Борис Пильняк - Волки Страница 2

В нижнем этаже, в углу, в комнате горит железная печка, сотворенная здесь же на арт-кладбище из военно-технического слома; под потолком висит лампа; на диване с книгой лежит анархист Андрей Волкович, у печки возится Анна. Потом приходит из города - за восемь верст - со службы Семен Иванович, он греется у печки. В доме холодно.

- Сегодня двадцать четвертое декабря по новому стилю, говорит Андрей. - Сегодня во всем мире, в Европе, в Австралии, в обеих Америках - рождественский сочельник, во всем мире, кроме России и Азии.

Молчат.

- В городе афиши расклеены, - говорит Семен Иванович, приезжает на праздники зверинец будут показывать попугаев, шакалов, обезьян, медведей, волков, а также всемирный оптический обман - женщину-паука. - Вы, Андрей, не ходили на завод?

- Нет, пойду завтра.

- Да, ступайте. Надо что-нибудь делать.

Анна подает на стол горячую картошку. Семен Иванович садится есть. Андрей натягивает на плечи тулуп и идет к двери.

- Вы куда?

- Пойду пройдусь.

В коридоре гостиного дома мрак и холод, здесь не топят. Над деревьями стоит луна. Тишина гробовая и неподвижность над монастырем. Тени - точно их вырезали ножницами, рядом с Андреем идет карапуз его тени. На скотном дворе в кухне у монахинь вспыхнул огонек, и вот перебежала из тени в тень на дворе - бесшумно, - монахиня, - ворота во двор открыты.

Продналоговый инспектор Герц, бывший офицер, и его попутчик учитель Громов, что приехали заночевать в обитель, во втором этаже гостиного дома, глотками огревают комнату. Монашенка растапливает печурку. Они, Герц и Громов, бодры, стаскивают тулупы, распоясывают полушубки. Луна лезет в окна. Монашенка зажигает лампу.

- Ффу, холодно! Хо, фа! - самоваришко нам, да попогонки бы, - говорит Герц. - Ха, фа! И печку теплее.

- В одной горнице спать будете, или как? - спрашивает монашенка, улыбается, - она стоит прямо, против огня, черное монашье платье обтянуло грудь, на свету зубы, глаза, лоб, - и Герц видит, что лицо монашенки, молодой еще, красиво и хищно, - она смотрит на Герца покойно, еще больше хочет выпрямиться, откинув спину и голову назад, белые зубы светят из-за губ.

И Герц говорит:

- Как ты прикажешь, матушка, - в двух. Попогонки достанешь? А поужинаем вместе. Тебя как зовут?

- Сестра Ольга. А ты, батюшка, ведь офицер Герц? попогонки достану, спосылаю к попу на село. Я пойду, самовар поставлю. За печуркой посмотрите, чтобы теплее. Пришлю сестру Анфису. Только - чтоб потише, - чтоб никто не слышал.

Герц греется у печки, - ффу, ха, фа, - монастырский гостиный номер невелик, у изразцовой печки - печурка, за печуркой деревянная кровать, постель под одеялом, шитым из лоскутьев, на столе под лампой - белая скатертка. Громов - в полушубке, у стола, голову в шапке - пока не согреется комната - опер ладонью.

- И придут? - спрашивает Громов.

- Придут, - отвечает Герц.

Приходит другая монашенка, сестра Анфиса, белая и плотнотелая, - ни Герц, ни Громов не замечают, что на ней черное, галочье платье, - и Герц, и Громов сразу представляют, что тело ее - не то чтоб было полно, но деревянно, крепко сшито, как у калужских копорщиц. Сестра Анфиса смеется добродушно и чуть смущенно.

- Печурку надо в другой горнице растапливать, кто со мной? - спрашивает она и фыркает.

- Идите вы, Громов, - говорит нехотя Герц.

Через полчаса в горнице тепло, парно, со стен и окон течет сырость, окна плотно занавешены, на столе, под лампой, шипит самовар, на тарелках разложены - яйца, масло, соль, черный хлеб, Герц вынул из сумки баночку с сахаром, на окне у стола стоят две бутылки самогона, у стола - две монашенки и двое мужчин, самогон разливает сестра Ольга, чай - сестра Анфиса. Лампа - чуть коптит, или так кажется от пара. Печурка, железная, на четырех ножках - полыхает, жужжит, - вот-вот соскочит с места и завертится юлой по полу от жара. И сестра Ольга говорит строго:

- Скорей ужинайте, а то нам половина двенадцатого на молитву, часы стоять.

Но до полночи еще долго. - И через час - прощаются: сестра Анфиса и Громов уходят в соседнюю горницу. Сестра Ольга стоит среди комнаты, Герц - у стола, опершись на него спиной к нему - руками. Ольга прислушивается к тишине дома, подходит к печурке, заглядывает в нее, подходит к кровати, откидывает одеяло, медленно идет к столу, протягивает руку привернуть лампу, - и, приворачивая, другой рукой охватывает шею Герца, загораясь, сгорая, - губами, зубами вливает в себя губы Герца -

У полночи - мужчины спят, обессиленные. Сестра Ольга встает с постели, привернутая лампа начадила, печь потухла, Ольга в белой рубашке, надевает чулки, башмаки с ушками, рясу, шубейку, черна, как галка. Она раздувает огонь в печурке, припускает свету в лампе. Она идет к Анфисе, будит бесшумно ее -

Над землей - мороз. Луна ушла, но звезды - горят, горят, и небо - ледяная твердая твердь, по которой можно было бы кататься на коньках, если бы была возможность залезть туда. За навесом, на скотном сарае, за калиточкой для навоза на огороды, к лесу, - стоит баня. Тут темно. По двору, из углов идут черные тени монахинь - через навозную калиточку, в полночь, к бане. В бане, где был полок, весь угол в образах, мигают - не светят, не освещают лампады, собирается десятка полтора черных женщин, согбенных, и молодых, и старых. И старуха запевает старческим дребезгом вместо голоса - некий тропарь, который человеку со стороны показался бы диким, страшным и нелепым. И сестра Ольга подхватывает истерически мотив, и падает на пол, стукаясь лбом по доскам пола. В бане полумрак. В бане жарко натоплено. В бане черные женщины, и черные тени от черных женщин - овцами - бегают по стенам и потолку. В бане замурованы окна. - И мотивы тропарей все страшнее, все страстнее, все жутче. - Так идут часы. - Женщины поют истерически, в бане -

- А глубоко за полночь - за третьими петухами - ночь темна, черна, недвижна - звезды мутнеют - сестра Ольга в ночь идет в гостиный дом, во второй этаж. Герц спит. Ольга бросает на пол шубейку, в черной рясе наклоняется к лицу Герца, долго смотрит в лицо, - она, изогнувшаяся на кровати, похожа на черную кошку - или на ведьму? - которая хочет выпить всю силу и всю кровь. Герц не знает

- странной истории сестры Ольги. - Где-то на Ветлуге, в старообрядческих скитах, в фанатизме и анафематствуя умирают мать и тетка Ольги, - и тетка игуменствует. Но Ольга, из старообрядческой семьи иваново-вознесенских ткачей, окончила гимназию первой ученицей, примерной богомольщицей, была на первом курсе курсов Герье, на филологическом отделении. - В революцию, в Октябрь, в дни восстания она пошла в штаб белой гвардии и с винтовкой в руках стояла за Кремль, - чтоб загореться и сгорать потом коммунистической партией, чтоб быть фанатиком, как монах, ненавидеть неистово и неистово любить, крикнуть в мир Интернационалом, возненавидеть старосветскую Русь, проклясть бога, в мир кинуть поэму машины, - теперь, вспоминая, вспоминает сестра Ольга, как тогда, в парт-школе, сорвав икону Николая угодника, неистово повесила она туда портрет Карла Маркса. Потом она была в Иваново-Вознесенске, и там многим казалось, что она сошла с ума, когда задумала, изобрела, неистово проводила в жизнь - систему социалистического делопроизводства, такого, где люди совсем вышелущивались и оставались одни номера. Она была девственница, она никогда не любила, ни девичьи, ни женски. Потом ее послали на фронт редактировать газету, - там, при отступлении от Врангеля, в редакционных теплушках, она занеистовствовала, залюбила, засумасшедствовала любовью, у нее стал муж, убежавший затем к белым, - и через полгода после этого она, порвав с коммунистической партией, с революцией, была уже на послухе в Бюрлюковской женской обители, в черном платье, как галка, - на молитве и в половой истерии. - Но тогда, в октябре, в Москве -

- Герц не знает. Герц просыпается от удушья. Свет от чадящей лампы не велик, - и над Герцем склонилось лицо, глаза широко раскрыты, безумны, и бегом рядом из-за красных губ, блестят зубы. И Герцу вспоминается что-то смутное, уже очень далекое, сокрытое за метелями, за голодами, за скитаниями, где-то там, в октябре, в Москве - - Сестра Ольга охватывает его шею, черная, в черном, - и приникает к нему -

Луна ушла за лес, померкла красным углем, исчезли тени, все стало, как тень, - потемнело небо и ярче звезды, - теперь совсем ясно, как лезть от звезды ко звезде. Лес почернел, поугрюмел. Анархист Андрей долго бродил по проселку, он слышал, как где-то вдали в лесу провыл одиноко волк, - Андрей думал о России, о метелях, о волках. Монастырь - безмолвен, темен, мертв, - торчат к небу шатровые колокольни. - Спит, руки скрестив на груди, далеко откинув голову, выставив кадык, Семен Иванович, бесшумно дышит. Легла уже Анна. - Андрей сидит у стола, над дневником, у лампы под абажуром из газеты. Встает с постели Анна, кладет руки на плечи Андрею, прислоняет к голове голову.

- Ложись, милый, спать. Не грусти. Ну, что же, что сегодня во всем мире Рождество.