Владимир Набоков - Комната Страница 2

Как будто бы минувшего рука

Швыряет самоцветы. Смерть близка.

Хрипит он и клянет на двух наречьях

Удушие, что легкие калечит.

И в варианте этой строфы:

Кто беглеца спасет? Он смертию захвачен

Под крышею случайной, под горячим

Ночной Америки дыханьем. Огоньки

Его слепят, - как будто две руки,

Волшебные, из прошлого швыряют

Каменья, - жизнь уходит поспешая .

И в комментарии к ней:

Строка 615: - на двух наречьях

На английском и земблянском, на английском и русском, на английском и латышском, на английском и эстонском, на английском и литовском, на английском и русском, на английском и украинском, на английском и польском, на английском и чешском, на английском и русском, на английском и венгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, на английском и болгарском, на английском.

Набоков так и останется самоизгнанником, так и будет, даже "осев" в Швейцарии, жить в гостиничном номере, тратя на его аренду деньги, на которые он мог бы купить в той же Швейцарии не один дом. Найти точное соответствие своим воспоминаниям невозможно - зачем же бередить душу безнадежными приближениями? "Обычно он выбирал самый легкий этический путь (точно так же, как выбирал самый трудный - эстетический) просто потому, что так было ближе до выбранной цели; и он был слишком ленив в обыденной жизни (точно так же, как слишком тяжко трудился в артистической), чтобы возиться с вопросами, которые ставили и решали другие".

Чертог

К тому же "постоянное жилище" все же существовало, и то уж была не просто комната, но чертог: русская литература. "Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, - во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, - буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя".

Русская литература, и прежде всего - Пушкин. В начале сороковых Набоков сделал рифмованный перевод на английский двух пушкинских стихотворений и нескольких строф из "Онегина". Затем, в пятидесятых, началась продлившаяся около десяти лет работа над переводом и комментированием "Евгения Онегина". Первый опубликованный вариант не был рифмованным, но содержал попытку сохранить ритмическую структуру каждой строки. Уже потом, готовя второе издание, Набоков отказался и от этих попыток в пользу более точной передачи смысла практически каждого слова. Ради этой работы он пожертвовал другими планами. Если б не она, мы бы, возможно, читали сейчас еще несколько его романов. Но долг есть долг, и к человеку, его исполняющему, без уважения относиться нельзя.

От рифмы Набоков, переводя "Онегина", отказался сразу, выбрав "разум", но сохранив, однако ж, ямбический размер, поскольку полагал, что тот "скорее способствует, нежели мешает верности перевода". Впоследствии он отказался, буквализма ради, и от размера.

"В сущности, меня будут помнить благодаря "Лолите" и моему труду о "Евгении Онегине", - сказал Набоков в 1966 году, имея при этом в виду английского читателя - русскому он будет памятен и "Лолитой", и иными его сочинениями. Можно, я думаю, предположить , что две датированные 1955 годом онегинских строфы "На перевод `Евгения Онегина' " были написаны по завершении собственно перевода пушкинского романа и вдохновлены знакомым всякому переводчику, вообще всякому завершившему некий труд человеку, настроением, вызывающим потребность воскликнуть вслед за классиком: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!".

На один из напечатанных здесь переводов я, ползая по Интернету, натолкнулся случайно. Наверное, есть и другие. Какие-то вещи делаются для себя и остаются иным неизвестными. А сколько-нибудь точное представление о чужеязычном стихотворении может, повторюсь, дать лишь свод его переложений. Каждому переводчику падает на душу что-то свое, то, что он и пытается передать в переводе. Каковое высказывание применимо, вообще говоря, также к прозе. Люди, эти "усредненные сосуды", они ведь разные, чем, собственно, и интересны. Как и стихотворения, и переводы.

Нет, усредненные сосуды вовсе не так просты, как кажутся;

это кувшины, запечатанные магом, и никто

даже сам заклинатель

не знает, что в них содержится

и в каких количествах.

Будем читать.

Сергей Ильин

The Room

The room a dying poet took

At nightfall in a dead hotel

Had both directories - the book

Of Heaven and the book of Bell.

It had a mirror and a chair,

It had a window and a bed,

Its ribs let in the darkness where

Rain glistened and a shopsign bled.

Not tears, not terror, but a blend

Of anonimity and doom.

It seemed, that room, to condescend

To imitate a normal room.

Wherever some automobile

Subliminally slit the night,

The walls and ceiling would reveal

A wheeling skeleton of light.

Soon afterwards the room was mine,

A similar striped cageling, I

Grouped for the lamp and found the line

"Alone, unknown, unloved, I die"

in pencil, just above the bed.

