конечно. Но ведь смертная казнь, во-первых, насилие… грубое и противоестественное, а во-вторых, стоит ближе к человеку…

— Нет, и смерть — неестественное явление и насилие, — сейчас же, как будто он только что обдумывал этот вопрос, возразил подпрапорщик.

— Ну, это только красивая фраза, и больше ничего! добродушно-насмешливо воскликнул Владимир Иванович.

— Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в действительности было не так… Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.

Гололобов выговорил это серьезно и медленно.

— Но это закон природы! — пожал плечами Владимир Иванович и почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень тяжел.

— И смертная казнь есть закон. А от кого исходит этот закон — все равно… от природы или иной власти. И тем тяжелее, что со всякою иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.

— Ну, да, — с досадой согласился Владимир Иванович. — Но час смерти нам неизвестен!

— Это правда, — согласился Гололобов. — Но зато осужденный на казнь до самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на чудо. Но никто не надеется жить вечно.

— Но зато все надеются жить долго.

— На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека очень маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.

— У всякого ли? — с усмешкой спросил Владимир Иванович, и ему самому было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.

— У всякого. У одних сознательно, у других бессознательно. Жизнь человека это он сам, а себя самого всякий человек любит больше всего и всегда.

— Ну так что ж из этого?..

— Я не понимаю вас, — сказал Гололобов. — О чем вы меня спрашиваете?

Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса подпрапорщика он забыл, что хотел сказать. Несколько времени он тупо и покраснев смотрел на подпрапорщика и мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно быть, считает его дураком и издевается над ним. Эта мысль была для него положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что даже его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта нашла исход в грубом и злом взрыве: ему неудержимо захотелось крикнуть подпрапорщику что-нибудь грубое, отчаянно оскорбительное… нагнуться к самому его тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.

— Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? — визгливо почти крикнул он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.

Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде чем Владимир Иванович успел что-либо подумать, опять сел и сказал довольно тихо, но отчетливо: