Павел Нилин - Модистка из Красноярска Страница 2

На крыльце застучали чьи-то ноги в мерзлых валенках. Кто-то хозяйственно счищал с них снег и при этом яростно притопывал, сотрясая шаткое крыльцо. Ни у кого не было сомнения, что это идет командир Базыкин, Ерофей Кузьмич. Значит, он нашелся все-таки. И их нашел, своих бойцов.

Все настороженно взглянули на дверь.

Плотно притворенная и чуть пристывшая, она долго не отворялась, только взвизгивала, когда ее дергали снаружи. Наконец распахнулась со звоном и скрипом, и из морозного облака, ворвавшегося в избу, вышли на свет угасающей лампы две фигуры, старичок и юноша - Авдей Петрович Икринцев и неразлучный с ним племянник Ванюшка Ляйтишев.

- Это чего такое? - спросил Авдей Петрович, забыв, должно быть, поздороваться. И строго посмотрел на всех. - Чистые, ей-богу, французы...

- Почему французы? - обиделся за всех старик Захарычев.

- По обличим, - сказал Авдей Петрович. - По обличию вы, я гляжу, похожи на французов, какие они были в одна тысяча восемьсот двенадцатом году под Москвой. Есть даже такая картина - мерзлые французы. И вот вы тоже...

Захарычев, как, наверно, все здесь сидевшие, был задет этими словами. Но достойно ответить Икринцеву не сумел. И никто, должно быть, не сумел ответить. Или не хотели отвечать.

А Икринцев дальше спрашивал уже посмеиваясь, почему эти партизаны так тихо сидят, почему их в деревне не видно, почему у них печка холодная.

- Разве положено военным лицам вот этак сидеть - без движения?

В голосе его проскальзывали начальнические нотки, хотя начальником Авдей Петрович никогда не был.

Он хотя и служил в разведке у знаменитого Башлыкова, но был, в сущности, таким же, как все, рядовым. И так же, как все, только что совершал отступление через тайгу, так же, как все, увязал в глубоких обледеневших сугробах, так же, как все, карабкался на горы бурелома.

Но полушубок на нем, и шапка, и валенки были сейчас заметно исправнее, чем у всех. Будто он вышел не из тайги, а приехал с ярмарки. И молодцеватый вид его внушал уважение.

Даже больше того. Все почему-то почувствовали себя немножко виноватыми перед ним, таким крепким, самостоятельным стариком. Все стали поспешно одеваться.

А Авдей Петрович уже откровенно командовал.

Еще раз пощупав печку, он сказал, что ее сейчас же надо топить, просто немедленно.

- Надо хворост пойти собрать. Тут вон, глядите-ка, какие жерди лежат у избы под снегом. Надо бы их вытащить из-под снега, переломать. Вот тебе и дрова...

Перед ним, удивленно глядя на него, стоял, подогнув одну ногу, Семка Галкин.

Авдей Петрович кивнул на него.

- Вот ты, молодой человек, например, чего стоишь? Сходил бы хворосту принес. Ведь оно для всех, тепло, необходимо. Даже птица, хотя бы воробей, заботится об своем тепле...

- Воробей тут ни при чем, - сказал Семка, растягивая слова. - А у меня, понимаешь ли, какое дело - судорога правой ноги. Наверно, надо так считать, что ревматизм развивается. Меня сейчас палкой гони обратно через тайгу, я ни за что десяти шагов не сделаю...

Он сказал это как бы с сожалением, но и с оттенком гордости. И покосился на Ванюшку Ляйтишева, на племянника Авдея Петровича.

- Так чего ж ты тут находишься? - обеспокоенно спросил Ванюшка. - Тебе в таком случае немедленно надо на курорт ехать, на кислые воды. Разве же тебе можно воевать в таком положении? Ты же тяжелобольной герой об одной ноге...

Все отрадно хохотнули.

- А в чем дело? - покраснел Семка Галкин. - Откуда вы такие явились? Может, я действительно болею...

- Так лезь скорее на печку, - посоветовал Ванюшка. - Лезь, я тебя подсажу...

- Будя, лобанчик, - остановил племянника Авдей Петрович, - не конфузь молодого человека. Он еще сам одумается...

- Да он меня и не оконфузит никогда, - сказал Семка. - Подумаешь... И правда, лобанчик, - усмехнулся он, поглядев на излишне выпуклый лоб Ванюшки, когда тот снял свою лохматую японскую шапку и хлопнул ею об стол:

- Трофейная.

Белобрысый, маленький, курносый, Ванюшка смотрел на людей исподлобья, но не сердито, а весело, озорно.

Скинув полушубок и оправив рубаху под ремнем, он опять повернулся к Семке.

- У нас в Чите жил один такой...

- Ах, вы из Читы? - почему-то удивился Семка.

- Вот именно, - подтвердил Ванюшка. - Так вот, у нас в Чите жил один такой царский генерал Хрубилов. У него вот тоже такая же, как у тебя, болезнь была. Он ходил вот эдак...

