Николай Лейкин - Деревенская прелестница Страница 2

Клавдія тотчасъ-же стала зажигать лампу и кричала сестрѣ въ другую комнату:

— Сонька! Выдра! И керосину въ лампу не догадалась прибавить. Гдѣ бутылка съ керосиномъ? — спрашивала она, выбѣжавъ изъ комнаты. — А ты, тятенька, чѣмъ-бы зря, папироски-то сосать, взялъ-бы вѣникъ да подмелъ комнату, — обратилась она къ отцу, посадившему дѣвочку на лавку и скручивавшему папироску.

— Вовсе я не зря папироски сосу. Я сейчасъ твою-же Устьку кашей кормилъ.

— Устьку можно и положить. Ей давно спать пора. Соня! Положи ее къ себѣ на постель за печку, да прикрой полушубкомъ. Сытая она живо заснетъ, если ее покачать.

Соня, стоявшая у печки съ деревяннымъ уполовникомъ въ рукѣ, недоумѣвающе сказала:

— Или ѣду вамъ приготовлять, или Устьку спать укладывать?

— А гдѣ Николка? Ну, пусть Николка ее спать уложить, — вспомнила Клавдія про своего братишку.

— Николка… Гдѣ Николка! Ищи вѣтра въ полѣ — вотъ гдѣ твой Николка, — отвѣчалъ отецъ.

— Постегали-бы хорошенько раза два веревкой, такъ не убѣгалъ-бы онъ изъ дома, на ночь глядя. Отецъ, а никакого вниманія на мальчишку. А вотъ выростетъ большой и будетъ разбойникомъ, — наставительно произнесла Клавдія и, взявъ бутылку съ керосиномъ, бросилась къ себѣ въ комнату.

Отецъ поднялся съ табуретки, на которой сидѣлъ, взялъ ребенка на руки и понесъ за печку, крича дочери въ другую комнату:

— Ежели ужь стегать, то прежде всего тебя самою надо настегать веревкой.

— За что это? Не за то-ли, что я васъ всѣхъ пою и кормлю? Ахъ вы, неблагодарный! — откликалась Клавдія. — Вотъ ужъ выслуги-то у меня нѣтъ.

Отецъ укладывалъ за печкой ребенка и продолжалъ кричать:

— За что?! За кислое твое поведеніе — вотъ за что! За то, что не по поступкамъ поступаешь. Хороша дочка-дѣвушка, которая каждый день къ себѣ мужчинъ въ гости зоветъ!

— А вы зачѣмъ отъ такой дочки каждый день на сороковки себѣ выпрашиваете? — не унималась Клавдія. — Ахъ, вы! Ужь кто-бы говорилъ, да не вы! Чѣмъ-бы работать, а вы на деньги дочери по кабакамъ… Землю нашу арендателю въ аренду сдали. Зачѣмъ вы нашу землю въ аренду сдали?

— Я егерь, чортова ты перечница! Пойми, я егерь. Я господскихъ собакъ кормлю и за это на кормъ получаю. Господъ охотниковъ я на охотѣ сопровождаю — вотъ моя обязанность, такъ какая-же тутъ земля!

— Ну, довольно, довольно! Слышали! Хорошъ егерь, который и ружье свое пропилъ.

— Молчи, шкура. Какъ ты смѣешь отца попрекать! — возвысилъ голосъ отецъ.

— И всегда попрекать буду, если вы меня попрекаете, — слышался изъ сосѣдней комнаты голосъ Клавдіи. — Да-съ… Всегда буду… Потому можно и егеремъ быть, и землю свою обрабатывать. Когда около земли-то надо стараться, вѣдь никакой охоты не бываетъ, всякая охота запрещена. А у насъ, срамъ сказать, своего огородишка даже нѣтъ.

— Врешь, врешь, картошка посажена.

— Что картошка! Я про капусту. Ни капустки нѣтъ, ни рѣдьки, ни рѣпы — за всѣмъ нужно въ люди идти покупать.

— Была капуста. А я чѣмъ виноватъ, что ее блоха подточила и червь поѣлъ? Это ужь отъ Бога.

