Максим Горький - Открытие Страница 2

«Неужели? – думал он, потирая себе лоб. – Ну! Не может быть! Она умнее, выше всего этого… Она – натура тонкая, изящная, с сильным наклоном к эстетике, чуткая ко всему красивому. А они – даже говорить мало-мальски сносно и то не умеют. Она не поддаётся этому „гражданскому“ тону…»

Он иронически подчеркнул «гражданский тон» и направился к двери.

«Вот я тепло и славно поговорю с ней, и всё это пройдёт у неё», – уверенно подумал он, взявшись за ручку двери, и зачем-то окинул взглядом кабинет.

А в нём было уже совсем темно. Ветер колыхал драпри у окон, и они чуть слышно шелестели, как бы шепча о чём-то. Луна всходила, и уже один её луч лёг на стол и блестел на металле рамки с портретом жены Михаила Ивановича. Темно и скучно, жутко было в этой большой комнате. Михаил Иванович вздохнул, толкнул дверь и ощутил, как у него дрогнуло сердце, когда петли двери тихонько и так жалобно взвизгнули.

II

Жена, улыбаясь неопределённой улыбкой, встретила его на пороге комнаты. Он быстро окинул её взглядом с головы до ног. Она была сегодня очень интересна с своим овальным, мечтательным лицом, крупные черты которого так хорошо оттенялись рамкой вьющихся, тёмных волос. Глаза её – большие, серые, миндалевидные глаза – были немножко прищурены от улыбки сочных, крупных губ. И пеньюар, пышный, белый, так красиво лежал на её стройной, высокой фигуре, с округлёнными плечами и полной, роскошно развитой грудью.

– О, какая ты сегодня… важная! – с удовольствием сказал Михаил Иванович, обнимая её за талию и чувствуя себя очень влюблённым в эту красивую женщину. Она просто, грациозным движением освободилась от его руки, положила ему свою левую на плечо и, закинув правой шлейф пеньюара, сказала:

– А я шла к тебе. Мне сделалось скучно…

– Представь! И мне то же самое сделалось! – весело воскликнул Михаил Иванович, идя рядом с ней к софе, стоявшей у раскрытого окна, выходившего в сад.

– Мне захотелось поболтать с мужем, – всё улыбалась она.

– Вот – говорят, что единение душ невозможно! Я шёл к жене именно за тем же. Впрочем, нет, – я собирался говорить серьёзно.

– Ты, кажется, был ведь против серьёзных разговоров с женщиной? – спросила она, уютно устраиваясь на софе. Он заметил в её тоне новую нотку и подумал, что, пожалуй, серьёзный разговор нужен и будет, – хотя он уже решил было не начинать его, видя её такой славной.

– Это не касается жены.

– А! Я забыла, что жена уже не считается мужчиной за женщину, – небрежно бросила она, и опять в её словах звучало нечто новое.

В нём снова проснулась неопределённая боязнь чего-то неотвратимого, – и, осложнённая любопытством, она заставила его поторопиться разрешить свои сомнения. Он сел в ногах у ней, на низенький пуф, и, взяв её руку, голосом, в котором было много задушевности, немало любви и немножко боязни, – начал:

– Слушай, Аня, – я хочу спросить тебя… почему ты вчера, у Худатовых, во время спора так странно смотрела на меня? а? Ты можешь это сказать мне?

Если бы в комнате был огонь, муж увидал бы, что его жена и теперь так же странно смотрит на него, как она смотрела вчера. Но огня не было, в окна светила из сада луна, и её молочно-голубое сияние фосфорическими бликами лежало на всём – на белых чехлах мебели, на паркете пола, на пеньюаре женщины, лежавшей на софе, – и кружева пеньюара от света луны стали как бы пышнее, облекая стройное тело, как пеной.

– Знаешь – не будем говорить об этом, – попросила она его, сдвигая брови.

– Не говорить? Смотри – удобно ли это? Так понемногу, ощущение за ощущением, мысль за мыслью, в тебе может сложиться нечто такое, что лишит меня возможности понимать тебя, что может вырасти между нами в гору, которая, в конце концов, помешает нам видеть друг друга, разъединит нас. Ведь вот именно потому-то люди и становятся чуждыми друг другу, что забывают или стесняются выговаривать вслух свои мысли, не формулируют вовремя своих впечатлений и позволяют себе замалчивать то, что нужно бы сказать. Я не настаиваю на моём желании, Аня, но скажу прямо: я хотел бы, очень бы хотел, чтоб ты ответила мне.

В саду тихо, чуть слышно, так нежно шумели листья деревьев, и оттуда пахло цветами, землёй и травой. Какая-то скромная птичка задумчиво щебетала и посвистывала в глубине тёмных деревьев, с вершинами в свете луны.

Женщина молчала, сосредоточенно сдвинув брови. Михаил Иванович поцеловал ей руку и стал гладить её ладонь, с ожиданием глядя ей в лицо.

– Как ты сегодня хорошо говоришь… и нежен… – медленно, лениво выговаривая слова, точно в полусне, протянула она.

– Так ты не станешь отвечать? – кротко спросил он, уже гладя её рукой свои усы.

– Пожалуй, скажу… Но так хорошо сегодня, что, право, не хочется ни о чём говорить.