И Ванюшка ловко изобразил, как передвигался генерал на развинченных ножках.

Все опять засмеялись.

- Будя! - уже строго крикнул на племянника Авдей Петрович. - Нашел себе занятие! - И спросил Семку: - А ты чего, молодой человек, правда, ходить не можешь?

- Да ну вас! - отмахнулся Семка.

И вышел на улицу в одной рубахе.

Минут через пять он принес охапку хвороста и сердито бросил ее у печки.

Потом другие пошли за хворостом. И скоро у печки выросла гора дров.

- А ты чего за дровами не идешь? - спросил Семка Ванюшку. - Или тебе не положено? Все фокусы показываешь, насмешки строишь. Будто шибко образованный. Не люблю я таких людей...

- Каких? - поинтересовался Ванюшка, прищурившись.

- Вот как ты с дядей, - показал на старика Семка. - Он тоже вон всех поучает, это... как это... экзаменует... А сами-то вы...

- За дядю я ручаться не могу, - улыбнулся Ванюшка, - а меня, если я захочу, ты можешь очень сильно полюбить. Прямо сразу. - И еще хотел что-то сказать, но его отозвал дядя.

Дядя уже растопил плиту, отыскал ведро и послал племянника за водой. А сам пошел во вторую половину избы, к хозяевам, поспрошать, нет ли у них посудины какой-нибудь чай вскипятить.

Хозяева сидели на своей половине, как куры, нахохлившись. Их испугал шум передвижения войска, и они делали вид, что спят. Так лучше всего. Неизвестно ведь, что за люди вошли в деревню. На прошлой неделе тут проходили японцы, ловили гусей, озоровали с девками, одного человека повесили. Потом появились какие-то новые - американцы, что ли, в толстых, шнурованных башмаках, крупные, гладкие, как сытые кони, увели с собой двух женщин, сказали, что накажут за агитацию. А теперь опять вот какие-то люди пришли...

Авдей Петрович разговорился с хозяевами. Они подивились, что такой старик тоже воюет, послушали краткий его рассказ про войну и еще подивились. Оказалось, что по годам он чуть ли не старше хозяйского дедушки, еле живого от древности. А молодых-то мужиков в деревне не осталось. Все воюют. Что ж делать?

В конце концов хозяйка вынесла партизанам несколько кружков мороженого молока, чугун вареной картошки, две буханки хлеба и три копченые рыбины.

Авдей Петрович все это порезал, поколол, поделил. Уселся среди бойцов, во главе стола, у все еще горящей лампы, как председатель.

И вот теперь, когда он скинул полушубок и расстегнул ворот на рубашке, показав свою черно-коричневую шею, всем стало заметно, что он очень старый старичок, совсем старый, что лет ему, на взгляд, может быть, сто, а может, и того больше.

Убеждали в этом особенно его глаза - небольшие, но необыкновенно глубокие, с запрятанным где-то на самом дне все еще живым, озорным огоньком, будто разгоравшимся сейчас, в чахлом свете лампы. Повидали, наверно, эти глаза на своем веку с чертову бездну всякого. И когда он останавливает их на ком-нибудь, кажется, что он знает про этого человека все и хочет еще узнать только какую-нибудь уж вовсе пустячную мелочь.

Никто не выдерживает долго его взгляда. Все или отворачиваются, или опускают глаза. И всем почему-то неловко при этом, чего-то стыдно, хотя он никого прямо не осуждает. Он спокойно пьет из блюдечка жидкий морковный чай и говорит:

- Служил я верой и правдой двум российским государям. Был даже унтер-офицером драгунского его сиятельства графа Голенищева-Кутузова полка. Вот как. На конях, значит, ездил. Конный солдат был. Как говорится, драгун. А теперь я окончательно пеший. Вот какое дело. И ничего...

Выпив кружку чая и наливая себе новую, он опять говорит:

- Зубы у меня, слава богу, целые. Ноги еще тоже хорошо ходят. Бог даст, и эту войну отвоюю. А там видать будет, что будет. Помирать пока неохота. Не вижу пока надобности помирать...

Старик Захарычев томится от желания тоже что-нибудь такое сказать. Но долго ему не удается перебить Икринцева. Наконец он улучает такую возможность, когда Икринцев закуривает.

- Ноги - это действительно значение имеют, - многозначительно поднимает палец Захарычев. - А зубы... Я, например, свои зубы на кондитерском товаре съел. Я кондитером служил. И теперь у меня своих собственных зубов осталось восемь штук. Но я об них не тужу. Зубы завсегда можно новые вставить. Допустим, золотые. Даже красивше. Вот я три штуки вставил еще в шестнадцатом году. - И Захарычев оскаливается, чтобы все могли увидеть, какие у него зубы.

Должно быть, ему хочется хоть в чем-нибудь проявить свое превосходство над этим старичком Икринцевым, который вдруг не только завладел всеобщим вниманием, но и как будто приобретает власть над людьми.