Николай Лейкин - С бреднем Страница 2

— Что-же онъ самъ большой рыболовъ, что-ли? — спросилъ Укромновъ.

— Какое! Никогда не ловитъ. А просто какъ собака на сѣнѣ: самъ не ѣстъ и другому не даетъ. Вотъ отнять онъ — отниметъ, это точно. А то, если кому изъ крестьянъ дозволитъ половить, то изъ полу. То-есть половину тебѣ, а половину мнѣ отдай. И всегда самую крупную рыбу себѣ возьметъ, а мелочь оставитъ. Да и съ кѣмъ ему самому-то ловить? Одинъ у ними мужикъ на все хозяйство. И вотъ ужъ праведникъ, можно сказать… Я про мужика вамъ, а не про самого Плюшкевича. Мужика Вавилой зовутъ. Работникъ на рѣдкость. И въ пяло онъ ему, и въ мяло. Все по дому. Комнаты Вавила убери, въ лавочку за хлѣбомъ на деревню Вавила сбѣгай, дровъ Вавила напили, дровъ наколи, печку затопи, обѣдъ состряпай, ночью съ трещеткой усадьбу карауль — все Вавила. Воды вѣдь тоже сколько надо натаскать изъ озера, а усадьба, сами видите, не на самомъ берегу. Дворъ подмести, дорожки въ саду отъ травы вычистить — все Вавила. Три, четыре раза въ день самоваръ надо ставить — опять Вавила. Прямо каторжный мужикъ, а служитъ.

— Не служить-то ему нельзя, потому у него за бариномъ шестьдесятъ цѣлковыхъ накопилось, а тотъ не отдаетъ, — замѣтилъ Уварка. — Я знаю Вавилу. Онъ въ лавочкѣ сказывалъ.

— Да, да… И это тоже… — подхватилъ Калистратъ. — А ужъ платитъ онъ кому ежели — то хуже нѣтъ. Кто хоть рубль ему повѣритъ — годъ субботъ ходитъ. А самъ, коли ежели что — ему сейчасъ подай, вынь да положь, а то надъ душой стоять станетъ. Отдыха не дастъ и все точить будетъ. «Я во имя справедливости, я справедливый человѣкъ». А какая тутъ справедливость! Прямо невѣроятный человѣкъ. И такой человѣкъ, что развѣ… вотъ нехорошо говорить-то при рыбной ловлѣ… Прямо можно сказать, что только и стоитъ подарить его неумытому на кафтанъ подъ подкладку. Лавочники какъ съ него деньги получаютъ? Покосомъ. Ходитъ, ходитъ за деньгами и, наконецъ, скажетъ: «Анисимъ Христофорычъ… Да дайте мнѣ, наконецъ, какой ни-на-есть покосъ въ уплату». Ну, дастъ, а только ужъ на будущій годъ непремѣнно объегорить. Покосы у него всегда впередъ кому-нибудь сданы. Лавочника — ужъ на что тотъ кулакъ — и того на лѣвую ногу обдѣлаетъ. Ерыга, прямо ерыга. «Зачѣмъ, говоритъ, тебѣ деньги? Ты, говоритъ, у земскаго судиться какъ-нибудь будешь, а я тебя и защищу. Возьмешь меня въ защитники — мы и сквитаемся».

— Ахъ, такъ онъ адвокатъ? — воскликнулъ Укромновъ.

— Кляузникъ, — отвѣчалъ Калистратъ. — И по кляузамъ выше его нѣтъ. Пронюхаетъ, что гдѣ-нибудь крестьяне съ помѣщикомъ не въ ладахъ изъ-за выгона, что-ли, или, изъ-за чего другого — сейчасъ къ нимъ на сходъ… «Давайте судиться съ бариномъ, а я буду защитникъ вашъ». Ну, и облапошить. Деньги возьметъ, начнетъ тянуть, на себя будетъ заставлять мужиковъ работать, ничего не сдѣлаетъ и ихъ-же продастъ барину. Палисадовскіе мужики какъ на него теперь плачутся! Клюквинскіе то-же самое.

