Николай Добролюбов - Уличные листки Страница 2

Чтобы доказать свое полное отречение от прежней редакции, г. Львов под собственной фамилией помещает теперь в «Весельчаке» биографию Ивана Ивановича Хлопотенко-Хохотунова-Пустяковского,{12} от имени которого написано было объявление о «Весельчаке», так заманившее его публику. Возможности появления этой биографии мы даже не понимаем. Положим, что г. Пустяковский не существует на свете, это вымышленное лицо, миф; но ведь его имя красуется в «Объявлении» «Весельчака»; если это не настоящая фамилия, то псевдоним чей-нибудь, и псевдоним, тесно связанный с прежней редакцией «Весельчака». А между тем г. Львов написал на него пасквиль, в котором весьма неприлично касается его частной жизни. Положим, что нарекания, изложенные в этой биографии, никому в литературе повредить не могут; но что, если г. Пустяковский или тот автор объявления, которому принадлежит этот псевдоним, обратится к г. Львову уже не как к литератору (между литераторами такие проделки невозможны), а просто как к человеку, пятнающему без всякого права его частную жизнь, и потребует у него отчета в его словах? Мы не знаем, может быть, «Весельчак» рассчитывает на то, что г. Пустяковский, принесший ему столько подписчиков своим остроумием, не захочет уже теперь с ним связываться; во всяком случае, мы находим, что ожесточение новой редакции против старой доводит ее до неблагоразумия и даже неприличия.

Воюя с прежней редакцией, «Весельчак» нападает также с яростью на «Атеней» и «Современник». Это, впрочем, только в последнее время, после того, как в них напечатаны были разборы комедии г. Львова «Предубеждение».{13} Нападения эти не могут принести особенного удовольствия записным читателям «Весельчака»; но для посторонней публики они могут быть довольно забавны, по крайней мере в той степени, как моська, лающая на слона.

Из других листков «Смех» всех ближе подходит к «Весельчаку» по своему тону. Он, например, остервенился против самого «Весельчака», который, по его словам, надул его: обещал веселить, да и не веселит, – и за то отделывает его вот каким манером: «Хохочем-то мы и теперь уж повеселее его, хошь он и кричит про себя во все горло: я-де, я, я настоящий весельчак. А коли настоящий весельчак, так и веди себя начистоту, по-весельчаковски, а не умничай так высокоумно и не вытягивай свою физиомордию (!!) так длинно, что, право, так вот руки и чешутся… то есть просто так вот зудом и зудят»… За такое чисто русское остроумие «Смех» приобрел, кажется, еще большую популярность, чем «Весельчак»: его разошлось 13 000 экземпляров. По крайней мере так объявлено было в «Сплетнике».

Зато и досталось же «Смеху», вместе с «Весельчаком», от других листков, особенно пока листки эти не успели еще перебраниться между собою. Но вскоре пошли они один на другого, и вышла кутерьма неописанная. Возьмешь листок и с первого слова встречаешь брань на кого-то; но на кого, за что, почему и для чего, – остается неизвестно. Наконец сообразишь, что это относится к другому листку, и только удивишься, для каких пошлостей может иногда служить литература в руках некоторых господ. Сами листки нередко обращали на себя внимание в этом отношении и как будто каялись. Так, «Пустозвон».{14} наполнивший два первых выпуска своих вялыми и многоречивыми нападеньями на «Весельчака», в третьем внезапно образумился, когда самого его отделали в листке «Смех и горе». Полный справедливого негодования, он воскликнул: «Кому доставит удовольствие читать чуть-чуть что не ругань двух или трех лиц? Кому этот вздор интересен? К тому же, если кто пожелает читать вздор, то купит Смех (без горя) или меня, Пустозвона, а не вздорный листок «Смех и горе».

На «Пустозвон» громко восстал за то г. Ижицын, автор двух стихотворений, одинаково пошлых и безграмотных: «Ороскоп кота» и «Моим трутням совет». На кого направлено первое, мы не могли добиться: в нем говорится о каком-то кривом коте, которого следует сослать в Ботанибей, а потом «за полюса звезду повесить», а к хвосту ему привесить колокол. Из всего этого выходит акростих: «колокольщику петля готова». О безграмотности этого «Ороскопа» замечено было вскользь в «Иллюстрации»,{15} и г. Ижицын сочинил, в ответ на это замечание, новый иллюстрированный акростих: «Обезьянам трезвона». На этот раз мы поняли, в чем дело: нелепость эта направлена была против «Пустозвона», который выставил обезьяну и попугая в виньетке своего издания «как эмблему подражания и болтовни», по его собственному объяснению. Г-н Ижицын, обращаясь к «Пустозвону» (который он – верно ради стиха – называет трезвоном), вспоминает и свой «Ороскоп», но так замысловато, что мы не беремся объяснять отношения между этими двумя явлениями. Судите сами, можно ли что понять из таких стихов:

Трутень прихотливый,Резвый балагур.Ежик ты болтливыйЗвонко фальшишь: чур!Внемли же совету»Ороскоп»: не твой!Не брани ж по свету,Астролога бой!