Отецъ перемѣнилъ тонъ и говорилъ ужъ тише. Перестала раздражаться и Клавдія, но все-таки продолжала изъ. своей комнаты:

— Червь, блоха… Однако, при покойницѣ маменькѣ и червь, и блоха бывали, а капуста въ лучшемъ видѣ росла. А отчего? Червя снимали, отъ блохи капусту золой посыпали, огородъ поливали. А вы только по кабакамъ.

— Тьфу ты, подлая! Вотъ не можетъ угомониться-то! Тьфу! Словно за языкъ повѣшенная! — плевался за печкой отецъ и умолкъ, принявшись укачивать дѣвочку, тряся подушку, на которой она лежала.

— Ну, идите ужинать-то! — кричала отцу и сестрѣ Соня, ковыляя около стола, покрытаго полотенцемъ, на которомъ стояла глиняная чашка со щами, отъ которыхъ шелъ паръ. — Иди, Клавдія! Сама торопила ужинать и не идешь.

Пока Клавдія переругивалась съ отцомъ, Соня успѣла ужъ зажечь жестяную керосиновую лампу, нарѣзать хлѣба, положить на столъ деревянныя ложки и раздѣлить на куски астраханскую селедку.

Изъ своей комнаты вышла Клавдія, держа мельхіоровую ложку въ рукѣ. У ней были три чайныя и три столовыя мельхіоровыя ложки, но ѣла она только мельхіоровой ложкой сама и тотчасъ-же послѣ ужина ее убирала подъ замокъ.

Вышелъ и отецъ изъ-за печки, пробормотавъ «уснула Устька», и принялся истово креститься передъ ужиномъ въ уголъ на икону.

Соня вышла на крыльцо и стала звать братишекъ, голося.

— Николка! Панкратка! Идите ужинать!

Минутъ черезъ пять семья сидѣла за столомъ и хлебала щи: трое взрослыхъ ѣли щи изъ одной чашки, двоимъ мальчикамъ была поставлена другая чашка. Подъ навѣсомъ, въ ожиданіи себѣ также ужина, завывали сидѣвшія на цѣпи двѣ охотничій собаки, оставленныя у Феклиста Герасимова на прокормленіе наѣзжающими изъ Петербурха охотниками.

III

Феклистъ Герасимовъ Собакинъ ѣлъ медленно, лѣниво протягивая свою деревянную ложку въ чашку и также лѣниво препровождалъ къ себѣ въ ротъ, придерживая снизу ломтемъ хлѣба, отъ котораго откусывалъ. Проглотивъ ложекъ пять, онъ сказалъ Клавдіи: — Вотъ ты, дѣвочка, меня давеча сороковкой попрекнула, а гдѣ она эта самая сороковка-то? Безъ капли вина за столъ сѣлъ.

— Вольно-жъ вамъ было ее сразу всю вылакать, — отвѣчала Клавдія, — а я давеча утромъ дала вамъ двугривенный на похмелье. И такъ ужъ вы меня всю пропиваете и проѣдаете въ конецъ.

— Кори, кори отца-то! Да и врешь. Я на свои живу, да и семью кормлю. Восемь рублей за прокормъ двухъ собакъ получилъ — снятковъ сушеныхъ десять фунтовъ вамъ въ варево купилъ, — похвастался Феклистъ.

— Эка важность снятки! А остальныя пропили.

— Врешь. Подметки себѣ къ сапогамъ справилъ.

— Все равно, больше пяти рублей пропили.

— Солонину покупалъ.

— Пять-то фунтовъ? Бросьте. Все равно не проходитъ дня, чтобы я Сонькѣ по три гривенника на харчи не выдавала. Да вы и изъ этихъ-то денегъ наровите отнять у ней пятачекъ на стаканчикъ.

— Когда-же это я?.. Только одинъ разъ…

— Оставьте пожалуйста… ѣшьте скорѣй. Того и гляди, что Флегонтъ Ивановичъ чай пить придетъ, а мнѣ еще переодѣться надо. Не могу-же я его въ линючей рвани принимать, — торопила отца Клавдія и крикнула на маленькихъ братьевъ:- Ну, ребятишки, живо! А то я ложкой по лбу…

И она на самомъ дѣлѣ замахнулась на нихъ ложкой.

— Ты, Сонька, какъ отъужинаемъ, подмети здѣсь и прибери все, — продолжала она, обращаясь къ сестрѣ. — А вы, тятенька, промнитесь и самоваръ поставьте.