– Прекрасно – не говори! Поцелуй меня, и этого мне достаточно…

«На сегодня», – докончил он про себя, потому что она всё более казалась ему новой и непонятной.

– Нет, – вдруг повернулась она на софе, с тем капризным и властным лицом, которое так часто бывает у женщин, сознающих себя сильными, и с той резкой переменой настроения, которым обладают в совершенстве только женщины и которое, иногда, заставляет думать, что их душа обладает способностью в одну секунду переживать года.

– Нет, я буду говорить, хотя и чувствую, что испорчу настроение и себе и тебе…

Хочешь?

Она села теперь и склонилась к нему, упираясь руками в его плечи, а он смотрел на неё снизу вверх и чувствовал неодолимое желание обнять её. Он и сказал ей это.

– После будем целоваться, подожди. В самом деле, – я буду говорить. Слушай и, пожалуйста, я очень прошу тебя, не мешай мне, не перебивай меня, не спрашивай о том, чего не поймёшь. Но ты всё поймёшь: это ясно, очень ясно. Я ведь уже давно думаю об этом. Слушай – я сделала открытие… нет! я сделала несколько открытий – в себе самой, в тебе, в людях, в жизни…

В ней вдруг точно закипело что-то. Её лицо вспыхнуло, глаза сузились, на лбу появились морщины, ноздри стали вздрагивать, – это всё не шло к ней, её лицо было более красиво, когда оно было покойно…

– Открытия, да, – торопливо говорила она, сняв с его плеч руки и теперь теребя своими красивыми пальцами кружева. – Начну с тебя – я посмотрела на тебя достаточно. Я хотела узнать – сильный ты? Оказалось – ты скептик, а скептик не может быть сильным. Умный ты? Не умнее других. А вчера был… очень не умнее. Не обижайся – это правда. Быть может, ты добрый? Ты сам знаешь – нет! Ко мне ты добр, ты ещё любишь меня.

– А ты?! – воскликнул он.

– А я просила не перебивать меня. Что есть в тебе своего, оригинального, такого, чего нет в других людях? Я заметила только одно – это твоя манера надевать перчатки. Больше ничего пока не заметила. Людей ты не любишь, они тебя – ещё больше. Говорят, что ты карьерист… это, положим, не важно для меня. Самолюбив ты… это не порок, если человек умеет быть самолюбивым, не теряя своего достоинства, ты – не всегда умеешь, ты вчера… Но это после. Вообще ты довольно-таки неинтересен, если говорить беспристрастно. Любишь ты меня… это чьё достоинство – твоё или моё? Ну… и что же? Я чувствую уже, что скоро я захочу чего-то такого, чего ты мне не дашь. Я буду искренна, я именно для того и говорю все эти неприятные вещи, что хочу быть искренной. Меня утомляет эта жизнь, – она, видишь ли, пуста очень, несмотря на то, что вся заполнена. Пить чай, гулять и завтракать, читать, обедать и гулять, пить чай, играть, идти в гости, принимать гостей, идти в театр… это довольно-таки скучно! Я как-то раз, недавно, на днях, вспомнила, что ведь не может быть, чтобы я родилась и воспитывалась для всей этой… скуки. Заняться мне филантропией? Ты знаешь, я всегда была против комедии и фарсов, мой жанр – драма…

– Да, – усмехаясь и кусая усы, сказал Михаил Иванович. – Ты хочешь драмы… Ты уже, кажется, начинаешь её…

– Вот видишь?! – Она погрозила ему пальчиком с тем комически важным выражением на лице, которое гораздо более шло бы ребёнку, чем ей.

– Бывали уже моменты, когда, сидя за обедом, я чувствовала желание вылить тебе на голову суп, стащить на пол скатерть и вообще сделать что-нибудь грубое и экстравагантное.

Потому что скучно, пойми ты это. Этот вчерашний вечер! Эти их мысли, их речи, которые даже я, не слушая их, слышала уже более пятидесяти раз, твой спор с ними – зачем всё это? Какой во всём этом смысл? Какое значение, результат, пользу, красоту имеют эти либеральные собрания, на которых говорят так много и всегда так мало скажут? Наконец, ты! Фи! Ты умнее, свежее их, разнообразнее; но каждый раз, когда ты ввязываешься в их споры, они бьют тебя, несмотря на остроту твоего ума, более чуткого, чем их умы. В круге их идей – ты чужой, их настроения – тебе непонятны, а они-то все очень хорошо понимают тебя, и ещё знаешь что? У них есть почва, да, есть, что хочешь говори, всё-таки есть. Даже я, которой всё равно – существуют они или нет, – даже я чувствую в них много скрытой силы, силы сдавленной, но цельной и здоровой. Тебе бы не надо состязаться с ними в эристике; ты ведь это делаешь ради ощущений, только ради того, чтоб бороться, и в надежде победить. Я думаю, что это ты напрасно, ты, – как и все люди твоего настроения, – неспособны к победе. Ты видишь, я таки думаю кое-что и понимаю кое-как жизнь… Но и у меня, как у тебя, нет направления… Хотя, знаешь ли, я никогда не стану такой жалкой, как ты вчера был и часто бываешь. Сколько ты потерял в моих глазах во время споров с ними, и как я, порой, бывала зла на тебя, когда они побивали тебя! Ну, скажи, зачем ты это делаешь, зачем, когда это понижает твою ценность?