Ни одной запятой мы не переменили в этих стихах. Есть ли возможность отыскать в них хоть малейший след здравого смысла?

За стихами следует ругательство на «Иллюстрацию» и рисунок, изображающий какое-то дикое соединение разнородных предметов, с странными подписями. Тут Васька-кот, пишущий что-то, над ним петля, вверху Полярная звезда, внизу колокол, еще ниже – обезьяны. Видно, господин Ижицын хотел представить в лицах свой «Ороскоп кота».{16}

И неужели все это против невинного «Пустозвона» за его невинную виньетку? Нет, тут, вероятно, есть другая цель, и она объясняется подписью внизу листка: цена 10 коп. сер. Очевидно, что это не совсем добросовестная спекуляция на карман ближнего. Видно, автор «Ороскопа» и «Совета» находится в обстоятельствах, еще более расстроенных, чем бесцеремонный издатель «Бессонницы», и менее рассчитывает на сострадательное сочувствие публики, чем издатель «Смеха и горя». Вот он и хватил: «цена 10 коп.» вместо обычного пятачка!..

Есть, впрочем, и бескорыстные издания в числе этих листков. К числу их относим мы «Правду в стихах и прозе»{17} г. Гр Н – а. Что хуже у г. Гр. Н – а, стихи или проза, решить трудно; но его направление по крайней мере бескорыстно. В предисловии он бранит литераторов за то, что они обличают чужие пороки, а о своих собственных не думают; а в конце превозносит г. Кокорева, должно быть как человека, подающего пример обличения собственных пороков. Впрочем, статейка о г. Кокореве отличается тончайшей и деликатнейшей иронией, которую даже можно бы принять за чистую монету, если бы похвалы не были слишком уж преувеличены. К статейке этой приготовляют читателя стихи: «На отъезд спекуланта», в которых поэт провожает спекулянта на воды за границу и, между прочим, говорит:

Но нельзя ли захлебнутьсяИ к нам больше не вернуться?Много б одолжил,Ты ведь нам теперь не нужен,Весь разгадан, обнаружен,Для кармана жил!

После стихов следует статейка: «Что делают русские люди за границей?». В статейке этой говорится с изумлением об одном необыкновенном явлении, именно, что «русский человек, вышедший из простонародья, не получивший никакого школьного образования, занимавшийся прежде исключительно торговыми оборотами», вдруг написал политико-экономическое сочинение об Англии, Франции, Бельгии и Пруссии, изучив эти страны в четыре месяца своего путешествия по ним. Это тем более изумительно, говорит автор, что в политико-экономических трудах особенно нужно серьезное изучение и совершенное знакомство с предметом. Но что же вышло? В европейских и русских журналах расхвалили скороспелое произведение русского самоучки; в доказательство приводятся автором выписки из «Nord'а», где и было помещено расхваливаемое произведение.{18} Поставивши вопрос так лукаво, автор с неменьшим лукавством заключает свой панегирик: «Что же это значит? Это значит, читатель, что посреди нас явился светлый и обширный ум, насквозь проникающий предмет исследования и в то же время обнимающий его со всех сторон; для умов подобного свойства врожденный инстинкт заменяет лета долгого изучения, и богатство безошибочных идей создает новое, своеобразное, меткое, всем понятное, неотразимо увлекающее слово. Это значит, что к незабвенным именам Посошкова{19} и Кошихина{20} должны мы присоединить отныне имя Кокорева. Но уважаемый современник наш больше нам по душе, нежели его предшественники: в груди его бьется не только русское, но и вполне христианское сердце».

Не совсем грамотно, – но чрезвычайно зло!.. Признаемся, не поздоровится от этаких похвал…

Мы уверены, что направление г. Гр. H – а совершенно бескорыстно.

До сих пор занимались мы более нравственной стороной листков: может быть, потребуют от нас и оценки литературной их стороны. Но нам, право, совестно говорить о них как о явлениях литературных. Их анекдоты стары или бестолковы, их остроты тупы или неприличны, их рассуждения нелепы или пошлы, их очерки бездарны. Соединение всего этого нагоняет тоску невыносимую; а полемические выходки листков друг против друга возбуждают даже отвращение. Они-то окончательно и опошлили теперь этот, только что возникший у нас, род. А если бы вести их мало-мальски порядочно, род этот мог бы утвердиться и оказывать немалое пособие серьезной литературе. Журналы выписываются немногими, серьезные книги еще меньше распространены в публике; к газетам у нас тоже как-то плохо привыкают. При таком положении дел летучие листки могли бы сделаться лучшими проводниками здравых понятий в те слои общества, которые чуждаются серьезной литературы. Под покровом шутки можно бы здесь высказывать очень многое. К сожалению, никто из издателей листков этим не воспользовался. Если кто и обнаруживал какие-нибудь стремления, то разве стремление к сальностям. В этом роде особенно отличились «Сплетни»,{21} великосветское издание, обладающее весьма посредственным остроумием и рассказывающее истории, вроде анекдота о ночном подкинутии взрослого мальчика в постель молодой женщины и т. п.