Сергей Довлатов - Письмо к Юлии Губаревой Страница 2

Третья проблема — человеческие отношения. Я не говорю об американцах, с ними мы всегда будем чужими, то есть, я общаюсь с 15-20-ю людьми, но исключительно по делу. Это — переводчики, литературные агенты, редакторы и профессора-слависты. В делах американцы, как правило, безупречны, доверчивы, обязательны и так далее, но отношения российского типа с ночными беседами, внезапными появлениями, одалживанием денег — здесь совершенно исключены. Американское «друг» соответствует русскому «знакомый». Я, например, дружу с Воннегутом, он хорошо к нам относится, неоднократно и в разных формах выражал свою литературную симпатию, но когда у него было 60-летие […], он позвонил и сказал: «Приходи в такой-то ночной клуб к одиннадцати, когда все будут уже пьяные…» То есть, на торжественную часть меня не пригласили, там была публика другого сорта — бизнесмены, ученые, киношники, а меня позвали как бы с черного хода, и это не оскорбление, он совершенно не имел в виду меня обидеть, он просто выразил с большей или меньшей точностью уровень наших отношений. И так далее. Никакой задушевности, никаких пятерок до получки, никаких звонков без повода, только одни сплошные дела, и это нас, в общем, устраивает, на американцев мы давно махнули рукой, гораздо хуже складываются отношения с соотечественниками. С философской точки зрения все нормально, зависимость сплачивает, а свобода — разъединяет, дома все воевали с начальством и были дружны, как подпольщики, здесь начальство отсутствует, инерция неутихающей битвы жива, и поэтому все воюют друг с другом. Многие героические диссиденты превратились либо в злобных дураков, как М., либо (как это ни поразительно) в трусов и приживалов из максимовского окружения, либо в резонеров, гримирующихся под Льва Толстого и потешающих Запад своими китайско-сталинскими френчами и революционно-демократическими бородами. Почти все русские здесь рядятся в какую-то театральную мишуру, Шемяка увесил себя железными масонскими цацками, спит в сапогах, потому что снимать и надевать их — чистое наказание, Неизвестный (неглупый и литературно одаренный человек) говорил при мне коллекционеру Нортону Доджу: «Жизнь — это горизонталь, Бог — это вертикаль, в точке пересечения — я, Микеланджело, Шекспир и Кафка».

Тамара (Зибунова. — Ю.Г.) в одном из писем спрашивает, почему мы все не дружим. Так вот, наверное, я тоже изменился (не меняется, как известно, только Лена Довлатова), но с друзьями творятся какие-то странные вещи. Ефимов стал бизнесменом и дерет три шкуры с авторов, но с ним я продолжаю общаться, внутри своей жесткой финансовой политики он — честный, и к тому же хорошо работает, с Л. общаться все труднее, она стала злая, как пантера, завистливая, кокетливая, безрезультатно пристает к знаменитостям, В. богат, жаден, религиозно нетерпим и смехотворен, Бродский не меняется, хоть и получил «Стипендию гениев» — 200.000, это много даже в Америке. О художниках я почти ничего не знаю, Г. — Хлестаков и шулер, никто из русских художников настоящего международного успеха не добился, некоторое исключение составляют Шемякин, Неизвестный и отчасти Целков, но все они этнические звезды, медведи, научившиеся ездить на велосипедах. Мирового признания добились Бродский и Барышников, остальные, даже самые успешные у подножия этой горы, большинство по здешним меркам очень бедствуют и так далее. Промелькнул раза два в каких-то галереях переодетый в артиста Столярова — Е., выставил маленькую тусклую креветку, где-то что-то оформил Лева (он же Феликс) 3., Л. написал похабную книгу о своей несчастной, голодной жене, личико которой усыпано выпавшими ресницами, при этом все глаголят, вещают, учат американцев демократии и капитализму, вообще здесь очень много старых песен, вывернутых наизнанку, стойкие антикоммунисты до странности напоминают отставных полковников в сквере, кругом бродят герои Ильфа — любимцы Рабиндраната Тагора и отцы русской демократии…

Милая Юля, скоро утро, а я еще не сказал ничего существенного. Продолжаю отрывисто, как бы — пунктиром.

Американская жизнь в принципе исключает стабильность, будь то цены, доходы, отношения, завтрашний день всегда в тумане, понятие нулевого шанса отсутствует, но перемены к худшему все же более распространены. Высшее из моих достижений заключается в том, что я: а. Родил полноценного младенца Никки.[1] б. Зарабатываю на жизнь литературой и журналистикой (не служа), что удается весьма немногим, в. Моя жена работает дома, платя няне 60 долларов в неделю. г. Окончательно покончено с пьянством. К этому можно добавить, что я до сих пор не в тюрьме, и это тоже показатель качественный.

Потеряно тоже немало, дома не печатали, а здесь нет аудитории, американцы не считаются, они имеют дело не с тобой, а с переводами ощущение довольно странное. Кроме того, я с некоторых пор очень тоскую по Ленинграду, Таллину и Пушкинским Горам, но об этом я даже не хочу говорить.

Катя — очень дерзкая, независимая, явно привлекательная внешне, ничему толком не учится, книг не читает, слава Богу — не употребляет наркотиков, заканчивает школу, вечерами где-то пропадает, ездит с друзьями на машине за рок-группой под названием «Сексуальные пистолеты», совершенно в нас не нуждается, мы для нее — неприличные этнические родители, вроде индусов или корейцев. Бабку Катя игнорирует, маму любовно и жалостливо презирает, со мной глухо враждует, ведь я по-прежнему не обладаю ничем таким, что может ее покорить, и я уже не стану певцом или торговцем наркотиками, а писатели, даже относительно признанные (из категории этнических звезд), находятся в смысле престижа между бухгалтерами и шоферами грузовиков.

Лена абсолютно не меняется, пыталась иметь кавалеров, но я это дело изжил серией истерических припадков.

Прости за сумбур. Люда Барышева[2] промелькнула в Австрии и, действительно, в сопровождении молодого кавказца, и навсегда исчезла, я даже не знаю — в Европе она или здесь.

Саша Щедринский,[3] который первый рассказал мне о ваших неприятностях, где-то работает, живет где-то поблизости, вызволил невесту, пропагандирует Каплана[4] на уровне русских газет, Саша мне, вроде бы, симпатичен, он добродушный и веселый балбес.

Донат превратился в благоустроенного пенсионера, чем очень недоволен. Был во Франции, Бельгии, Германии, печатается в русских газетах и журналах, ворчит, что лишился учеников (как будто он Пифагор), задним числом ему кажется, что он был частью дубовой рощи: Шостакович, Райкин, Мечик и так далее.

Моя мать очень помолодела в связи с рождением внука, поет ему советские песни, перепробовала все 100 сортов кефира из нашего супермаркета (гастронома), дружит с нашими знакомыми и презирает еврейских старух.

То, что происходит у вас с Саней, довольно грустно, но, может быть, все это к лучшему, неизвестно, как повернется жизнь при новом руководстве.[5] Надеюсь когда-нибудь чем-нибудь быть вам полезным. А пока буду время от времени посылать вам какую-нибудь чепуху. Знаешь, Тамара прислала очень недовольное письмо, что я все не то посылаю, мне-то казалось, что я шлю какие-то нужные вещи, и ей, и Боре с Валерием, но она явно недовольна. Я, действительно, посылаю редко и что придется, но иногда не очень дешевые вещи, почти всегда не меньше, чем на двести долларов, кроме того, масса дополнительных факторов, почта далеко, отправление посылки занимает чуть ли не целый день (почта здесь государственная, работает хуже в сто раз, чем наша, или точнее — ваша), деньги все время куда-то уходят и так далее. Но тут я, получив ее недовольное письмо, от испуга купил долларов на четыреста — куртки ей и дочке, платья, сапоги, когда покупаешь в спешке все получается дорого, заодно купил вам штаны и курточку и еще какую-то мелочь — во вторник поеду на почту заполнять бумаги. Объясни при случае Тамаре, что я буду стараться посылать что-то хорошее, пусть не сердится, все же я еще Донату помогаю, много езжу, много теряю по безалаберности и в результате свинства со стороны русских коллег. Но я буду стараться, и вам вскоре пришлю что-нибудь стоящее. Пусть Тамара все же не забывает, что есть еще Анеля, Рома,[6] Лева Станкевич,[7] которому многим обязана мама, и так далее, но, конечно, я очень виноват.

Милая Юля, письмо получилось абсолютно дикое, сумбурное, и мне кажется, что ты будешь чем-то раздражена, поскольку все раздражены, я даже хотел было это письмо не отправлять, но написать другое, более разумное, я уже не в состоянии. Не сердись на меня. Мы тебя очень любим, и Сашу, естественно, тоже, мы часто говорим о том, что Юля — оптимистка, резвая и удачливая, она бы не пропала, я в этом абсолютно уверен, ты действительно обладаешь качествами, очень здесь ценимыми, в отличие от пасмурного меня. Поверь, мы думаем о вас не реже, чем вы о нас, мы не буржуи, много, очень много работаем, часто грустим, но что-то главное было сделано правильно. Скоро, не позже лета, у меня выйдет одна книжка в приличном издательстве, может, я заработаю какие-то ощутимые деньги, и так далее. Всех обнимаю.