Александр Солженицын - Дилогия Василия Гроссмана Страница 2

Да, пока Гроссман 7 лет с долгими усилиями выстраивал свою эпическую громадину в соответствии с цензурными "допусками", и ещё потом 2 года вместе с редакцией и головкой СП доводил точней к этим допускам, - а молодые прошли вперёд с малыми повестями: Виктор Некрасов с "Окопами Сталинграда", куда непринуждённей говорящими о войне, да и "Двое в степи" Казакевича уже и покажутся, в сравнении, смелыми.

Разумеется, сколько-нибудь полную правду напечатать в 1952 Гроссман не мог. Но если правду знаешь - зачем хотеть печататься без неё? Выкручивают? - но у автора оставался же путь: отказаться и не печатать. Либо сразу пиши - в стол, когда-нибудь люди прочтут.

Но насколько сам Гроссман правду понимал или разрешил себе понять?

Идея, которая ведёт Гроссмана в построении этой книги, - "великие связи, которые определяли жизнь страны" под главенством большевиков, "самое сердце идеи советского единства". И, мне кажется, Гроссман искренно самоубедил себя в этом, - а без этой уверенности такого романа и не написать бы. Во многих эпизодах, сюжетах у него вышли в высокие чины из самых простых низов, подчёркивается их "пролетарское" происхождение, социальные верхи сохраняют и сегодня родственные связи с низами. И нищая крестьянка уверенно говорит о своём малом сыне: "При советской власти он у меня в большие люди выйдет". И - не в тех всех декламационных цитатах, приведенных выше, а вот в этой теории органически единого, сплочённого советского народа - и заложена главная неправда книги.

Я думаю - тут и ключ к пониманию автора. Его Мария Шапошникова "знала в себе счастливое волнение, когда жизнь сливалась с её представлением об идеале", автор же чуть-чуть подсмеивается над ней, - а и сам таков. Усвоенному идеальному представлению он с напряжением следует черезо всю книгу - и только это дало ему осуществить то, что мы видим: вершину "соцреализма", каким он свыше задан, - самый старательный, добросовестный соцреалистический роман, какой только удался советской литературе.

Я так понимаю: во всех лжах этого романа - нет цинизма. Гроссман годами трудился над ним и верил, что в высшем (а не примитивном частном) понимании - смысл событий именно таков, а не то уродливое, жестокое, нескладное, что так часто происходит в советской жизни. (Тому должно было сильно помочь, что, как пишет Липкин, сын меньшевика Гроссман долгое время был марксистом и свободен от религиозных представлений. После скорой за тем смерти Сталина Гроссман что-то выбрасывал, от чего-то книгу облегчал, - но это не может касаться нашего тут разбора: мы рассматриваем книгу такой, как она предназначалась читателям при Сталине, какой появилась впервые в свет и оставалась бы, если б Сталин не умер тотчас. Да она - по прямой линии продолжала всё то влияние на мозги воюющих, какое Гроссман вёл в войну через "Красную звезду".) И получилось - безпогрешное выполнение того, чего от советского писателя и ждут верховные заказчики. Кроме навязанной войны, проклятых немцев и их бомбёжек - жизнь ни в чём к человеку не груба и не безжалостна. Испытываешь над книгой тоску по полноте правды, а - нет её, только малые раздробышки. От сокрытия стольких болячек и язв советской жизни - мера народного горя далеко-далеко не явлена. Горе распахнуто там, где оно не запрещено: вот - горечь эвакуации, вот - детский дом, сироты, всё - от проклятого немца.

К тому же - и "умные" диалоги если не пропагандны (большей частью), то вымученны; если философствование - то скользит по поверхностному слою жизни. Вот едет Штрум в поезде, пытается что-то охватить мыслью - а мыслей-то и нет. Да ни у кого в романе нет и личных убеждений, кроме общеобязательных для советского человека. Как же писать такое большое полотно - и без собственных авторских идей, а только - на общепринятых и на казённых? Да ни одной и военной серьёзной проблемы не обсуждено; а где, кажется, вот коснётся научной, что-то из физики, - нет, только всё рядом, а сути - нет. И промышленного производства - слишком много, лучше бы меньше да внятней по содержанию.

Военную тему - а она в книге и составляет костяк, Гроссман знает: на уровне штабов, разъяснительно; и - топографически подробно по Сталинграду. Главы, обобщающие военную ситуацию (напр., I-21, I-43, III-1), превосходят по значению и нередко вытесняют собой частные боевые случаи. (Но об истинном катастрофическом ходе войны 1941 и 1942 Гроссман не только не может промолвить из-за цензуры - он и действительно понимает ли замысел, размах немецких операций и ход военных действий? От этого, на фоне Истории, обзоры его не выглядят объёмно.) В обзорных главах, увы, Гроссман и злоупотребляет фразами из военных сводок, язык - вместо непринуждённого или литературного - начинает походить на переложение официального, вроде: "немецкие атаки были отражены", "яростная контратака остановила немцев", "войска Красной Армии проявили железную стойкость". Но в этих же главах он чётко передаёт необходимые для читателя расположение сил и даже (целиком словесно!) карту местности (Сталинград, очень хорошо). Близость к штабной ознакомленности затягивает автора излагать войну как ведущуюся по умной стратегии. Но он старательно вырабатывает и своё восприятие войны (как свежо: в леса "войска несут с собой машинное дыхание города", а в город "вносят ощущение простора полей, лесов") и очень добросовестно восполняет прорехи своего личного опыта на основе многих встреч и наблюдений в военной обстановке. - Вся сюжетная возня с комиссаром Крымовым оказалась для книги насквозь проигрышной. Когда-то успел "взрывать" царскую армию, затем немалый коминтерновец. (Тянет Гроссмана на этот Коминтерн, и Кольчугин же у него возвысился до Коминтерна.) 40-дневный выход Крымова из киевского окружения - в бесплотных общих словах, и невыносимо фальшиво, как он перед своим отрядом поднял партбилет над головой: "Клянусь вам партией Ленина-Сталина, мы пробьёмся!" (И очень уж легко, без допросов, приняли их из окружения.) Как военные газетные очерки Гроссмана в общем виде, и эти главы несут в себе такие фразочки: "И те, кто пробирались из окружений, не распылялись, а, собранные железной волей Верховного Главнокомандующего, опять становились в строй". Но сам Крымов что-то никак не станет в строй: второй год войны всё гуляет одиночкой по полям и областям и едет в Москву искать штаб Юго-Западного фронта? Комиссаром противотанковой бригады мы его тоже не видим - вот, бессмысленно едет на легковушке через бомбимую переправу в отрыве от своей бригады, что-то "разведывать" в степи, - это не дело комиссара (но Гроссману было так сюжетно удобнее обыграть переправу вместо крупного боевого смятения). Узнаём готовой фразой, что Крымов "всегда подолгу разговаривал с красноармейцами, проводил часы в беседах с бойцами", но даже полстранички живого диалога не видим, а как только он услышал малое колебание в одном солдатском голосе, сразу - оттяжку: "Вы раздумали советскую родину защищать?" - а это известно чем пахнет. Наконец от этой полезной работы Крымова "отзывают в политуправление фронта", теперь он в тылу готовит доклады о международном положении и вот, крайне необходимый красноармейцам, переправляется через Волгу в страдательный Сталинград (конец романа).

Хочется искать спрятанную иронию в тираде комиссара дивизии: "Нацеливайте политсостав на политработу в наступательном бою", а те затем "проводили беседы о фактах героизма" - однако нет зацепки услышать иронию. (Впрочем: ещё ж в каждой роте политруки, но когда уж доходит до настоящего боя - Гроссман их нам не рисует.)

Великолепная глава - описание первой бомбёжки Сталинграда - полноценна сама в себе (она и печаталась в газетах отдельно). - Единственный конкретный полевой бой - северней Сталинграда 5 сентября, где батарея Толи, это достаточно живо. - И весьма хороша сплотка глав о растянутом бое батальона за сталинградский вокзал (III, 37-45). Хорошо видны многие детали, подбитие танка из бронебойки, абзацы об осколках, минах, бомбо-снарядное давление на солдатскую душу, "закон сопротивления духовных материалов", смерть ротного Конаныкина; и полуигривый пассаж, как бы в развитие толстовского капитана Тушина: "немцы бежали косо, рассыпчато. Казалось, они лишь мнимо бежали вперёд и действительной их целью было бежать назад, а не вперёд; их кто-то сзади выталкивал, и они бежали, чтоб освободиться от этого невидимого, а оторвавшись, начинали юлить". Это - и не просто фантазия, это ведь верно и по существу, - и эту бы верность да обратить и на наших бы окружённых бойцов, когда были перебиты все до одного командиры. Конечно, они окружены вплотную, это сплачивает к безнадёжной обороне, у них как будто не остаётся выхода, но это же не может не пробудить и мыслей о сдаче в плен? Однако разве может быть такая мысль у железных советских красноармейцев, да даже и штрафников? - они все стали выше себя, и даже освободились от человеческих недостатков, у кого такие замечались ранее. И даже прямо от автора: они "не захотели бы отступить", сиречь - хотели погибнуть. Всё же этот бой, от которого не осталось живых свидетелей для рассказа, и значит, во многом воображённый автором, хорошая удача. Он нарастает как античная трагедия, когда должны погибнуть все. И "светящиеся кровью очереди" трассирующие, и "чёрные слёзы" на лице Вавилова.