It had a false quotation air.

Was it a she - wild-eyed, well-read,

Or a fat man with thinig hair.

I asked a gentle Negro maid,

I asked a captain and his crew.

I asked a night clerk. Undismayed

I asked a drunk. Nobody knew.

Perhaps when he had found the switch

He saw the picture on the wall

And cursed the red eruption which

Tried to be maples in the fall?

Artistically in the style

Of Mr. Cherchill at his best,

Those maples marched in double file

From Glen Lake to Restricted Rest.

Perhaps my text is incomplete.

A poet's death is after all

A question of technique, a neat

Enjambment, a melodic fall.

And here a life had come apart

In darkness, and the room had grown

A ghostly thorax, with a heart

Unknown, unloved - but not alone.

1950

Комната

Ночной отель, и номер в нем,

Где принял смерть свою поэт.

Здесь были черный телефон

И список тех, кого уж нет.

Здесь были: зеркала овал,

Окно, кровать и стул. Везде

Царила тьма. Лишь дождь сверкал

В рекламных вспышках на стекле.

Ни слез, ни страха, только смесь

Из безымянности и тьмы.

Хотя казалось, будто здесь

Покой нормальной тишины.

Лишь иногда автомобиль,

Мелькнув, вновь пропадал в ночи.

Тогда по стенам вкось ползли

Кривые, нервные лучи.

Тот номер - так же полосат,

Как клетка - вскоре стал моим.

Включил я лампу, и строка:

"Один, безвестен, нелюбим,

Я умер" бросилась в глаза

У изголовья на стене.

Кто это был? Карандаша

Не дал ответа жирный след.

Я днем прислугу опросил

И морякам вопрос задал,

Ночного клерка я спросил

И пьяницу - никто не знал.

Возможно, что, включая свет,

Он видел в рамке на стене

Картину: клякс кричащих след

Пейзаж абстрактный в сентябре.

Стиль а-ля Черчилль. Чехарда

Мазков явила наконец

Колонну кленов в два ряда

От Glen Lake до Restricted Rest.

Возможно, мой несвязен стих.

Поэта смерть, в конце концов,

Вопрос лишь техники, земных

Простых вещей, как песнь без слов.

И номер, мрачен, нелюдим,

Подвел безжалостный итог:

Пусть неизвестен, нелюбим,

Но никогда не одинок.

Перевод Игоря Захарова

Комната

На полдороге к небесам,

в отеле номер снял поэт,

два телефона было там

звонить на тот и этот свет.

Там шкаф стоял, как книжный том,

собой два кресла разлучив.

В окне, подсвеченном дождем,

рекламы шрам кровоточил.

Казалось, комната следит

за мной, припудрясь пылью дней,

и сохранять обычный вид

ей с каждым часом все трудней.

Ночную улицу разъял

автомобиль на тень и свет,

и по обоям пробежал

стального отблеска скелет.

Уже обжившись, поутру

включил я лампу в темноте,

вдруг надпись на стене: "Умру

в забвении и пустоте".

Кто пересек обойный шов

бог знает сколько лет назад

она, за чьим карандашом

не поспевал безумный взгляд?

Иль он - с залысиной толстяк?

К портье и горничным потом

я приставал и так и сяк

с расспросами. Не знал никто.

Не удалось дознаться мне:

Кто в горький миг увидеть мог

Пятно картины на стене

Под выключателя щелчок?

Увидеть красной краски всплеск,

изображавшей листопад

в кленовой рощице - бурлеск

деревьев, выстроенных в ряд.

Но всякий стих суть жизни срез,

частица жалкая ее.

Поэтики не станет средств,

чтоб заглянуть в небытие.

И комната вдруг раздалась

грудною клеткою, и с тем

стук сердца медленно угас

в забвенье, но не в пустоте.

Перевод Максима Калинина

Комната

В том номере, что умирая,

В отеле на ночь снял поэт,

Был справочник по кущам рая.

И телефонный был завет.

Там были зеркало и койка,

И стул, и коврик на полу,

И дождь в окне, гасивший стойко

Неон кровавый на углу.

Не страх, не слезы - тут смешалось

Безличье с обреченной мглой,

И помесь эта притворялась

Обычной комнатой жилой.

Когда же свет автомобилей

Отпарывал от ночи клок,

По стенам призраки скользили

И уезжали в потолок.

И я там был, и эту строчку

Прочел в неоновой крови:

"Я умираю в одиночку,

В безвестности и без любви",

карандашом у изголовья.

Цитата? Нет. Но кто и как?