Калистрать вздохнулъ. Папироска давно уже была докурена. Онъ хлопнулъ себя по бедрамъ и произнесъ:

— Ну, гуляй дѣвушка гуляй, да дѣла своего не забывай. Надо ловить. Самый настоящій теперь часъ для рыбы. Пойдемъ къ вербѣ, Уварка. Теперича туда подъ берегъ новая рыба спать пришла, — сказалъ онъ парню и потащилъ за собой бредень.

Сзади послѣдовалъ Уварка, перетаскивая свою и Калистрата одежду и сапоги, а за Уваркой шествовалъ баринъ Константинъ Укромновъ съ ведромъ.

— А что этотъ Плюшкевичъ семейный человѣкъ? — опрашивалъ Калистрата Укромновъ.

— Вдовый. И одна только дочка вѣковуха при немъ, — отвѣчалъ старикъ. — Такая-же ягода, какъ и онъ самъ. Прямо будемъ говорить: вѣдьма.

— Что это значитъ — вѣковуха?

— А ужъ изъ такого сорта дѣвица, что надо ей отдумать, чтобъ замужъ выходить. Такіе года ей вышли. Вся въ родителя. Ищетъ, чтобы какъ-нибудь сдьяволить, прости, Господи, мое прегрѣшеніе.

— Ага! Самъ упомянулъ неумытое слово… — замѣтилъ ему Уварка.

— Да коли про этого человѣка говоришь, то невольно согрѣшишь. А только ты меня… старика, не учи. Молодъ еще… Я на ловлѣ никогда худого слова не скажу. А теперь мы пока еще не ловимъ, а только по берегу закидывать бредень идемъ, — отвѣчалъ Калистратъ и продолжалъ:- Вѣдьма-съ… форменная вѣдьма. Изсохла вся отъ злости. Какъ щепка тощая. Цѣлый день шипитъ, какъ змѣя. Вотъ теперича ягоды пошли… земляника… Усадьба у нихъ ничѣмъ не огорожена… Канавка только, а по канавкѣ ивнякъ засѣлъ. А на откосѣ канавки ягоды, земляника… простая полевая земляника… Ну, ребятишки идутъ мимо, и лестно имъ ягодъ поообрать. Присядутъ на канавкѣ и давай собирать. А она ужъ тутъ какъ тутъ. Выскочить на балконъ и кричитъ сверху: «Не смѣть наши ягоды собирать! Не смѣть траву топтать! А то сейчасъ изловлю и въ чуланъ запру». А какая трава по канавѣ? И названія не стоитъ, что трава.

— Она-то у Плюшкевича и хозяйничаетъ? — поинтересовался Укромновъ.

— Да какое у него хозяйство! У него никакого хозяйства нѣтъ. Ни коровы, ни овцы. Куръ не держитъ изъ-за того, чтобы не кормить. «У бабы, говоритъ, на деревнѣ купить дешевле». Молоко для себя у бабы за покосъ выговорилъ. Собаки не держитъ, кошки не заводитъ изъ-за того, чтобы, не кормить — вотъ какая жадность у человѣка. А вѣдьма его еще жаднѣе.

— А должно быть ужъ ты попадалъ къ нему въ хорошій передѣлъ, коли такъ про него разсказываетъ! — замѣтилъ баринъ.

— А вы думаете, я вру про него? Истинную, сударь, правду. Дѣйствительно, хотѣлъ онъ меня засудить за рыбу, два раза хотѣлъ, да не удалось, — отвѣчалъ Калистратъ. — Однако, къ земскому пришлось прогуляться два раза, а земскій отъ насъ двадцать верстъ. Да съ вечера идти нужно было, а тамъ заночевать на постояломъ. Расходы…. Да что! Кляузникъ. Ну, заходи, Уварка, въ воду, заноси бредень. Господи благослови! — сказалъ Калистратъ парню.

Они стояли ужъ подъ большой раскидистой вербой.