Феклистъ посмотрѣлъ на Клавдію искоса и произнесъ:

— Вѣдь вотъ, небось, отъ тятеньки-то работы требуешь, когда кавалеровъ къ себѣ принимаешь, а сама…

— Сами-же вы будете изъ этого самовара чай пить. Ну, а вы, ребятишки, сейчасъ послѣ ужина за печку и спать! — возвысила Клавдія голосъ. — Нечего тутъ торчать передъ глазами.

Ужинъ состоялъ только изъ щей да изъ селедки съ картофелемъ. Соня раздѣлила ее всѣмъ по куску, себѣ взяла голову, поглодала ее и вышла изъ-за стола, крестясь. Клавдія тоже вышла изъ-за стола, и осматривала грязную непривлекательную комнату, меблировка которой состояла всего изъ продраннаго клеенчатаго дивана, изъ котораго торчала въ нѣсколькихъ мѣстахъ мочала, изъ шкапчика съ посудой, висящаго на стѣнѣ и стола съ табуретками, за которымъ ѣли. На лавкѣ лежали свернутыми подушка и одѣяло Сони. Тутъ-же на лавкѣ лежалъ рыболовный бредень съ челнокомъ и клубкомъ нитокъ, валялось порыжѣлое пальто Феклиста, а въ одномъ изъ угловъ въ безпорядкѣ помѣщалось деревянное ведро, обрѣзъ отъ бочки, какія-то доски и висѣли пучки какой-то сушеной травы. Стѣны были деревянныя, грязныя изъ которыхъ торчала конопатка. Изъ-за налѣпленныхъ картинокъ, вырѣзанныхъ изъ иллюстрированныхъ журналовъ, выглядывали тараканы.

— Диванъ-то хоть одѣяломъ прикрыть, что-ли, — сказала Клавдія и, схвативъ байковое одѣяло сестры, разослала его на диванъ, прикрывъ торчавшую мочалу.

Отецъ все еще сидѣлъ за столомъ и медленно разрывалъ на мелкія части кусокъ селедки и, препровождая ихъ къ себѣ въ ротъ, ворчалъ:

— Вотъ хоть-бы и этотъ Флегонтъ Иванычъ… Ходитъ онъ, ходитъ съ тебѣ, а нѣтъ того, чтобы ты у него лѣсу выпросила на поправку избы. Половицы-то подъ окнами вонъ сгнили. Да и крыльцо у насъ…

— Ахъ, ты, Господи! Да нельзя-же всего вдругъ просить! — отвѣчала Клавдія. — Погодите, дайте мнѣ хорошую одежу для себя справить, тогда и лѣсу попрошу. Шубку справлю къ зимѣ — и лѣсъ потомъ будетъ.

Соня, между тѣмъ, уже возилась съ вѣникомъ и подметала полъ.

Клавдія, приведя въ порядокъ диванъ и деревянную посуду въ углу, отправилась къ себѣ въ комнату переодѣваться, отецъ, отеревъ руки объ волосы на головѣ, все еще продолжалъ сидѣть у стола, вытянувъ впередъ свои длинныя ноги въ опоркахъ и порыжѣлыхъ синихъ нанковыхъ штанахъ съ заплатами. Онъ сидѣлъ и по временамъ почесывался. Наконецъ, началъ крутить изъ газетной бумаги папироску. Это былъ худой высокій мужикъ съ впалой грудью и темнымъ одутловатымъ лицомъ, на которомъ еле росла рѣденькая темная бородка, начинавшая уже сѣдѣть. Но за то волосы на головѣ его были очень густые, безъ малѣйшей просѣди, и стояли растрепанной копной. Глаза были сѣрые, мутные, съ красными воспаленными бѣлками и вѣками. Ему было съ небольшимъ сорокъ лѣтъ, но выглядѣлъ онъ куда старше. Закуривъ папироску, онъ обдернулъ грязную полинявшую розовую рубашку, медленно спряталъ коробку спичекъ и ситцевый кисетъ съ табакомъ въ карманъ распахнутой жилетки безъ нѣсколькихъ пуговицъ, хотѣлъ встать, приподнялся и опять опустился на табуретку.