Татьяна Лапина - Тетрадь для сна Страница 2

Ведь Кавказ - он почти что космос,

Недоступный эстонским соснам.

Полегчало здесь - с непривычки?

К каждой двери найти отмычку

В этой жизни не удается.

Только клетка и остается.

Только вспомнится поневоле

Непонятный пассаж о боли,

Как в пустом напомнят - о полном,

Как по суше катятся - волны.

Вижу вновь - не седым, а черным.

Знаю - руку подать - отдернуть

Наперед знакомая схема.

Ни к чему, когда есть поэма.

----------------------------------------------------------------------

9 сентября. Написала стихи А., даже не говоря с ним! И тут - повод поговорить - его рассказ в "Эмке". Дело на Кавказе, но похоже почему-то на Крым... Не знала, что он пишет, что вообще здесь - и теперь - кто-то пишет. Значит, можно отдать.

Сон

Подобное случалось со мной лишь в те редкие

времена, на открытом переломе судьбы, когда жизнь

переходит из одной фазы в другую, когда происходит

оглушающий взрыв внутренней тишины, зрительно

подсвеченный тем серебристо-лиловым светом, как-то

неизбывно связанным с адреналином.

Из дневника А.

Ты тоже оказался таким - недоступным, как космос.

Загадка. С начала и до конца. Но мне не должно быть плохо - во сне, это людям в жизни - плохо от такого, это мне плохо - от каждой попытки жить.

Я бросила все эти попытки. Ты научил меня. Просто сесть и писать. Я не знала, что так, что об этом, что такое - пишут. Это мне казалось только собственным сном.

Что было бы, если бы - я не написала тех стихов? Прочитала рассказ пришла - попросила еще. Ты был смущен, но и польщен тоже. Появился читатель, не гонитель, не соперник, понимающий. Еще какой соперник - это, вероятно, ты понял потом.

Ты не верил - не только не верил, что я могу понять, но и просто - что мне не будет смертельно скучно. "Нужно иметь мужество, чтобы все это прочесть," - сказал, подавая завернутое в газету. Твой приятель - старший, редактор М., слыша мои просьбы накануне, взглянул на тебя с усмешкой: "Что, попался?"

Случайно или нет, Котя уехал в тот день, так что вечером я вошла в пустую квартиру с зажатой локтем рукописью и облизываясь, как кот на сливки. Почему-то мне страшно не терпелось.

Текст был густым, тяжелым, как рижский бальзам. Дневник. Как можно дневник? Мне стыдно, как должно быть стыдно вору...

Записывает события? Посмотрим. Вот первое из них. Человек просыпается с сознанием, что ему тридцать лет. И это все... А вот человек сидит у телефона и ждет любимую. Вот он вспоминает войну, ощущение, навсегда застрявшее под лопаткой, но лучше всего вот это - пыльная пустая квартира в чужом городе, и нет никого, и чистая боль, лишенная украшений. Как тяжело человек живет! И как не боится писать об этом?! Я читала дальше. Временами следовали прямо головокружительные навороты метафор, но они волновали меньше. Даже и мешали немного. Текст входил в меня, я входила в него, как в море, не тонула, чувствовала себя легко. Мне с ним было легко - с этим текстом, с этим человеком. Да, но я должна сказать ему о литературной ценности? Это не литература, вообще не чтение, это моя жизнь, а как она оказалась здесь? Это все я сама должна была бы написать. Только я не решалась, а он - решился.

У меня было такое чувство, будто я держу в руках стеклянный сосуд, очень хрупкий, да и уже весь в трещинах. Руки дрожат, а я не хирург и не стекольщик. Это - не по праву... Уронить - нельзя, поставить на стол страшно, из рук выпустить - жаль. Так стою и тупо разглядываю трещины. Склеенные не слишком аккуратно, как бывает, когда я дома реанимирую кофейные чашки. Это не чашка, это тоньше. Зачем решился доверить постороннему? Ценность предмета мне не ясна, тем более - трещины. Отдать оценщику? - легче разбить. Оценить самой? - можно, но тогда - точно разобьется. В конце концов помещаю этот - не то стакан, не то вазу - в самое надежное место, в груду моих бумаг, из тех, что еще не сожгла и вообще никто не видит. Мусора много, и в данном случае это хорошо. Хватаюсь за все твердое и целое, чтобы унять дрожь рук. Однако в моих скомканных черновиках смотрится неплохо.

19 сентября. Стихи я отдала - через Женьку, которому так обрадовалась, что толком ничего не успела спросить. Он страшно увлечен Интернетом.

Потом встретились в коридоре. С улыбкой: "Спасибо за стихи". Сговорились вечером пообщаться на тему его прозы.

"Ну если из тысячи человек поймут десять - все равно это кому-то нужно, раз этим десяти нужно!" - из твоей отчаянной отповеди статисту.

