Лидия Чарская - Прощение Страница 2

Он не видел в те минуты ни обожаемой жены, ни этой итальяночки с задатками чувственности и лжи, но видел в нас идею новой картины, которой поклонялся.

— Синьора, вы дремлете? — будит меня от грез голос Розоритты.

Я молчу и гляжу в ее зрачки, полные ужаса.

— Синьора, вы нездоровы.

Не думает ли она, что я помешалась с горя.

Вчера я рыдала и билась в конвульсиях…

Но она не знает, не знает моего решения.

Я жду… жду… чтобы соединиться. Не все ли равно где? Здесь или там… Лишь бы с ним, дорогим, милым.

— Вас спрашивают, синьора.

— Кто?

— Дама. Вероятно, натурщица, не получившая платы…

— Зови ее сюда, Розоритта. Я заплачу ей.

— Войдите, синьора.

— Благодарю вас.

Боже мой, что за мелодия голоса!

А лицо… лицо!…

Я не видела еще подобных…

И небо, и синие воды Адриатики соединились вместе, чтобы создать эти два глаза, прозрачные и светлые, под каемками длинных ресниц.

У ветхозаветных женщин должны быть такие глаза, миндалевидные, гордые и печальные, без зноя страсти и робкой мечтательности.

Лицо классически правильное, лицо итальянки, настоящее создание художественной природы, умевшей рождать такие чудные песни, такие яркие лица!

На изжелта-белой коже неровный румянец. Губы дрожат от волнения.

— Синьора, — звучит ее голос, — синьора, не гоните меня… я слишком страдаю… Дайте мне быть подле вас… Простите… но я не могла… не могла больше… эта неизвестность…

И она рыдает глухо, мучительно.

— Что с вами, успокойтесь, синьора.

— Ваш муж… — шепчет она сквозь накипающие новые и новые рыданья… — он плох… безнадежен?…

Я отступаю в изумлении и ужасе. Передо мною безумная. Отступаю и открываю гроб с дорогими останками, которые заслоняла собою.

Страшный, душу потрясающий, крик оглашает комнату.

Незнакомка в один прыжок очутилась у гроба… и испускает такие, протяжные и жалобные звуки…

Я слышу странную фразу…

— Vitalio mio, amico mio\

И она ласкает нервными движеньями лицо и волосы покойного, целует его глаза, губы, как я только что перед этим целовала.

Что со мною? Я грежу или нет?

Нет. Это действительность.

Те же потоки солнца и света… те же розы и мирты, усыпавшие тело… То же неподвижно величавое спокойствие мертвеца.

А женщина все рыдает и шепчет, теперь уже яснее:

— Amico ruio, Vitalio mio!…

Она безумная… В этом нет сомнения.

Я приближаюсь к ней и ласковым насилием хочу отвести от гроба.

Но ее пальцы впились в белый глазет… Глаза, из которых глядит на меня ужас и отчаяние, не отрываясь смотрят на меня.

— Синьора, — слышатся мне глухие, страшные звуки, — синьора, вы должны меня здесь оставить… здесь… около, пока его не зароют… Я… я… его любовница!

И море, и небо, и розы все свернулось в одну пеструю пену… Она растет и клокочет и захлестывает меня, окружая и заполняя собой все со всех сторон… Она леденить и жжет и поднимается все выше и выше, вровень с лицом, с глазами.

Какая ночь… какая темнота…

И я теряю сознание.

IV

Ночь… все еще ночь… хотя голубоватый эфир льется в комнату широкой, ароматной волной.

Вчера его хоронили…

Я слышала, как во сне, дребезжащей, старческий голос единственного русского священника, отысканного Розориттой.

Я не могла проводить его на крошечное русское кладбище…

Не от бессилья, нет.

Он стал мне чужой и далекий и вся моя жизнь с ним полна лжи и обмана, бесчеловечного обмана, который я не в силах простить!

Я не страдаю больше, мне только темно, потому что на душе, у меня беспросветная ночь… ночь в сердце и ночь в мыслях.

Его унесли тихо… тихо, чтобы не беспокоить меня.

Но тем не менее я слышала и шепот молитв и другой шепот, твердящий поминутно свое ужасное:

— Vitalio mio, amico mio! Как она его любила… Боже Милосердный… А он? И он тоже! Конечно…

Она так прекрасна.

Ты лгал мне, безжалостно лгал, когда взял мое бедное сердце там далеко, на берегу обрыва.

Ты лгал, когда целовал мои кудри, мое «золотое руно», как называл их в шутку…

Ты лгал, когда говорил, что любишь меня больше всего в мире.

Всюду ложь…

Ложь, ложь, ложь!

И грезы славы, и грезы счастья, и приливы чувства — все ложь, жестокая и беспощадная.

Ты любил ее, лаская меня, ты целовал ее образ, прекрасный и гордый, в то время, когда мои губы сливались с твоими.

Из писем, присланных мне Джулией, я узнала всю эту низкую повесть лжи и порока.

Они любовники с юных дней, когда я еще не знала Виталия. Она была уже женою другого… Он не смел открыто обладать ею и вот, чтобы заполнить свою жизнь и рассеять горе, он взял меня.

Взял, чтобы погубить навсегда.

Так вот почему его тянуло в Италию!

Там была она — его Джулия.

Джулия, Юлия… Как сладко и мелодично должно было звучать в его устах это имя!

Отчего я не Юлия?

Лиза — ничтожное мещанское имечко, не давшее ему ни малейшей иллюзии обмана.

Джулия и Лиза!… Алмаз и булыжник…

Но что значить имя, когда она сама так прекрасна!

Ложь… ложь… я проклинаю твое происхождение, как самое происхождение греха.

И как мог ты притворяться, лаская меня?

Я видела огонь, жаркий и неподдельный, твоих глаз, когда теплая итальянская ночь глубокой непроницаемой тайной окутывала окрестности и мы рука об руку бродили по набережным каналов.

Огонь разгорался все ярче и ярче, когда приближался час наслаждения… час объятий и ласк, бесконечных и светлых, смешанных с поцелуями и смехом, счастливым смехом, граничащим со слезами.

О, эти ночи ароматные, южные, похожие на дивную сказку без конца и начала!..

. . . . . . . . . . . . . .

Мы возвращались в Россию, чтобы снова спешить в Италию.

Теперь я понимаю зачем.

Тебя там ждали… Ждали поцелуи и ласки — более горячие, нежели мои.

И ты уходил к ней, не остывший еще от моих ласк, унося аромат моих духов и волос, смешивая его

с другим ароматом, более соблазнительным по своей порочности.

О, как искусно скрывал ты от меня свою потрясающую, беспросветную тайну!

Но я не упрекаю тебя! Вы и так наказаны судьбою… Она прекратила это безобразное торжество сатаны и его ангелов!

Я не упрекаю, потому что не люблю.

Любить и не верить нельзя.

Только во мне ночь… все ночь… в душе, и мыслях, и в самом сердце моем ночь…

V

Еще день… еще утро…

То же умиленное небо… те же лучи, сияющие и не греющие меня.

Я встала, сегодня… «Они» думали, что я больна…

Нет, у меня ничего не болит. Я только оцепенела.

Только что-то холодное, ужасное налегло и давит сердце.

Вошла Розоритта. В ее глазах ужас.

— Что такое? Дай зеркало.

— Синьора, ах, синьора… И по лицу ее бегут слезы. Да что же, наконец, со мною?

А… я седая… вся седая и белая, как снег моей родины. Ни одной золотой нити… Все бело, бело.

— Как вы его любили, добрая синьора, — шепчет Розоритта, вытирая слезы.

Любила… да.

А сердце давит все больнее и больнее.

Розы, поставленный на окошко, благоухают слишком пряно и ядовито.

Они отравляют мысль.

Но что же? Тем лучше! Они мешают сознанию и думам.

— К вам письмо, синьора! — и нерешительным движением Розоритта протягивает мне белый конвертик.

Письмо от Джулии. Всего одна строчка: «Во имя Бога и Мадонны, примите меня!»

— Там ждут ответа?

— Да, синьора.

— Скажи, что жду сегодня.

Она уходит… С нею уходить день… Ночь в моей душе еще темнее и глубже.

Ждать ту, которая отняла от меня все любимое мною… Ждать, видеть и не проклинать…

Но зачем же, зачем она отдала его мне… зачем отпустила от себя…

Мы были бы обе счастливы, не зная друг друга…

Нет, не надо упреков.

Смерть все примиряет.

Но увидеть ее! Ту, которая воровала у меня его ласки, целовала его лицо… лицо, так безумно желанное мною, видеть и сознавать, что там у нее больше права — за давностью, за мукой, за красотою…

Ужасно, ужасно!

И зачем она сказала?

Нет, не она, а ее отчаяние…

Останься жив Виталий, — их любовная поэма длилась бы… длилась бы и ложь…

О, если бы не знать!

Я бы умерла, счастливая сознанием его любви, даже призрачной, его верности… умерла с божественной музыкой в ушах, музыкой его признаний, без сожаления и муки, преследуя одну цель — соединение.

Счастливое неведение отвернулось от меня.

Надо жить! Вот в чем ужас… Надо жить, как живут люди, и Джулия и Розоритта и тысяча других.

Теперь я не лягу рядом.

Белый мрамор плиты не придавить меня…

Но разве он не легче той тяжести, сдавившей мою грудь и мое сердце?

Когда же кончится эта ночь… это оцепенение!

. . . . . . . . . . . . . .