Анна Мар - Тебе единому согрешила Страница 2

Ирония загорелась у нее в глазах.

«Хочу душевного комфорта, что же».

Экипаж катился все быстрее по узкой аллее, убитой щебнем и красным песком. Густой аромат сирени здесь был особенно явственен. Солнце, ветер, мелькание вилл и людей уже утомляли Мечку. Она ехала дальше, часто кашляя, думая о своем тяготения к католицизму и слегка возмущаясь против него. Разумеется, это душевная неудовлетворенность, неудачи супружеской жизни, страдания тела заставляли ее искать утешения в мистицизме. А, может быть, потушенная чувственность загоралась в ином виде. Теперь было модно смешивать религию с полом… почем она знала?.. Да и была ли она, Мечка, мистичной? Ведь все дело шло о красоте. Красота католичества покоряла ее. Католичество было не только религией, но и искусством, утонченным порывом в отвлеченность. Пища для души здесь изысканна, легка и ароматна. Наслаждения души – упоительно разнообразны. Католичество носило венец мученичества. Католическая церковь, истинная невеста Иисуса, была вечно распятой, вечно преданной. Ватикан горел единственной звездой на фоне темной повседневности, верный девизу гениального папы Льва ХШ «Lumen in coelo». Ах, эти слова, будто выкованные из золота и драгоценных камней! Уже за одно папство, за великое, блистательное, изумительное папство Мечка фанатически любила римскую церковь.

– Если христианство – то католичество, – решила Мечка.

Губы у нее запылали и глаза расширились. Смертельно бледная, она мечтала о голосе, который поет в Notre-Dame de Pâquis, и потом снится ей.

Экипаж крупной рысью вернулся к отелю, где жила Мечка. Месье Жорж, молодой лакей, не спеша поднялся со стула.

– А… Мадам вернулась?

Он смотрел на нее весело и нагло. Она молча прошла мимо.

– Ба!

Месье Жорж пожал плечами.

По утрам Мечка всегда бывала дома. Она пила шоколад, медленно одевалась, читала газеты, отвечала на письма. Слабый румянец окрашивал ее лицо. После завтрака она с наслаждением бродила по улицам, часто злоупотребляя расстоянием, не обращая внимания на погоду, наблюдая тайно и людей, и животных, и небо, и горы, и сады, и витрины, и воду озера.

У Роны она могла простоять часами.

Потом у мадам Гоншэ за table d'hôte'oм она находила забавное зрелище людей различных профессий, сменявшихся беспрестанно. Она заметила, что и тут мужчины оказывались интереснее женщин.

Потом наступал час, когда в каком-то экстазе она обходила все костёлы. Из них костёл Священного Сердца Иисуса, густого, красного тона, немного странный, немного жуткий, производил на Мечку огромное впечатление. Notre Dame de Pâquis быль банален, скорее похож на концертную залу, приютившийся среди домов, как часовня. Но тут чудесно пели и здесь часто служил епископ. Здесь же она видела свою любимую церемонию – торжество первого причастия детей. Она осталась недовольной. По ее мнению, оно протекло чересчур заученно. Воздушные белые вуали, воздушные белые платья, белые цветы причастниц придавали им вид новобрачных. Он чинно и красиво складывали свои руки, оплетая пальцы нитями четок. Маленькие джентльмены громко повторяли «Отче наш» за аббатом, постукивающим легонько по молитвеннику. Красное одеяние епископа оттеняло слоновый цвет его кожи. Какая-то молодая мать протискалась к нему и высоко подняла ребенка. Епископ благословил его отдельно. Это растрогало всех.

Ежедневно Мечка шла по rue Servette к костёлу св. Антония Падуанскаго, хотя не совсем долюбливала этого знаменитого святого, которому молятся об утерянном, и который кажется приторным с Младенцем, книгой и лилией. На нее смотрели из маленьких магазинчиков. Потом ей стали ласково кланяться.

За костёльной оградой обыкновенно резвились дети. Молодой болезненный аббат устало следил за ними. Их водили и на все службы. Они роняли молитвенники, платки, четки, шептались, толкались, смеялись и отвлекали взрослых.

Иногда какая-нибудь старая дама вставала и дергала ребенка с громким негодованием. Тогда на эту сцену смотрели неодобрительно верные и даже аббат. Что могли понимать маленькие, розовые, счастливые животные около алтарей, залитых слезами?

Ни в одном женевском костёле не было столько света и цветов, как у св. Антония. Аромат чувствовался еще у двери. В притворе Мадонны Непорочное Зачатие расцвел целый сад. Св. Антонию также не приходилось завидовать. Около него розы мешались с тюльпанами, лилии с ирисами, азалии с сиренью. Целые охапки жасмина увядали с ветками шиповника. Огромные рододендры затемняли скромные мирты. Здесь всегда горели свечи, невинные жертвы молящихся.