Ты говорил со мной откровенно, как... с листом бумаги. Я тогда первая испугалась твоей - чисто художественной - откровенности.

Что я могла тогда? Похвалить - все равно что похвалить себя. А я не привыкла себя хвалить. Оправдать то, что ты пишешь "непонятно"? А я не привыкла себя оправдывать...

Я несла какую-то чушь об интересе к литературе вообще и молодым авторам в частности, о папе-писателе, который якобы разбирается во всем... Это было дико, но для меня естественно: обычное мое прикрывательство, неумение нормально говорить. Жалкая попытка - не сказать "люблю" или, сказав, подвести теоретическую базу. Тогда, похоже, ты еще не поставил на мне крест окончательно. Но выяснилось само собою, что говорить не надо - надо писать. То есть надо уходить. Мне оставалось, как всегда, одно - погрузиться в тексты.

"Я не выбирал - это. Просто выхода другого не было. Жена - ушла, с друзьями - которых немного, ведь я здесь чужой - что-то разладилось, а тут еще - ночная работа в киоске. Само собой..."

Я уже не говорила вслух - шептала одними губами: "Но ведь я - пришла, я - вот она, посмотрите на меня..." Бесполезно. Ты уже что-то знал. Может быть, просто женщина - это и пришлось бы кстати. Но насчет просто женщины я предупредила сразу. Мне неинтересно, есть жена или нет. Ну и еще последнее. Последнее сказал сам, успокаивая. Но что тогда? Если бы я знала! Мне просто хотелось как можно дольше говорить с тобой. И если в жизни не получалось, то в тексте я могла говорить с тобой, сколько хотела.

----------------------------------------------------------------------

Море было нежно-голубым и тихим, как молоко. Я еще немного постояла у застекленной стены Горхолла, глядя, как причаливает белый корабль. Похожий немного на тот, что утонул в шторм год назад. Но гораздо меньше.

Снова подумалось, что если Бог создал море - не может быть плохо.

Корабль ушел, а я все стояла, курила даже... Мне не нужно было видеть тебя. Мне хватало моря и того, что ты его тоже хоть раз, да видел. А я видела это и другое - глубокое, теплое, твое. Что оно было мне столом, ковром и даже постелью. Я не могла понять - ты слишком был или исчез. И это, конечно, было самое удивительное. Нет, еще удивительнее - что во мне снова звучала музыка. Я ушла, потому что ждали, отложив музыку на потом.

----------------------------------------------------------------------

Вы все смущаетесь, пугаетесь меня (что - слова! Я вижу), опасаетесь не иначе, сплетен, нарушения приличия. Зачем? Как вы все - не вы один подозрительны.

Для них я увлекаюсь каждым встречным и поперечным, для вас - только вас и любила, даже не встретив. То, что не любили они, то даже, из-за чего Анна вас оставила. То, почему непонятно живете - непонятно пишете.

Анна

Конечно же, она была всегда. Я ее сразу узнала.

"Анна была живым талантом".

Мама хотела ее, а не меня, жених ушел к ней, да я и сама хотела стать ею.

Ах, как я старалась быть Анной! Но даже моя учительница, женщина мудрая и всегда - при всем возрасте и при всех болезнях - молодая, утешила меня, в обычных моих сокрушениях о некрасивости, так:

- Посмотри любой фильм с Джульеттой Мазиной - и ты поймешь, что красивость...

Джульетта была прекрасна. Джульетта была в каждом экранном жесте талантлива. Она и на мою учительницу, которой я восхищалась, была похожа. Но я хотела быть Анной. Позже я узнала, что Анна во всех фильмах о Джульетте присутствовала. Слегка утрированно и только в эпизодах, но беспощадная правда в рубрике "Бульварчик" сомнений не оставила: Анна была. И в жизни не в кино, конечно - победила Джульетту.

----------------------------------------------------------------------

Я смотрю, как на экран, без наклона

И почти не удивляюсь, что это

Кто-то слишком уж ко мне благосклонный

Разрешение дает - быть Джульеттой.

Джельсоминой - и еще раз Джульеттой,

Или Джинджер - не Кабирией разве,

Ну а если опоздает карета,

То придет и для Кабирии праздник

И окончатся тревожные ночи.

...никогда не улыбалась брюнетам,

Да и ты - держу пари на что хочешь

Никогда не наклонялся к Джульеттам,

Даже в платье не похожим на женщин,

А без платья - и бездарным и странным,

Проще Анны, и понятней, и меньше.

А была ли настоящая Анна?

Говорят, ее любил Федерико,

Не похожую совсем на Джульетту,

К первым встречным ревновал ее дико,

Спор едва не разрешил пистолетом.

А в кино ее снимал - в эпизодах,

Ну а в жизни были главные роли.

Думал в спешке, отправляясь на отдых,

Что Джульетта не почувствует боли.