III

— Налима хоть маленькаго поддѣть-бы такъ то-то уха была-бы хорошая! — сказалъ Укромновъ, когда старикъ Калистратъ и Уварка залѣзли въ воду съ бреднемъ. Калистрать улыбнулся и отвѣчалъ:

— Налимы, баринъ, на ночлегъ подъ берегъ не становятся.

— Отчего?

— Оттого, что у налима нора есть. Налимъ съ домомъ. У него въ берегѣ, гдѣ-нибудь между корнями нора — вотъ онъ тамъ и сидитъ. Самая хитрая рыба этотъ налимъ. Ой-ой-ой, какая хитрая! Ужъ на что баринъ Плюшкевичъ хитеръ! А налимъ его перехитритъ.

— А должно быть этотъ Плюшкевичъ порядкомъ тебѣ надолызъ! — замѣтилъ Укромновъ.

— Мнѣ что! А вотъ Клюквинскіе крестьяне, такъ тѣ свѣчки за него кверху ногами ставятъ, чтобы лихорадка его затрясла.

— Отчего-же онъ такъ клюквинскимъ крестьянамъ солонъ?

— Да изъ-за всего. А больше изъ-за скота.

— Какъ такъ изъ-за скота?

Калистратъ поднялъ палецъ и погрозилъ Укромнову.

— Повремените маленько разговаривать Константинъ Павлычъ, — тихо сказалъ онъ. — Кажется, щуку обошли, и матерую щуку. Тише… А то попугаете. Вылѣзай, Уварка, вылѣзай на берегъ… Довольно.

Парень выскочилъ на берегъ, придерживая одинъ конецъ бредня. Калистратъ ловко завернулъ бредень и проговорилъ:

— Готово. Если есть, подлюга, то ужъ теперь не уйдетъ.

— Тащить? — спрашиваетъ Уварка.

— Тащи.

Вытащили бредень. Въ сѣти лежала запутавшись щука фунтовъ въ шесть вѣсомъ.

— Господи Іисусе! Вотъ такъ рыбина! — удивился Уварка.

— Попалась, голубушка, — шепталъ Калистратъ. — Не вороши бредень, Уварка, не вороши. Постой… Надо ей прежде загривокъ свернуть. А то ускочетъ, какъ сѣть развертывать будемъ. Она хитра.

И Калистратъ, наступя колѣномъ на бредень, сломалъ позвоночникъ у головы рыбы.

— Щука? — спросилъ Укромновъ Калистрата, разсматривая рыбу сквозь очки.

— Она самая. Теперь не уйдетъ. Вотъ, ваша милость, у васъ не только на уху, а и на заливное будетъ. Видите, что значитъ верба! Видите, что значитъ подъ деревьями ловить! А будь Плюшкевичъ не собака на сѣнѣ, такъ мы теперь на его берегу подъ деревьями уйму-бы рыбы выловили. И мнѣ на двѣ селянки хватило-бы, не только вамъ.

— Я тебѣ дамъ, Калистратъ… Я тебѣ маленькихъ щукъ отдамъ, которыхъ раньше словили, — пообѣщалъ баринъ.

— Тутъ плотвы еще съ десятокъ есть! — вскричалъ Уварка, развертывая бредень и выбрасывая на траву большую щуку съ открытымъ зубастымъ ртомъ, уже уснувшую. — Ерши тоже есть, окунь…

— Уловъ богатый! что говорить! — любовался Калистратъ. — Еще закидывать будемъ или почивать ужъ отправляться? — спросилъ онъ барина.

— Еще-бы окуньковъ парочку для Еликаниды Ивановны. Маленькихъ щукъ, плотву я тебѣ отдамъ. Отъ плотвы уха горька. А окуньковъ парочку надо.

— Ну, пройдемъ еще разикъ-другой… вонъ тамъ къ каменьямъ-то поближе… Перетаскивай, Уварка, одежу. А я бредень понесу.

Стали переходить на новое мѣсто.

— Такъ что-жъ ты давеча про клюквинскій скотъ-то сталъ говорить? — напомнилъ баринъ Калистрату.