Старая сакристианша выдавала их бережно из светлого шкапчика, бормоча:

– Que Dieu vous bènisse, mon cher enfant!

Вечерня шла днем и поэтому для Мечки теряла половину своей прелести. Кроме того, латинский язык, чудесный язык пап, Фомы Аквината и Альфонса Лигури, аббат и хор произносили на французский лад. Это было нестерпимо порой. Мечка садилась на скамью.

Каждый раз она находила здесь что-нибудь новое, – или световой эффект, или иное выражение у Мадонны, или иначе положенное покрывало на алтаре. После нескольких страниц странно-волнующего молитвенника, после унылых псалмов Давида, Мечка впадала в мучительное состояние.

Тысяча протестов, возражений, возмущений рвали ее сердце. Она вспоминала жизнь Иисуса шаг за шагом, и Он не совсем нравился ей. Она находила Его уклончивым, нерешительным, беспомощным, чересчур покорным. Она страдала от Его наивных добродушных притч, голодных, грязных учеников, бесплодных споров с фарисеями. Она не могла понять Его холодности к Матери и благосклонности к Иоанну. Она недоумевала перед девственностью этого христианского Бога, которого так страстно любила Магдалина. Его девственность казалась ей вынужденной, неприятной, как презрение к женщине. О, евангельский Иисус!.. Снова она испытывала к Нему больше жалости, чем любви. Она была оскорблена молчанием у Пилата. – «Что есть истина?» За этот усталый скептический вопрос она прощала римлянину смерть Иисуса.

И Его Распятие она хотела представить себе не по Евангелию, а по картине одного художника. Узкая дорога среди камней и травы. Наскоро срубленный крест. Христос умирает на нем медленно, в полном сознании, одинокий, аекетический Христос, Христос – нищий безумец. О, красота! этой смерти без стражи, без толпы, без слащавого Иоанна, истеричной Магдалины! О, красота смерти без слов, без надежды, без воскресения и упреков к небу! Зачем евангельский Иисус умирал иначе?

Неожиданно в ней подымалась нечеловеческая тоска по чему-то высшему, неуловимому и прекрасному, чего не давали алтари. Тоска сменялась надеждой. Ведь Бог Иисус был здесь, вместе с ней. Еще сегодня утром верные приняли Его в белоснежной облатке во главе с аббатом. Ей стоило только преклонить колени перед конфессионалом, и она соединится с Богом. Она упрекала себя за ложное смирение, излишний страх перед Евхаристией. Ей хотелось походить на тех сладких девоток, которые хвалят Иисуса и Марию тоном старых знакомых. Она упорно смотрела на алтарь, еле различимый в сумерках, и на аббатовгь, белевших комжами в конфесионалах, и на молящихся, угадывая их профессию по позам.

У исповедален женщины терпеливо ждали своей очереди. Она представляла себе все сплетни и кухонные доносы, грязные подробности их грехов, которые те бросали в ухо аббата. Ее пронизывала дрожь отеращешя. С жестом усталости и отчаяния она захлопывала молитвенник.

– Нет, нет, я не могу!

И почти сейчас же вслед за этим она умоляла Бога простить ей грешные мысли. Лурдская Мадонна выслушивала взрывы ее жалоб с неопределенной улыбкой. Св. Антоний был занять Младенцем, книгой и лилией, и Мечка не улавливала его выражения. Она начинала успокаиваться и чувствовать себя почти обращенной. Увы, сердцем больше.

Из костёла Мечка шла освежиться в Английский сад. Часто головокружение мешало ей смотреть на синеватый абрис гор и колеблющееся стекло озера. Ее раздражала праздничная публика, целые стада детей с боннами, шум моторных лодок, веселенькие флаги яхт, говор, смех, музыка, зеленые скамейки.

Она возвращалась в отель. Здесь тишина, цветы, книги, любимые примятые подушки на кушетке скоро успокаивали ее. Она спрашивала себя не без иронии:

– Быть может, для того, чтобы мои вкусы изменились, мне нужно есть бифштексы у мадам Гоншэ?

В эти минуты она, подобно всем женщинам, мечтала о любви и желала ее. До сих пор мужчина не играл в ее жизни никакой роли. Ее брак был корректен и скучен. Когда этот толстый коммерсант умер от удара на скачках, она холодно удивилась. Наследство от него приняла сконфуженно, как от постороннего. И она никогда не вспоминала покойного.

В релипозных книгах слово «любовь» повторялось ежеминутно, только окропленное святой водой и благословленное рукою аббата. И она представляла себе любовь религиозным экстазом. Целовать, это было – то же, что слушать псалмы, литанию Девы Марии или в посту слова вечерни: In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum…